Элохим

Элохим был потрясен встречей с Мариам. В ее поцелуе и в том, как она обняла его и как обвила его ногу, чем она напомнила ему Соломпсио, было что-то неожиданное, необъяснимое, что-то большее, чем обычная ласка дочери. «Нет, мне показалось», – подумал он. Она случайно поцеловала его в губы, она выросла, она уже не та маленькая девочка, какой была три года назад, в ней проснулась женственность, но она еще не знает, как управлять ею, она целовала его, как дочь целует отца, а не как женщина мужчину. Просто так вышло, случайно. Она ведь потеряла равновесие, чуть не упала. Но как объяснить те два слова, которые она прошептала ему на ухо и которые сильно потрясли его: «Жизнь моя!». Это были его собственные слова. Откуда она могла их знать? Он никогда не произносил их при ней.

Еще одно ощущение поразило Элохима. Мариам издалека сильно напомнила ему юную Анну. Но когда она подбежала ближе, он уловил едва заметное отличие. Ее волосы были светлее, голубые глаза скорее были похожи на его глаза, хотя в них, как и у Анны блестели чертики. Но его еще больше поразило то, что он это лицо где-то давно видел. И это странное ощущение не покидало его. Он мучительно копался в своей памяти, старался вспомнить и, казалось, что вот-вот вспомнит. Но не мог.

Прошло больше часа прежде, чем он услышал за дверью шум уходящих людей. В окне он увидел, как один за другим из дома вышли старые знакомые: Иохазар и Эл-Иазар бене Боэтии, сыновья покойного Первосвященника, а следом Иосиф бен Эл-Лемус, племянник и помощник Маттафия бен Теофилия, нынешнего Первосвященника.

Спустя несколько минут открылась дверь, и в комнату вошел Йешуа бен Сий.

– Ketivah ve Chatimah Tovah! – поприветствовал он Элохима словами, принятыми в Дни Трепетного Благоговения – Yamim Noraim, каковыми были десять дней между Рош Хашанахом и Йом Кипуром. – Ради Бога извини, Элохим, что заставил долго ждать.

– Наверное, что-то случилось?

– Да, случилось. Во всяком, случае рад, что ты приехал. Пойдем ко мне.

Они перешли в соседнюю комнату. Закрывая за собой дверь, Второсвященник наказал Никодиму никого к нему не впускать. Первым делом он усадил Элохима в кресло, и сам сел напротив.

– Давно мы с тобой не виделись, – сказал Элохим.

– Да, вроде бы прошло три года. Ты почти не изменился. А когда приехал? Утром?

– Нет, вчера вечером.

– Был уже в Храме?

– Да.

– Успел поговорить с дочкой?

– Нет. Ее вызвала наставница.

При встрече, а тем более после долгой разлуки, люди в Иерусалиме, как и везде на Востоке, обычно тратят много времени и лишних слов, прежде чем перейти к существу разговора – расспрашивают долго и нудно друг друга о здоровье, самочувствии и жизни. Избитые фразы типа «как здоровье?», «как жизнь?» часто не выражают ничего, кроме показного интереса или же служат средством для того, чтобы покрепче вцепиться друг другу в глотки.

Йешуа бен Сий не относился к таким людям. Он, как и Элохим, считал, что не стоит тратить время на никчемные расспросы: что нужно – человек скажет сам. Потому им было легко общаться. Манерой беседовать Йешуа бен Сий напоминал Элохиму своего покойного Учителя, Г.П., который умел без всяких вступительных слов взять быка за рога и понимал собеседника с полуслова. Вот почему разговор пошел у них так, словно они расстались вчера, а не три года назад.

– Йешуа, я бы хотел с ней поговорить не спеша, в спокойной обстановке. Вне стен Храма.

– Понятно. Я пошлю письмо главной наставнице, чтобы ей разрешили выйти из Храма до вечерней молитвы.

По одному короткому взгляду признательности Йешуа бен Сий понял, насколько Элохиму, некогда могущественному человеку, привыкшему выслушивать чужие просьбы, было теперь неловко самому просить о чем-либо.

– Элохим, Мариам поставила Храм в чрезвычайно сложное положение. Вроде бы еще не было такого случая, чтобы воспитанница отказалась оставить Храм на том основании, что не хочет идти замуж.

– Но раз не хочет, нельзя ее принуждать.

– Совершенно верно. Закон против принуждения. Но с другой стороны, оставаться девственницей также противозаконно. Никто не знает что делать. Коген Гадол предложил созвать совещание старейшин сразу же после Йом Кипура и решить этот вопрос. Но теперь ситуация внезапно изменилась. Созыв совещания вроде бы откладывается на неопределенное время.

Случилось действительно непредвиденное событие. Первосвященник стал ритуально нечистым и, следовательно, не мог исполнять свою самую святую обязанность – совершить жертвоприношение, войти в Святая Святых и предстать перед Шекинах, Божественным Присутствием в Йом Кипур. Никому на свете не дозволялось переступать порог Святая Святых, за исключением Первосвященника, и то лишь однажды в году, именно в этот день. Чтобы быть ритуально чистым Первосвященник по древней традиции еще за семь дней до Йом Кипура оставлял свой дом в городе и перебирался в Храм, где проводил время в уединенных размышлениях и молитвах, соблюдая ежедневно многократные процедуры омовения.

Так поступил и Маттафий бен Теофилий. И все шло до этого утра в соответствии со строгими требованиями закона. Но утром Первосвященник внезапно оставил Храм и вернулся в свой дом в городе. По собственному признанию, ночью, во сне, он совершил ужасный грех – совокупление с женщиной.

Мало кто, будь на месте Элохима, не устоял бы от соблазна полюбопытствовать и не спросить, что же произошло. Но Элохим, учтиво промолчав, предоставил Йешуа бен Сию самому сказать то, что он сочтет нужным.

– Ценю твою учтивость. К тому же она очень уместна. Дело в том, что на Йом Кипур Храм остался без Коген Гадола. Рабби Маттафий сегодня утром признал себя ритуально нечистым. Братья Боэтии и Иосиф бен Эл-Лемус предложили мне как Сеган ХаКодешиму заменить его. Но я отказался, и предложил Иосифу стать Коген Ше-абаром[65]. Он согласился. Теперь не очень ясно, что делать после Йом Кипура. Вроде бы нельзя иметь двух коген гадолов. Так что совещание старейшин само собою откладывается.

– Это неплохо.

– Неплохо, согласен. Отпадает срочность. Но, тем не менее, не снимается вопрос.

– Что имеешь ввиду?

– Элохим, Мариам – лучшая воспитанница Храма. Желанная невеста. Коген Гадол жаждет обручить ее с Иосифом, своим наследником. Того же хотят еще несколько высших священников для своих сыновей. Абиатар без конца осыпает меня и Коген Гадола подарками и умоляет выдать Мариам за его сына. Но это еще не все. Мне недавно донесли, что вроде бы Ирод также проявил к ней живой интерес.

Услышав имя Ирода, Элохим побледнел. Он никак не ожидал такого оборота. Йешуа бен Сий заметил, как Элохим изменился в лице.

– Понимаю тебя, Элохим. Положение очень серьезное. Нельзя недооценивать Ирода. Он силен и способен на все.

– Что предлагаешь, Йешуа?

– Выбирать из двух зол меньшее. Хотя Иосиф и не очень приятная личность, но вроде бы свой, из колена Левия. К тому же молод. Думаю, надо убедить Мариам согласиться выйти за него замуж. И, чем скорее она будет обручена, тем лучше. Ирод вряд ли посмеет идти против Храма. Кто знает, быть может, Иосиф останется Коген Гадолом и после Йом Кипура.

Иосиф бен Эл-Лемус был невзрачным, ничем не примечательным молодым священником. «Ни рыба, ни мясо» – обычно говорят о таких людях. Представить его мужем Мариам было Элохиму также больно, как и видеть ее одной из жен Ирода. Элохим был уверен, что Мариам ни за что на свете не согласится стать женой ни того, ни другого. Ему было ясно одно – его дочь оказалась перед миром взрослых мужчин и нуждается в его защите.

– Как ты считаешь, Элохим?

– Мне сначала надо поговорить с Мариам.

– Да, разумеется, – согласился Йешуа бен Сий. – Ну что, тогда увидимся после Йом Кипура?

– Наверно. Но прежде чем уйти, Йешуа, я бы хотел взять свой меч.

Йешуа бен Сий несколько удивился. Он никак не ожидал от Элохима такой просьбы. Тем не менее, он вызвал Никодима и повелел ему принести меч Голиафа. Через несколько минут Никодим вернулся и передал Второсвященнику меч, обернутый в ветхую одежду.

– Элохим, что бы ни случилось, можешь рассчитывать на мою поддержку, – сказал Йешуа бен Сий и почтительно протянул меч Элохиму.

Тот развернул одежду. Потом взял меч за рукоятку и наполовину вынул из ножен. Он ощутил меч всем своим существом как естественное продолжение собственной руки. Словно рука налилась новой силой.

– Через час, Элохим, главная наставница получит мое письмо.

– Йешуа, не знаю, доведется ли нам еще раз увидеться. Во всяком случае очень благодарен тебе.

Элохим поцеловал клинок, резким движением вложил меч в ножны и обернул его вновь в ту же одежду.

88

Элохиму было некуда торопиться. Еще не было и полудня. До дневной молитвы оставалось много времени. К тому же надо было дождаться, пока письмо Йешуа бен Сия дойдет до Храма.

Он вышел из дома Второсвященника на площадь Офел, но пошел в противоположную от Храма сторону. Затем прошел между Дворцом Хасмонеев и Газитом, излюбленным местом городской молодежи, которая все чаще стала называть его по-гречески Ксистусом. Тут с недавнего времени царем Иродом проводились гимнастические состязания. Ксистус был соединен с Храмом арочным мостиком. Это было еще одним архитектурным новшеством царя. Белокаменная лестница винтом поднималась на мостик и вела прямо к воротам в западной стене Храма.

Элохим поднялся по ступенькам на мост. На лестничной площадке перед воротами он остановился. Оттуда открывалась вся панорама города. Нижний город уходил от Храма вниз на юг, к долине Енном. Далеко на западе над крышами Верхнего города возвышались зубчатые стены и башни царской крепости. Невольно Элохим вспомнил Ольгу. Как бы ему хотелось увидеть ее!

Почти весь Верхний город после землетрясения был заново отстроен царем Иродом, за что горожане были ему признательны. Но Элохиму в эту минуту показалось, что все эти дома, стены, крыши, башни были воздвигнуты лишь только для того, чтобы встать непреодолимой преградой между ним и Ольгой. Все это скопление камней стояло на его пути к Ольге и служило враждебной им воле – воле Ирода. «Стены, – подумал он, – подпирают крыши домов, укрывают людей от холода и постороннего взгляда. Но эти же стены мешают одним встречаться и помогают другим навязывать свою волю домочадцам».

Он отвернулся от города, вошел в ворота Храма и направился к Царским колоннадам. Череда мощных коринфских колонн четырьмя рядами уходила вдаль, образуя три прохода под высокой деревянной крышей. Оказавшись между колоннами, возвышающимися над головой как исполины, человек ощущал себя незначительным, никчемным.

Эсрат Гойим уже был заполнен людьми. Хотя в проходах между колоннами прогуливалось лишь несколько человек. Судя по их внешности и одежде, это были иноземцы, скорее всего греки и римляне.

Элохим уже собрался перейти во двор, как за спиной знакомый голос окликнул его.

– Элохим!

Это был Дворцовый Шут. Рядом шел красивый белокурый юноша лет тринадцати-четырнадцати, одетый в сшитую золотом римскую тогу под пурпурной мантией. Сзади, в двух шагах от них, шли трое галлов в черном с красной повязкой на лбу.

– Сколько лет, сколько зим!? – воскликнул Дворцовый Шут, сердечно обняв Элохима.

– Да, давно не виделись, – ответил Элохим.

– Какое совпадение. Мы только что говорили о тебе. И вот встретили тебя тут.

Элохим с недоумением посмотрел на Дворцового Шута.

– Принц Давид по дороге сюда спросил, – объяснил Дворцовый Шут, – остался ли в живых какой-нибудь потомок царя Давида? Вот, Ваше Высочество, познакомьтесь – Элохим. Тот самый наследник царя Давида, о котором я говорил.

Юноша приветливо протянул руку Элохиму, глядя ему прямо в глаза. В его больших голубых глазах светилось что-то бесконечно родное. На миг Элохиму даже почудилось, что он смотрит в глаза Мариам.

– Для меня высокая честь пожать Вам руку, – сказал юный принц.

– Царь Давид – его кумир, – объяснил Дворцовый Шут.

– Да, это так отчасти, – подтвердил принц. – Хотя я бы не назвал его своим кумиром. У меня нет кумиров. Но я бы хотел быть похожим на него.

– А ты и похож, – сказал Дворцовый Шут, перейдя на ты с принцем. – Он также был белокурым и голубоглазым.

– Откуда? Разве его мать тоже была северянкой?

Элохим теперь убедился, что перед ним стоит сын Ольги.

– Нет, – ответил Дворцовый Шут. – Белокурые волосы и голубые глаза унаследованы от Авраама. Иудеи в основном смуглые, черноволосые. Но иногда в иудейских семьях у смуглых родителей неожиданно рождаются белокурые и голубоглазые дети с очень светлой кожей. Так внезапно пробиваются наследственные черты Авраама. Но только в роду Давида эти черты никогда не исчезали, передаваясь из поколения в поколение. Вот посмотри на Элохима. У него глаза голубые. Я помню его молодым, когда он был в твоем возрасте. Волосы, как у тебя, были такие же белокурые.

Элохиму стало несколько неловко от подобного сравнения. Юный принц заметил его неловкость и поспешил сменить тему.

– А как Вам нравятся новые строения в Храме? – спросил Давид Элохима.

– Впечатляющие, особенно эти колонны, – ответил Элохим.

– Мне говорили, что троим здоровенным мужчинам с трудом удалось бы обхватить руками одну из этих колонн.

– Все это туфта, – вмешался Дворцовый Шут. – Зачем, спрашивается, тут все эти греческие колонны и проходы. Греки привыкли мыслить стоя, на ходу. Оттого у них мысль как бы течет, вся в движении. Мы не греки, мы привыкли мыслить сидя, наедине с самим собой. И оттого у нас мысль уходит вглубь. Нам не нужно прогуливаться между колоннами, чтобы мыслить. Или же вот тот золотой римский орел. Спрашивается, зачем понадобилось вешать его над воротами Храма? Я понимаю. Царю надо угодить римлянам. Нет вопроса, но тогда повесь его над воротами своего Дворца. Зачем осквернять божий Храм? Сказано же: «не создавай себе идолов и кумиров».

– Я попрошу царя снять орла и повесить его над воротами Дворца, – сказал пылко юный принц.

– Лучше не надо, – предостерег Дворцовый Шут. – Царь неправильно поймет. Он не из тех, кто способен делать добро, не испоганив его чем-то. Люди приходят в Храм, видят, какой громадный труд вложен в его обновление. Чего стоит только обнесение Храма новыми стенами. И всем хотелось бы благословить царя. Но увидев этого орла, они отворачиваются с неприятным привкусом во рту.

Пока Дворцовый Шут так сетовал, Элохим неотрывно смотрел на юного принца. Тот ничем не напоминал Ирода. От Ольги он унаследовал белизну кожи и многое другое, не считая белокурости и голубых глаз. Чем больше Элохим вглядывался, тем сильнее в душу закрадывалась волнующая догадка.

Элохим оторвал взгляд от Давида и сказал:

– Мне пора.

Принц Давид вновь протянул ему руку.

– До свидания, Элохим. Очень рад был с вами познакомиться.

Элохим крепко пожал ему руку, кивнул головой Дворцовому Шуту и быстро удалился прочь.

89

Дворцовый Шут взял Давида под руку, отвел в сторону так, чтобы галлы не могли их услышать, и, указывая на удаляющегося Элохима, шепотом сказал:

– Удивительно, а у вас даже походка одинаковая. Посмотри сам!

Элохим шел ровным твердым шагом, но при этом двигал левой рукой сильнее, чем правой. Он был, как и Давид, левшой.

– Видишь, его правая рука почти покоится на боку, будто он что-то держит под одеждой.

– А мне показалось, что под его одеждой и в самом деле что-то было.

– Может быть. Но это неважно. Его походка всегда была такой. Я Элохима знаю много лет.

– И о чем это говорит? – недоуменно спросил принц.

– Видишь ли, походка передается по наследству. Она даже больше говорит о близком родстве, чем внешняя схожесть.

Слова Дворцового Шута поразительно сочетались с тем труднообъяснимым ощущением родства, которое у Давида возникло в тот момент, когда он в первый раз взглянул Элохиму в глаза. Дворцовому Шуту он мог доверять. Но все же принц предпочел промолчать.

По возвращению во Дворец Давид прежде всего захотел увидеть мать. Только с ней он мог поделиться своими догадками.

Давид сызмальства знал, что царь Ирод ему не родной отец. Ольга не хотела, чтобы сын вырос в полном неведении и лжи. Тем не менее она не открыла ему всей тайны его рождения, понимая, что знать правду раньше времени было бы для него очень опасно.

Она научила сына говорить на своем родном языке. На нем она пела ему колыбельные песни, на нем же рассказывала ему чудные сказки. Чарующие слова родного языка матери всегда погружали Давида в какой-то далекий сказочный мир.

Позже, общаясь между собой исключительно на этом, не понятном никому вокруг языке, они ощущали себя чужими во Дворце и принадлежащими другому миру. В том мире царь был для них чужим человеком.

До двенадцати лет Давид жил вместе с матерью в доме Мариамме. Но в прошлом году по указанию царя он перебрался в Агриппиев дом, где холостым царским сыновьям было отведено целое крыло на втором этаже. Каждый из них имел там свою комнату.

Раз покинув гарем, им больше не разрешалось вступать ногой на Женский двор, и они могли встречаться со своими матерями лишь в Ковровой комнате в башне над воротами Женского двора.

Багоас, новый главный евнух, жирный идумей, узнав о причине прихода Давида, немедленно послал Кароса, молодого евнуха, в дом Мариамме за Ольгой. Тем временем, Давид вошел в Ковровую комнату. Ему там не пришлось долго ждать. Ольга появилась через несколько минут. И, как всегда, поцеловала его в обе щеки, но, заметив его волнение, спросила:

– Что случилось, родненький?

– Мама, я встретил его.

– Кого «его»?

– Элохима.

Ольга тут же зарделась.

– Мама, скажи, это он?

Ольга опустила ресницы и тихо ответила:

– Да, родненький.

Давид отвернулся к окну. Ольга нежно обняла его. Прошло некоторое время, прежде чем Давид нарушил молчание.

– Он был почти в лохмотьях. Я смотрел на него и не мог понять, что со мной творится.

– Ты можешь им гордиться. Он лучше всех.

Ольга достала бриллиантовый камень, подаренный Элохимом, и вложила его в ладонь Давида.

– Это его камень. Я его хранила все эти годы под сердцем. Отныне он твой.

Давид сжал камень в кулаке, едва сдержав слезы, готовые литься ручьями.

90

Ворота Элохиму открыла в этот раз другая привратница. Она приветливо улыбнулась и тут же позвала Мариам. Прыгая от радости, Мариам прибежала и кинулась ему на шею.

– Дада, дада, можешь себе представить! Наставница отпустила меня до самого вечера!

В радости Мариам была необыкновенна. Все ее лицо сияло от счастья.

– Как здорово! До самого вечера! – повторила она.

Было невозможно не порадоваться ее непосредственности. Элохим улыбнулся, хотя все еще находился под впечатлением от встречи с Давидом. Мариам чутко уловила его настроение.

– Дада, ты думаешь о чем-то другом?

– Да, родная, – признался он, – но пойдем скорее. Времени у нас не так уж много. А поговорить надо о многом.

Всю дорогу до Царских садов Элохим не проронил ни единого слова. Улицы были слишком многолюдны и шумны. Он провел дочь по тем же улицам, по которым некогда в ночь Хануки шел к Царским садам, встретившись случайно на одной из них с Дура-Деллой. Теперь Дура-Деллы давно не было в живых. Она исчезла так же внезапно, как и появилась. Перед смертью – а это произошло в том же году, когда умерла Анна, – она ушла из города. Ее отсутствие сперва никто не заметил. Бывало и раньше, что она подолгу не выходила из дома. Ее тело было случайно обнаружено на обочине дороги недалеко от Масады. Люди вдруг осознали, что без Дура-Деллы город стал каким-то другим.

В Царских садах они сели под очень старым дубом, по преданию посаженным самим Давидом. Мариам хорошо знала это место. Почти в каждый приезд Элохим приводил ее сюда и рассказывал ей все, что он знал о здешних деревьях.

– Вот когда у меня будет сын, – сказала Мариам, – я приведу его сюда. Как только он немножко подрастет. И расскажу ему все, что ты мне поведал о Царских Садах. И еще мы вместе посадим тут дерево. Недалеко от твоего дуба.

– Посадить дерево – самое благородное дело на свете, – одобрительно сказал Элохим. – Деревья и вообще растения – начало начал. Без них нет жизни на земле. Они могут жить без нас. А мы без них – нет. Они доставляют нам пищу и даже воздух, которым мы дышим.

– Дада, я часто думаю о деревьях. Так же часто, как и о тебе, – призналась Мариам, смущенно улыбнувшись.

– Приятно слышать.

– Я их очень люблю. Но мне кажется, в них начало не только жизни, но и смерти. Ведь вместе с яблоком Ева передала Адаму смертность. Смертность вошла в их тела вместе со съеденным яблоком. Плоды того дерева были смертоносны.

Элохиму было известно много толкований истории Адама и Евы. Но такого объяснения он никогда раньше не слышал.

– В смерти нет ничего плохого и ничего хорошего, – ответил он, – как и в самой жизни. Жизнь – преступление, а смерть – наказание. Но не в том смысле, что в жизни ты совершаешь какие-то преступления, за которые должен нести потом наказание в виде смерти.

– А в каком тогда?

– В том смысле, что сама жизнь изначально преступна. В ее таинственных истоках многие рвутся к жизни, как морские рыбы рвутся к соленой воде, оказавшись в пресной реке. Но только одному удается пробиться и выжить, что оборачивается гибелью для остальных. Побеждает лучший среди равных.

– Лучший среди равных!? Странное словосочетание.

– Да, странное. Но за эту редчайшую удачу добиться права жить, надо расплатиться смертью.

– Но ведь иногда женщины рожают близнецов и даже тройняшек.

– Близнецы мне никогда не нравились. И знаешь, адда, только теперь я понял, почему. Когда рождается один ребенок, он как бы отвоевывает право на жизнь у других в равной, честной борьбе с ними. А близнецы сами по себе в одиночку слабы и не способны на честную равную борьбу. Они как бы в сговоре между собой одерживают верх над теми, кто сильнее их и более достоин жизни. Поэтому рождение близнецов не есть рождение лучшего, а наоборот, рождение худшего.

– Я обещаю тебе никогда не рожать близнецов, – хихикнула по-девичьи мило Мариам.

– Смотри, не забудь про свое обещание, – сказал Элохим, также улыбнувшись, а потом серьезно спросил: – Адда, а это правда, что ты не хочешь выходить замуж?

– Правда, дада, – ответила уже серьезно Мариам.

– Могу ли узнать причину?

– Мне не нравится ничей запах. Люди пахнут так ужасно, так противно, что я стараюсь всегда держаться от них как можно дальше.

Элохим не ожидал подобного объяснения. Он понял, что для нее мир запахов чрезвычайно важен.

– Адда, все люди пахнут. Даже святые пахнут. Человек без запаха был бы подозрителен. И растения, и деревья пахнут.

– Но деревья не навязывают тебе свой запах. Они к тебе не приближаются и не трогают тебя, пока ты сам к ним не подойдешь. А потом они в основном пахнут приятно. Но от людских запахов меня просто тошнит.

– А как сейчас, не тошнит тебя? От моего запаха.

– Ты мой дада. Я люблю твой запах. Он мне родной, – ответила Мариам и в подтверждение своих слов уткнулась ему в подмышки.

Элохим поцеловал ей волосы, вдохнул в себя ее родной запах.

– Дада, все сговорились против меня. И Коген Гадол, и наставница, и даже та горбоносая привратница без конца твердят мне, что пора выходить замуж. Но я не хочу.

– Адда, нет ничего плохого в замужестве. Вполне естественно для женщины – познать мужчину, зачать и рожать от него детей.

– А разве естественно дать себя трогать тому, чей запах тебе противен?

– Нет, неестественно.

– Вот видишь, мы думаем одинаково.

– Не совсем так, адда. Люди моются редко – одни по бедноте, другие по нечистоплотности, третьи по лени. Оттого многие пахнут неприятно…

– Не неприятно, – перебила его Мариам, – а противно. Даже отвратительно.

– Пусть будет отвратительно. Но я все же допускаю, что в мире существуют люди, чей запах не будет тебе противен.

– А я не допускаю. Коген Гадол моется часто. Но и его запах мне противен. Люди мне сами по себе не противны. Я их всех люблю, как люблю животных, как люблю деревья. Даже ту горбоносую мымру люблю. Мне любо и даже забавно смотреть на нее. Но только так, чтобы не нюхать ее. Ведь львы, тигры также воняют. Но это не мешает нам любоваться ими.

Элохиму стало очевидно, что отвращение Мариам не простая брезгливость или девичья прихоть, а что-то предельно важное в ее отношении к миру.

– Быть может, дада, я чрезмерно чувствительна к запахам. Но это не моя вина. Скорее, ты виноват в этом.

– Я!? – удивился Элохим.

– Да, ты! – рассмеялась Мариам. – Ведь я же тебя не просила производить меня на свет столь чувствительной к запахам. И вообще я не просила тебя родить меня. Так что во всем виноват ты и только ты.

– Хорошо, родная, пусть будет по-твоему. Во всем виноват я и только я.