Золото тигров. Сокровенная роза. История ночи. Полное собрание поэтических текстов

Поля в вечерних сумерках

Вечерняя заря, Архангелу подобно,дорогу истерзала.Как душный сон, населено одиночество,стоячим прудом пролегло у деревни.Колокольчики в поле звоном собираюткрошки печали, что рассеяны вечером.Новолуние – слабый голос небес.Лишь стемнело,поле вновь оживает.Западный шрам затянулся,вечер его донимает.Прячутся искры оттенковв сумрачных безднах предметов.В опустевшей и замершей спальненочь распахнет зеркала.

Прощание

Теперь между тобой и мной преградатрехсот ночей – трехсот заклятых стен —и глуби заколдованного моря.Не содрогнувшись, время извлечетглубокие занозы этих улиц,оставив только шрамы.(Лелеемая мука вечеров,и ночи долгожданных встреч с тобою,и бездыханная земля, и небо,низвергнутое в лужи,как падший ангел…И жизнь твоя, подаренная мне,и запустенье этого квартала,пригретого косым лучом любви…)И, окончательный, как изваянье,на землю тенью ляжет твой уход.

Из написанного и потерянного году в двадцать втором

Безмолвные сраженья вечерову городских окраин,извечно древние следы разгромана горизонте,руины зорь, дошедшие до насиз глубины пустынного пространства,как будто бы из глубины времен,сад, черный в дождь, и фолиант со сфинксом,который не решаешься раскрытьи видишь в еженощных сновиденьях,распад и отзвук – наш земной удел,свет месяца и мрамор постамента,деревья – высота и неизменность,невозмутимые как божества,подруга-ночь и долгожданный вечер,Уитмен – звук, в котором целый мир,неустрашимый королевский мечв глубинах молчаливого потока,роды арабов, саксов и испанцев,случайно завершившиеся мной, —всё это я или, быть может, этолишь тайный ключ, неугасимый шифртого, что не дано узнать вовеки?

Примечания[4]

Незнакомая улица

Информация в первых строках неверна. Де Куинси (Writings[5], том 3, с. 293) отмечает, что в иудейской традиции утренний полумрак называется «голубиный сумрак», а вечерний – «вороний сумрак».

Труко

На этой странице сомнительной ценности впервые проглядывает идея, которая всегда меня волновала. Самое полное ее изложение – в эссе «Новое опровержение времени» («Новые расследования», 1952). Ошибка, обнаруженная еще Парменидом и Зеноном Элейским, таится в утверждении, что время состоит из отдельных мгновений, которые возможно разъединять так же, как и пространство, состоящее из точек.

Росас

Сочиняя это стихотворение, я, конечно, знал, что один из дедов моих дедов был предком Росаса. Ничего потрясающего в этом нет, если учесть малую численность нашего населения и почти кровосмесительный характер нашей истории.

В 1922 году я предчувствовал ревизионизм. Это развлечение состоит в «ревизии» нашей истории не для того, чтобы докопаться до истины, но чтобы прийти к заранее предустановленному выводу: к оправданию Росаса, к оправданию любого существующего диктатора. Я, как видите, до сих пор остаюсь дикарем-унитарием.

Луна напротив

(1925)

Предисловие

В 1905 году Герман Бар заявил: «Единственная обязанность – быть современным». Двадцать с лишним лет спустя я тоже взвалил на себя эту совершенно излишнюю обязанность. Быть современным – значит быть актуальным, жить в настоящем, а это общий для всех удел. Никто – за исключением одного смельчака, придуманного Уэллсом, – не овладел искусством жить в прошлом или в будущем. Всякое произведение есть порождение своего времени: даже точнейший в деталях исторический роман «Саламбо», главными героями которого являются наемники времен Пунических войн, – типичный французский роман XIX в. Мы ничего не знаем о литературе Карфагена, – вполне возможно, она была чрезвычайно богатой, – кроме того, что в ней не было книги, подобной роману Флобера.

Помимо этого, я захотел стать аргентинцем – забыв, что уже им являюсь. Я отважился приобрести несколько словарей аргентинизмов, из которых почерпнул ряд слов, которые сегодня едва ли могу расшифровать: «madrejón», «espadaña», «estaca pampa»…

Город из «Жара Буэнос-Айреса» – камерный, глубоко личный, здесь же он предстает пышным и многолюдным. Я не хочу быть несправедливым к этому сборнику. Одни стихи («Генерал Кирога катит на смерть в карете»), быть может, обладают всей броской красотой переводных картинок; другие же («Листок, найденный в книге Джозефа Конрада»), по моему мнению, не посрамят своего автора. Я не чувствую себя причастным к этим стихам; меня не интересуют их огрехи и достоинства.

Я немного изменил эту книгу. И теперь она уже не моя.

Х. Л. Б.Буэнос-Айрес, 25 августа 1969 г.

Улица, где розовый магазин

Ночь вглядывается в каждый проулок,будто великая сушь, вожделеющая дождя.Уже все дороги так близко,даже дороги магии.Ветром приносит оторопевший рассвет.На рассвете страшат неминуемые поступки, рассвет сминает.Ночь напролет я бродил.И застал непокой рассветаменя на случайно попавшейся улице,откуда вновь незыблема пампана горизонте,где пустоши за проволочной оградой развоплощаются в сорняках,и где магазин, такой светлый,как прошлым вечером новорожденный месяц.Знакомое воспоминание: уголс высокими цоколями и обещанием патио.Чудесно быть свидетелем тебя, привычной, раз дни моисозерцали так мало вещей!Луч уже вонзается в воздух.Годы мои прошли земными дорогами и морскими путями,но только с тобой я впритык, с твоим покоем и розовым светом.Не твои ли стены зачали зарю,магазин, светлый, на сколе ночи.Думаю так, и глаголю среди домов,исповедуюсь в моей нищете:я не глядел на реки, моря и горы,но свет Буэнос-Айреса прикипел ко мне.И я выковываю стихи о жизни и смертииз луча этой улицы,широкой, истерзанной:только ее мелодии учит меня бытие.

Горизонту предместья

Пампа:Я различаю твои просторы в глубине предместий,я истекаю кровью твоих закатов.Пампа:Я слышу тебя в задумчивом звоне гитар,и в высоких птицах, и в усталом шумепастушеских телег, что приезжают с лета.Пампа:Мне достаточно границ моего двора,чтобы чувствовать тебя своей.Пампа:Я знаю, тебя терзаютборозды, переулки и разрушительный ветер.Поруганная страдалица, ты уже – сущая на небесах.Не знаю, в тебе ли смерть. Я знаю, что ты в моем сердце.

Прощание

Вечер, размывший наше прощание.Вечер стальной, и сладостный, и монструозный, как темный ангел.Вечер, когда наши губы жили в обнаженной близости поцелуев.Неодолимой волной захлестнуло времянас в уже бесполезном объятии.Вместе мы расточали страсть, не ради нас, но во славу уже подступающего одиночества.Свет нас отверг, срочно явилась ночь.Мы к решетке прошли под тяжестью тени, уже облегченной утреннею звездою.Как уходят с потерянных пастбищ, я вернулся из наших объятий.Как покидают страну клинков, я вернулся из твоих слез.Вечер длится живой, как сон,среди других вечеров.Потом я обрел и миновалночи и дни долгого плавания.

Предчувствие любящего

Ни близость лица, безоблачного, как праздник,ни прикосновение тела, полудетского и колдовского,ни ход твоих дней, воплощенных в слова и безмолвье, —ничто не сравнится со счастьембаюкать твой сонв моих неусыпных объятьях.Безгрешная вновь чудотворной безгрешностью спящих,светла и покойна, как радость, которую память лелеет,ты подаришь мне часть своей жизни, куда и сама не ступала.И, выброшен в этот покой,огляжу заповедный твой береги тебя как впервые увижу – такой,какой видишься разве что Богу:развеявшей мнимое время,уже – вне любви, вне меня.

Генерал Кирога катит на смерть в карете

Изъеденное жаждой нагое суходолье,оледенелый месяц, зазубренный на сколе,и ребрами каменьев бугрящееся поле.Вихляется и стонет помпезная карета,чудовищные дроги вздымаются горою.Четыре вороные со смертной, белой метойвезут четверку трусов и одного героя.С форейторами рядом гарцует негр по кромке.Катить на смерть в карете – ну что за гонор глупый!Придумал же Кирога, чтобы за ним в потемкишесть-семь безглавых торсов плелись эскортом трупа.– И этим кордовашкам владеть душой моею? —мелькает у Кироги. – Шуты и горлопаны!Я пригнан к этой жизни, я вбит в нее прочнее,чем коновязи пампы забиты в землю пампы.За столько лет ни пулям не дался я, ни пикам.«Кирога!» – эти звуки железо в дрожь бросали.И мне расстаться с жизнью на этом взгорье диком?Как может сгинуть ветер? Как могут сгинуть сабли?Но у Барранка-Яко не знали милосердья,когда ножи вгоняли февральским ясным полднем.Подкрался риоханец на всех одною смертьюи роковым ударом о Росасе напомнил.И рослый, мертвый, вечный, уже потусторонний,покинул мир Факундо, чтобы гореть в геенне,где рваные солдаты и призрачные конисомкнулись верным строем при виде грозной тени.

Превосходство невозмутимости

Слепящие буквы бомбят темноту, как диковинные метеоры.Гигантский неведомый город торжествует над полем.Уверясь в жизни и смерти, присматриваюсь к честолюбцам и пробую их понять.Их день – это алчность брошенного аркана.Их ночь – это дрема бешеной стали, готовой тотчас ударить.Они толкуют о братстве.Мое братство в том, что мы голоса одной на всех нищеты.Они толкуют о родине.Моя родина – это сердцебиенье гитары, портреты, старая сабляи простая молитва вечернего ивняка.Годы меня коротают.Тихий как тень, прохожу сквозь давку неутолимой спеси.Их единицы, стяжавших завтрашний день.А мне имя – некий и всякий.Их строки – ходатайство о восхищенье прочих.А я молю, чтоб строка не была в разладе со мной.Молю не о вечных красотах – о верности духу, и только.О строке, подтвержденной дорогами и сиротством.Сытый досужими клятвами, иду по обочине жизнинеспешно, как путник издалека, не надеющийся дойти.

Монтевидео

Вечер душе, как уставшему – путь под уклон.Ночь осенила крылом твои плоские крыши.Ты – наш прежний Буэнос-Айрес, который все дальше с годами.Твои камни пушатся нежностью, как травой.Близкий и праздничный, словно звезда в заливе,потайными дверцами улиц ты уводишь в былое.Светоч, несущий утро, над тусклой гладью залива,зори благословляют тебя перед тем, как зажечь мои окна.Город звучный, как строка.Улицы уютные, как дворик.

Листок, найденный в книге Джозефа Конрада

Там, где простор искрится, бессменным летом брезжа,день исчезает, мрея и растворяясь в блеске.День вас находит щелкой в соломе занавески,равнинною горячкой и жаром побережья.И только ночь бездонна и чашей, полной теми,стоит, открыв дороги, манящие в безвестье,где люди в томных лодках взирают на созвездьяи огоньком сигары отмеривают время.Узор в далеком небе душистым дымом скраден.Окрестность безымянна, прошедшее стирая.Мир – это лишь скопленье размытых, нежных пятен.Любой поток здесь – райский, и всякий – житель рая.

День плавания

Море – несоразмерный клинок и полнота нищеты.Вспышка переводима в гнев, родник – во время, а подземные воды – в приятие очевидного.Море – одинокий слепец.Море – древний язык, не разгаданный мной.В его глубинах заря – простая стена, беленая, глинобитная.С его границ дымным облаком поднимается ясный день.Непроницаемо, как резной камень,море способно выстоять перед многими днями.Каждый вечер – пристань.Взгляд, исхлестанный морем, уходит в небо:в последнее нежное побережье, синюю глину вечеров.Сладкая близость заката над хмурым морем!Облака будто ярмарочные огни.Новый месяц зацепился за мачту.Этот самый месяц мы оставили под каменной аркой, а теперь его свет веселится в ивах.Мы с сестрой на палубе преломляем вечер, как хлеб.

Дакар

Дакар – на перекрестке солнца, пустыни и моря.Солнце скрывает от нас небосвод, песок подстерегает нас на пути, море – само злопамятство.Я видел вождя племени в одеянии, лазурь которого жарче полыхавшего неба.Мечеть – рядом с историком – сверкает чистым огнем молитвы.Полдень отодвигает хижины, солнце, словно воришка, карабкается по стенам.У Африки – собственная судьба в вечности: подвиги,идолы, царства, непроходимые джунгли, мечи.Я смог добраться – до сумерек и до селенья.

Обещание в открытом море

Родина, я не обрел твоей близости, но у меня твои звезды.

Глубь мироздания их изрекла, а теперь в благодати теряются мачты.

Звезды слетели с высоких карнизов, как стая испуганных голубей.

Звезды поднялись из патио, где водоем – звонница, перевернутая меж двух небес.

Звезды взвились из растущего сада, чей беспокойный шелест темными водами подступает к подножью стены.

Явились из захолустных закатов, гладких, как заросший сорной травой пустырь.

Звезды бессмертны, звезды неистовы, в вечности с ними не сравниться ни одному народу.

Перед стойкостью звездных лучей людьми населенные ночи свернутся, как палые листья.

Звезды – край невиданной ясности, и как-то случилось, что моя родная земля в их стихии.

Почти страшный суд

Мое праздношатание по улицам вольготно живет в ночи.Ночь – долгий и одинокий праздник.В глубине души чувствую, что я прав, и горжусь собой.Я свидетель мира, я исповедуюсь в необычайности мира.Я пел о вечном: о яркой строптивой луне, о ланитах, лакомых для любви.Я чествовал стихами город, меня сжимающий стенами,и предместья, живущие на разрыв.Меня изумляет то, что других заземляет.Перед песней несмелых поджигаю голос закатом.Предков по крови и предков по грезам прославляю и воспеваю.Я был, я есмь.Твердыми словами скрепляю чувство,готовое расточиться в нежности.Память о давней подлости возвращается к сердцу,как мертвая лошадь с прибоем к берегу, возвращается к сердцу.Но на моей стороне улицы и луна.Глоток воды услаждает нёбо, и строка не отказывается петь.Красота устрашает: кто посмеет меня осудить,      если я заслужил прощение одинокого полнолуния?

Вся моя жизнь

И опять – незабытые губы, единственные и те же!Я был упорен в погоне за радостью и бедой.Пересек океан.Видел много дорог, знал одну женщину, двух или трех мужчин.Любил одну девушку – гордую, светловолосую, испанского ровного нрава.Видел бескрайний пригород с ненасытным бессмертьем закатов.Перепробовал множество слов.И верю, что это – всё, и навряд ли увидится или случится что-то другое.Верю, что все мои дни и ночине беднее и не богаче Господних и каждого из живущих.

Последнее солнце в Вилла-Ортусар

Вечер как перед Страшным судом.Улица как разверстая рана небес.Не знаю, что там пылает в глубине – ангел или закат.Бескрайность нависает надо мной с навязчивостью кошмара.Горизонт сдавлен проволочной изгородью.Мир как будто выброшен за ненадобностью.На небе день, но в канавах коварно притаилась ночь.Свет остался лишь в голубых стенах и девчачьих играх.Не знаю, кто выглядывает из-за ржавой решетки – дерево или бог.Сколько миров предо мной: поле, небо, предместье.Здесь я обогатился улицами, острым закатом и застывшим вечером.Позже, далеко отсюда, я вернусь к своей нищете.

Стихи четырнадцатого

В город, где патио, будто кувшины, круглы и покаты,а улицы простирают мили в полете,в город с углами в ореоле закатаи предместьями из синего небосвода,в город, как пампа, простой и просторный,я вернулся из ветхих заброшенных странвоспевать домов его свет непритворныйи полуночный свет негасимых реклам.У пределов любви, во всеобщем объятье,на закат напоролся и кровью истек,как всегда, одинокий, воспел в его патиозолотящейся пампы клочок.Воспел водокачки, и шарабаны,и парадиз расколовшую брешь в ограде,и нож, вонзенный тишком и нежданно,и ночь с ароматом терпкого мате.Слова «берег» вызнал значенье:земли и вод потворствуя блажи,предместьям сулит он чреду приключений,а праздным пустошам – славу пляжей.Все это воспев, наверно, вернухоть пару монет в Господню казну.

Сан-Мартинская тетрадка

(1929)

Что касается так называемых стихов по случаю, то едва ли найдется человек, располагающий свободным временем для чтения и чуткий к музыке собственной души, у которого за всю жизнь не выдалось бы – с позволения небес – десять-двенадцать случаев написать стихи. Нет ничего дурного в том, чтобы этими случаями воспользоваться.

Э. Фитцджеральд.Из переписки с Бернардом Бартоном (1842)

Предисловие

Я много говорил – пожалуй, даже слишком много, – о поэзии как о мгновенном даре Духа, о мысли как о деятельности разума; в Верлене я видел чистый образец лирического поэта, в Эмерсоне – поэта-интеллектуала. Теперь я полагаю, что во всех поэтах, заслуживающих того, чтобы их перечитывали, сосуществуют обе эти ипостаси. К какому типу отнести Шекспира или Данте?

Что касается стихов из этого сборника, то, очевидно, их следует отнести ко второму типу. Должен сделать несколько пояснений. Несмотря на негодование критиков, которые не прощают поэту исправлений, я пишу теперь не «Мифологическое основание Буэнос-Айреса», а «Легендарное основание», потому что первое определение ассоциируется с массивными мраморными божествами. Кроме того, эта формулировка является ложной и по своей сути. Эдинбург, Йорк или Сантьяго-де-Компостела могут играть в игры с вечностью, но не Буэнос-Айрес, выросший на наших глазах из пустырей и немощеных переулков.

Диптих «Смерти Буэнос-Айреса» – названием я обязан Эдуардо Гутьерресу – непростительно преувеличивает плебейский характер Чакариты и патрицианский флер Реколеты. Думаю, высокий стиль «Исидоро Асеведо» заставил бы моего дедушку улыбнуться. Не считая «Простоты», «Ночь перед погребеньем у нас на Юге», пожалуй, является первым стихотворением, в котором слышен мой собственный голос.

Х. Л. Б.Буэнос-Айрес, 1969

Легендарное основание Буэнос-Айреса

И сквозь вязкую дрему гнедого болотаоснователи края на шхунах приплыли?Пробивались к земле через цвель камалотаразмалеванных лодок топорные кили.Но представим, что всё по-другому: допустим,воды сини, как если бы в реку спустилсянебосвод со звездой, догоравшей над устьем,когда ели индейцы, а Диас постился.А верней – было несколько сот изможденных,что, пучину в пять лун шириною осилив,вспоминали о девах морских, о тритонахи утесах, которые компас бесили.Понастроили шатких лачуг у потокаи уснули – на Риачуэло, по слухам.До сих пор теми баснями кормится Бока.Присмотрелись в Палермо и к тем развалюхам —к тем лачужным кварталам, жилью урагана,гнездам солнца и ливня, которых немалооставалось и в наших районах: Серрано,Парагвай, Гурручага или Гватемала.Свет в лавчонке рубашкою карточной розов.В задних комнатах – покер. Угрюмо и бросковырос кум из потемок – немая угроза,цвет предместья, всесильный король перекрестка.Объявилась шарманка. Разболтанный валикс хабанерой и гринго заныл над равниной.«Иригойена!» – стены коралей взывали.Саборидо тиранили на пианино.Веял розой табачный ларек в запустенье.Прожитое, опять на закате вставая,оделяло мужчин своей призрачной тенью.И с одною панелью была мостовая.И не верю я сказке, что в некие годысоздан город мой – вечный, как ветры и воды.

Элегия о квартале Портонес[6]

Франсиско Луису Бернардесу

Усадьба Альвеар: между улицами Никарагуа, Ручей Мальдонадо, Каннинг и Ривера. Множество незастроенных пустырей, следы упадка.

Мануэль Бильбао. Буэнос-Айрес (1902)Это слова тоскио колоннах ворот, ложившихся теньюна немощеную площадь.Это слова тоскив память о длинном косом лученад вечерними пустырями.(Здешнего неба даже под сводом аркадбыло на целое счастье,а на пологих крышах часами лежал закат.)Это слова тоскио Палермо глазами бродячих воспоминаний,поглощенном забвением, смертью в миниатюре.Девушки в сопровожденье вальсирующей шарманкиили обветренных скотогоновс бесцеремонным рожком 64-го годавозле ворот, наполнявших радостью ожиданья.Смоковницы вдоль прогалин,небезопасные берега Мальдонадо —в засуху полного глиной, а не водою —и кривые тропинки с высверками ножа,и окраина с посвистом стали.Сколько здесь было счастья,счастья, томившего наши детские души:дворик с зацветшей куртинойи куманек, вразвалку шагающий по-пастушьи,старый Палермо милонг,зажигающих кровь мужчинам,колоды креольских карт, спасенья от яви,и вечных рассветов, предвестий твоей кончины.В здешних прогалах, где небо пускало корни,даже и дни тянулисьдольше, чем на каменьях центральных улиц.Утром ползли повозкиСенеками из предместья,а на углах забегаловки ожидалиангела с дивной вестью.Нас разделяет сегодня не больше лиги,и поводырь вспоминающему не нужен.Мой одинокий свист невзначай приснитсяутром твоим уснувшим.В кроне смоковницы над стеною,как на душе, яснеет.Розы твоих кафе долговечней небесных красоки облаков нежнее.

Дорогой воспоминаний

Мои воспоминания о домашнем саде:благословенная жизнь растений,жизнь учтивая, – тайной покрыта,взлелеяна она людьми.Пальма самая высокая под здешним небом,птичий домик воробьев;виноградная лоза с черным виноградом,летние деньки дремали в ее тени.Крашеная мельница:трудолюбиво на ветру эпох старинных колесо,гордость дома нашего, ведь у другихтекла река под чашечками черпаков.Подвал по кругу в основании дома —у сада голова шла кругом,и страшно было заглянуть сквозь щелкув подземелье, полное воды искусной.Сад, перед решеткой завершали путь свойтерпеливые извозчики,и грубый карнавал ошеломлялоркестром шумным бродячих музыкантов.Амбар, укрыватель преступлений,занимал он угол сада;но у тебя тростник был, чтобы править копья,и воробьи, чтобы прочитать молитву.Сон твоих деревьев по ночамсо сном моим всегда сливался,и опустошение сорокизаразило древним страхом кровь мою.Твои редкие ветки у основаниядля нас становились географией;холм был «земляной горою»и смелость – его откосом.Сад, я прочту свою молитву,чтобы никогда не забывать:воля или случай тень отбросить —были твоими деревьями.

Исидоро асеведо

По правде говоря, не знаю я всего о нем —разве что набор названий, мест и дат:обманы слова, —но с дрожащим почитанием я отвоевал его последний день,не тот, что видели другие, а собственный его,хочу отвлечься от своего предназначенья, чтобы об этом написать.Верный говору портеньо за игрой в труко,альсинист, рожденный на лучшей стороне Арройо-дель-Медио,комиссар на старом рынке в Онсе,комиссар третьего района,он ринулся в сраженья, лишь Буэнос-Айрес захотел того,в Сепеде, и в Павоне, и на берегу Корралеса.Но голос мой принимать его сраженья не обязан,потому что их унес мой дед в невесомость сновиденья.Потому что то, о чем другие создают стихи,он отправил в сновиденье.Когда легочный отек подтачивал егои жар терзал его лицо,он собрал свидетельства живые памяти своей,чтобы измыслить этот сон.Случилось это в доме на улице Серрано,в девятьсот пятом, знойным летом.Во сне его два войскасошлись в тени сраженья;он перечел отряды все, знамена и подразделенья.«Командиры в данный миг ведут переговоры», —           сказал он громко, надеясь, что его услышат,и приподняться захотел, чтобы увидеть их.Он провел осмотр в пампе:увидел он пересеченку, на ней пехота смогла бы продержаться,и плоскую равнину, на ней атака конницы была неотразима.Провел он смотр последний,собрал он сотни лиц, которых, не ведая о том, знает                        человек на исходе своих лет:бородатых лиц, что будут таять на дагеротипах,лиц, что были рядом с ним на мосту Альсина и в Сепеде.Он грубо вторгся в прошлое свое,чтобы свершить бесплотный подвиг, на который                   обрекала его вера, но не слабость;собрал он армию теней портеньо,чтобы они его убили.Вот так в спальне с окнами в садза родину погиб он в сновиденье.Для меня в старинную метафору обернули его смерть; я не поверил.Я слишком юным был, не знал тогда о смерти, был бессмертным;и долго я искал его, бродя по комнатам без света.

Ночь перед погребеньем у нас на юге

Летисии Альварес де Толедо

По случаю смерти —мы повторяем никчемное имя тайны, не постигая сути, —где-то на Юге всю ночь стоит отворенный дом,позабытый дом, которого мне не увидеть,а он меня ждет всю ночьсо свечами, горящими в час, когда люди спят,спавший с лица от недугов, сам на себя непохожий,почти нереальный с виду.На бденье у гроба, давящее бременем смерти,я направляюсь проулком, незамутненным, как память,неисчерпаемой ночью,где из живых осталисьразве что тени мужчин у погасшего кабачкада чей-то свист, единственный в целом свете.Медленно, узнавая свой долгожданный мир,я нахожу квартал и дом и нехитрые двери,где с надлежащей степенностью встретят гостяодногодки моих стариков,и наши судьбы сольются в этом углу, выходящем во дворик —дворик под единовластьем ночи, —где мы говорим, заглушая явь, пустые слова,а в зеркале – наши печальные аргентинские лица,и общий мате мерит за часом час.Я думаю о паутине привычек,рвущихся с каждой кончиной:обиходе книг, одного – изо всех – ключа, одного – среди многих – тела…Знаю: любая, самая темная связь – из высокого рода чудес,и одно из них в том, что все мы – на этой сходке,бдении над неведомым – нашим мертвым,оберегая его в первую смертную ночь.(Бденье стирает лица,и глаза угасают, как Иисус в простенке.)А он, наш неимоверный мертвый?Он – под цветами, отдельными от него,с гостеприимством ушедшего оставляяпамять на годы вперед,душеспасительные проулки, и время свыкнуться с ними,и холодок на повернутом к ветру лице,и эту ночь свободы от самого тяжкого груза – надоедливой яви.