Элохим

– Но ты не расстраивайся, дада, я ведь только пошутила. Ты ни в чем не виноват. Ни ты, ни я ни в чем не виноваты. Согласен?

– Да, родная.

– А если всерьез, то я очень много думала над своей щепетильностью к запахам. И знаешь, к чему пришла?

– К чему?

– К тому, что Бог или ты – что для меня одно и тоже – нарочно меня так создали.

Элохим не обратил внимания на «одно и тоже» и удивленно спросил:

– Нарочно?

– Да, чтобы остаться непорочной, верной Ему. Ведь Илия тоже был непорочен. И потому вознесся к Богу живым. Бог любит непорочность. Ты ведь тоже любишь непорочность, не так ли?

– Так, – непроизвольно подтвердил Элохим.

Он все больше и больше удивлялся неожиданным поворотам ее мысли. Но еще более поразительно было другое. За три года Мариам из маленькой девочки превратилась в очень рассудительную особу. Умом она выглядела старше лет на двадцать, но внешне казалась даже младше своего возраста на год, на два[66]. Элохиму одновременно было и странно и смешно слышать взрослые рассуждения от такого юного создания. Но при этом было невозможно не любоваться ею.

– Поэтому, дада, я решила посвятить себя Богу и ни за кого не выходить. Ты ведь не позволишь им выдать меня замуж против моей воли.

Никто не мог пойти против решения Храма. Как только совет старейшин примет решение, Мариам должна будет ему подчиниться и выйти замуж. И Элохим не сможет тогда ей ничем помочь.

– Почему молчишь, дада. Дочь от природы принадлежит отцу. Это закон жизни. Львы своих дочерей не уступают никому, а дерутся за них насмерть. Нет никого ближе отцу, чем дочь. Его плоть и кровь. Даже мать и жена стоят дальше.

– Мы не львы, родная, мы не звери, а люди.

– Хорошо, мы не звери. Хотя по мне, невелика разница. Звери даже в чем-то лучше нас, по крайней мере, они честнее нас. Они честно не выдают своих дочерей замуж. А что такое замужество? Сказать тебе, как я думаю?

– Скажи.

– Замужество – это продажа собственной дочери чужому мужчине. Все мрази хотят избавиться от своих дочерей поскорее и выдать их повыгоднее. Будто дочь какое-то продажное мясо, которое нужно быстрее сплавить, пока не протухло.

– Адда, ты немножко сгущаешь краски. Любящему отцу всегда хочется выдать свою дочь удачно. Ради нее же.

– Нет, любящий отец, прежде всего, должен считаться с желанием дочери. За кого она хочет выйти, и хочет ли вообще. И лишь потом решать выдать, или не выдать. Если дочь отказывается выйти замуж, отец должен оставить ее у себя. А если не отказывается, и сама предоставляет решать отцу, то он может выдать ее только за того, кто лучше него. Иначе он не должен уступать ее никому.

– Адда, родная, я тоже так думаю. Отец может уступить свою дочь только тому, кто лучше, кто более достоин ее. Но у нас другой случай. Ты живешь в Храме. Не я, а Храм решает, за кого тебе выйти.

– Они хотят меня выдать за этого вонючего слизняка Иосифа. Разве он лучше тебя? Лучше тебя нет никого.

Мариам внезапно заплакала. У Элохима защемило сердце.

– Ты ведь им не позволишь?

– Нет, родная, не позволю, – твердо ответил Элохим.

– Значит, мы всегда будем вместе?

– Да, родная. Только не плачь.

– Обещай, что никогда не оставишь меня.

– Никогда не оставлю тебя, родная.

– Верю, дада.

Мариам успокоилась, перестала плакать, хотя время от времени все еще всхлипывала. Она закрыла глаза и положила голову ему на грудь. Вскоре она стихла и как будто уснула. Элохим также закрыл глаза, откинул голову назад и прислонился к дубу.

Незаметно начало темнеть. Птицы перестали петь. В Царских Садах наступила тишина. Был слышен лишь шелест деревьев.

Элохиму, как никогда, стало покойно и хорошо. Теперь ему есть ради чего жить, и кому посвятить свою жизнь. «Желание дочери превыше всего». Отныне это закон его жизни. Нет и не может быть ничего важнее желания Мариам. Он сделает все, чтобы исполнить любое ее желание, любую ее прихоть. Только ради этого и стоит жить.

Она хочет остаться с ним. Значит, так и будет. Он с ней больше не расстанется. Она уйдет из Храма, он уведет ее в безопасное место. Но куда? В Назарет!? Нет. Туда нельзя. Если она исчезнет из Храма, ее будут искать именно там. Надо в другое место, в другой город, в другую страну – туда, куда не могут дотянутся руки Ирода и Храма. В Египет!? Да в Египет! Там их никто не найдет. А на что они будут там жить? У него денег не хватит даже на дорогу. Надо продать дом в Назарете. Но на это уйдет много времени. Что делать?

Нет, все равно они не смогут сейчас уйти. Мариам ждут к вечерней молитве. Ей нельзя исчезнуть теперь. Это вызовет переполох в Храме. Им не дадут далеко уйти. Ей надо ускользнуть из Храма незаметно. Она сможет это сделать не сегодня и не завтра. А послезавтра, в Йом Кипур, когда Храм будет переполнен людьми и все будут заняты праздником. Решено! – они уйдут послезавтра.

Нельзя было дольше оставаться. Надо было уходить, пока не стемнело окончательно, чтобы Мариам могла успеть к вечерней молитве.

– Адда, пора уходить.

Мариам не ответила. Она в самом деле уснула.

– Адда, родная, проснись!

Мариам открыла глаза. Недоуменно посмотрела на отца.

– Тебе пора, родная.

– Боже мой, я опоздаю на молитву, – испуганно сказала она и быстро вскочила на ноги. – Пойдем скорее!

Она схватила его за руки, и они выбежали на тропинку.

– Не бойся, родная, ничего страшного не случится, если немножко опоздаешь, – сказал Элохим, несколько замедлив свои шаги.

– Дада, нельзя опаздывать. Ты даже не знаешь мою наставницу. Ни на секунду нельзя опаздывать на молитву, – ответила она, ускорив свои шаги.

– Родная, теперь это неважно. К тому же еще не вечер, успеешь, – сказал Элохим.

Она пошла вперед быстрой прямой походкой. Никогда Элохим не видел походку подобной красоты. Она шла, твердо и ровно ставя свои ступни на узкую тропинку.

Они прошли мимо молодого ветвистого дуба, когда-то посаженного Элохимом. И вдруг Мариам остановилась как вкопанная.

– Боже мой, вспомнила!

– Что?

– Я видела во сне вот этот самый дуб, – сказала она, пытаясь вспомнить дальше свой сон, – и парня, такого красивого. С родинкой.

– С родинкой!? – удивился Элохим.

– Да, с родинкой на щеке. Мы с ним стояли под твоим дубом. У него не было никакого запаха. Он мне сказал, что у меня родится сын.

– Сын!?

– Да, сын! Боже мой! Дада, ты же меня разбудил в самом важном месте. Надо же! Прервать сон в таком месте! Я спросила: «От кого?». И он сказал: «От Самого Эл Элйона! Оглянись, вот Он идет!». И я не успела оглянуться. Ты меня разбудил. Не дал мне увидеть Бога!

91

Мариам была сильно расстроена, отчего Элохим чувствовал себя виноватым. Он не знал, как утешить ее. Но понимал, что когда не знаешь, что сказать, лучше промолчать. К тому же Элохим сам был не меньше озадачен и взволнован ее сновидением. Вновь всколыхнулись старые, почти забытые переживания, вызванные когда-то его собственными сновидениями, в которых юноша с родинкой на щеке также предсказывал ему рождение сына, будущего Спасителя и Царя иудеев. Он тогда поверил ему. Потом рабби Иссаххар убедил его в том, что сновидения его вещие и предусмотрены Великим Тайным Предсказанием. Но теперь, много лет спустя, после крушения всех надежд и чаяний, после всех превратностей судьбы, Великое Тайное Предсказание воспринималось им не иначе, как злой дьявольской шуткой. И эта дьявольская шутка теперь разыгрывалась повторно, но на этот раз с его дочерью.

Они шли не спеша. И к тому времени, когда добрались до Храма, окончательно стемнело. Было очевидно, что Мариам уже не успела на молитву.

– Адда, ты уже опоздала.

– Теперь это неважно.

Храм опустел. В Эсрат Гойиме было темно и безлюдно. У ворот Эсрат Насхима Мариам на прощание нежно обняла отца.

– Так не хочется идти туда.

– Адда, послушай меня внимательно. Мы уйдем отсюда послезавтра. Вечером. Как стемнеет, уходи. Незаметно. Будет много народу. Ты сумеешь смешаться с толпой. Я буду ждать тебя с той стороны Храма, перед Шушанскими воротами, на мосту. Тебе все понятно?

В ответ она подпрыгнула и повисла на его шее. И вновь обвила одной ногой его ногу, закрыла глаза и как утром, приоткрыв ротик, прильнула к губам Элохима. Теперь не было никаких сомнений: она целовала его крепко, долго и не только как дочь.

От ее родного запаха у Элохима закружилась голова. Храм, город, весь мир словно куда-то провалились. Он ощутил себя в каком-то чудном мире, между явью и сном. Элохим крепко привлек ее к себе. Дрожь прошла по всему телу. Никогда в жизни он не испытывал подобного всепоглощающего ощущения.

Элохим опомнился и медленно опустил ее на землю. Ее глаза были все еще закрыты. Она открыла их и посмотрела прямо ему в глаза. Никогда ни одна дочь, ни один отец в мире так не смотрели друг другу в глаза. Им словно открывалась величайшая тайна.

– Я есть Ты, и Ты есть Я, – шепотом сказала Мариам.

У Элохима невольно вырвалось:

– Жизнь моя!

Она вновь радостно бросилась ему на шею, теперь как маленькая девочка.

– Дада, давай уйдем отсюда сейчас, – по-девичьи бойко предложила она.

– Сейчас нельзя, родная. Нам не дадут далеко уйти. Мы уйдем послезавтра, когда все будут заняты Йом Кипуром.

– Ужас, дада, – капризно пожаловалась Мариам, – ждать целых два дня!

– Другого выхода нет, родная.

– Два дня – целая вечность.

– Не думай о времени. Тогда оно пройдет незаметно.

– Как не думать о времени?

– Адда, дольше нельзя стоять тут перед воротами. Тебе надо уходить.

– Ох, дада!

– Не переживай, родная. Мы расстаемся ненадолго. Теперь в последний раз в жизни.

92

Как только Мариам скрылась за воротами Эсрат Насхима, Элохиму стало ясно, что ему самому будет не менее тяжело дожидаться послезавтра. Он теперь ни на одну минуту не мог представить себе жизнь без дочки. Никто, ни Анна, ни Ольга, как бы он их сильно не любил, не вызывали в нем столь жгучую жажду жизни. Ему хотелось только одного – видеть и слышать Мариам, дышать с ней одним воздухом, вдыхать ее родной запах, ощущать ее рядом. Больше ничто на свете его не волновало и не интересовало.

С ним случилось то, чего он в своем самом диком воображении не предполагал: он влюбился в собственную дочь. Влюбился всем своим существом, влюбился безумно и без памяти.

Еще утром она была ему только дочкой. Он любил ее, как отцы обычно любят своих дочерей. Но теперь в нем возникло какое-то странное чувство, даже не чувство, а какое-то новое состояние духа. Простое слово «влюбился» мало о чем говорило. Он больше чем влюбился. Она стала для него больше, чем дочь, больше, чем женщина, больше, чем Бог. Она была всем для него. Она была самой Жизнью.

Он был всецело во власти этого нового состояния. Все мысли были заняты только ею. Вновь и вновь ему вспоминалось, как она говорит, как она красиво смеется, как она умеет внимательно слушать и, если что-то переспрашивает то, как грациозно наклоняет голову в сторонку, чтобы лучше расслышать. Каждое ее движение, любое выражение лица были естественными, прекрасными и неповторимыми.

Как ни странно, ему даже в голову не приходила мысль о кровосмешении. И лишь когда он вернулся в свой шатер и лег на землю, чтобы уснуть, вдруг его одолел весь ужас происшедшего.

«Боже, она же мне дочь!», – с ужасом сказал он сам себе и тут же вспомнил, как Ирод признался ему в своей страсти к собственной дочери.

Нет, он не Ирод! У него нет плотского влечения к дочери, успокаивал он себя. Но как тогда объяснить, что ему было так хорошо, когда Мариам целовала его в губы, прижавшись к нему всем своим телом? Разве он не испытывал при этом плотского наслаждения? Нет, не надо обманывать себя. Надо быть честным с самим собой. Надо быть достойным Мариам.

Стало быть, он ничем не отличается от Ирода. Также горит страстью к собственной дочери. Также как Ирод жаждет ********* **** дочь, ******** в нее. Нет, неправда. Ирод точно жаждал ******** **** дочь, именно ********, не считаясь с ее желанием. Но он – нет. Против желания Мариам он никогда не пойдет. Ирод изнасиловал Соломпсио. Изнасиловать Мариам!? Нет, даже немыслимо это представить. Вот в чем его отличие от Ирода.

Нет и опять нет! Нет никакой разницы между ним и Иродом. Оба одинаково похотливы, одинаково греховны в кровосмешении. Оба одинаково испытывают его сладость. Запретный плод всегда сладок. Но что плохого в кровосмешении?

Он вспомнил, как Мелхиседек сказал, что Ева была дочерью Адама. Потом еще вспомнил, как одни талмудисты утверждали, что Фарра женил Авраама и Нахора на Сарре и Милке, единственных дочерях своего третьего сына, рано умершего Арана. Стало быть, Сарра была племянницей Авраама, почти дочерью. И стало быть, Исаак родился в кровосмешении и был мамзером. А Исаака Авраам женил на Ревекке, дочери Вефу-Эла, сына Нахора и Милки, то есть, также на его племяннице. И, следовательно, Иаков был зачат тоже в кровосмешении и был дважды мамзером. Нет, круглым мамзером – и со стороны отца, и со стороны матери. И сам он женился на своих двоюродных сестрах. Ведь Рахиль и Лия были дочерьми Лавана, брата Ревекки. Лия родила ему шестерых сыновей, Иуду, предка Элохима, в их числе. Рахиль же родила Иосифа и Вениамина. Стало быть, сыновья Иакова родились по третьему кругу в кровосмешения. И все они были трижды мамзерами.

– Вот откуда идет у нас в роду склонность к кровосмешению, – прошептал Элохим, – от отцов наших, Авраама, Исаака, и Иакова. Кровосмешение у нас в крови.

Но почему все с отвращением осуждают кровосмешение? Почему оно запрещено и считается страшнейшим преступлением и непростительным грехом?

Его мысль застопорилась и не могла двигаться дальше. Он был слишком утомлен переживаниями прожитого дня, чтобы мыслить ясно. Но он понимал, что от этих вопросов ему, как от судьбы, никуда не уйти, и что рано или поздно ему придется ответить на них.

Он закрыл глаза, попытался больше ни о чем не думать и уснуть. Но сон никак не шел, хотя и незаметно сознание куда-то уплывало. Он никак не мог сообразить, бодрствует или же уснул. Вроде бы краешком сознания он понимал, что все еще лежит в своем шатре, но в то же время перед взором проплывали какие-то видения. Сон и явь как бы переплелись и слились воедино. И он впадал то в сон, то возвращался обратно в явь.

93

Вдруг кто-то, как призрак, проскользнул в шатер. Элохим попытался встать. Но тело ему не подчинилось. Оно как бы налилось свинцом. Ему стало жутко. Он ощутил себя замурованным внутри собственного тела. Мог видеть свои руки, ноги, но не мог ими двигать. Как будто от шеи вниз все тело омертвело. Ничего подобного он никогда не испытывал.

– Не бойся, Элохим, – сказал незнакомец. – В моем присутствии ничто не движется. Все мертво.

– Кто ты? – услышал Элохим собственный голос, как из колодца.

Незнакомец снял с головы накидку, и из темноты выступило его красивое, улыбающееся лицо, знакомое Элохиму по прежним сновидениям.

– Азаз-Эл!? – невольно воскликнул Элохим и тут же поправил себя: – Габри-Эл!?

Но юноша был без всякой родинки на щеке.

– Не тот и не другой, – ответил юноша и внезапно вынул из-за спины длинный сверкающий меч ослепительной красоты.

– Сама-Эл! Ангел Смерти! – изумленно сказал Элохим.

– Теперь угадал, – подтвердил Сама-Эл с красивой улыбкой на лице.

– Ты пришел за мной? Я уже умер? – от изумления рот Элохима как бы сам по себе открылся.

Сама-Эл занес меч над головой Элохима, медленно опустил вниз, дотронулся острием клинка до его переносицы, затем, прищурившись, прицелился, чтобы вонзить меч Элохиму прямо в рот. И в самую последнюю минуту он внезапно отвел его. Капля ядовитой жидкости с кончика меча упала на плечо Элохима и обожгла одежду.

– Нет, – ответил Сама-Эл. – Еще не настало время.

– А когда настанет?

– Это даже мне неизвестно. Это известно только Ему одному. Я всего лишь исполнитель Его воли. Решение Он принимает заранее, но отдает приказ в самую последнюю минуту. Перед тем, как мне следует сразить. Я был готов, но отвел меч, ибо приказ не поступил.

– Но раз ты пришел, значит, решение уже принято, и это произойдет скоро.

– Возможно. А может быть, и нет. «Скоро» – неопределенная определенность во времени. Ему это не нравится. Всякая определенность есть Его исключительный удел. И Он не любит, когда другие туда лезут. Но я понимаю тебя. Ты не смерти боишься, а переживаешь за дочь.

– А что, ей что-то грозит? – спросил тревожно Элохим.

– Нет, не грозит. В данную минуту она спокойно спит и видит во сне Габри-Эла.

Элохим вздохнул с облегчением и спросил:

– Зачем тогда ты пришел?

– Ну, раз приказ не поступил, теперь мне остается только внести некоторую ясность в твои мысли и предупредить тебя.

– Ясность? В чем?

– В последствиях кровосмешения. Тебя ведь это волнует?

– Да, я никак не могу понять, в чем греховность кровосмешения. Если, скажем, отец и дочь взаимно любят друг друга и хотят жить вместе, то это их дело и не касается остальных людей. Не так ли?

– Нет, не так. Один «картавый гений» в далеком будущем изречет, что, если двое, то бишь, мужчина и женщина, совокупляются, то это их личное дело, но если «пгхи этом, они пгхоизводят тгхетьего человека, то это уже общественное дело». Что тогда говорить об отце и дочке!?

– Но я не вижу в этом ничего плохого. Наоборот, вижу только хорошее. Любовь между чужими людьми преходяща, но не любовь между отцом и дочерью. Ни одна сила в мире не сможет заставить их разлюбить друг друга, если они взаимно влюблены. Их любовь сильнее Бога. Она естественна. Это вечная любовь.

– Хорошо сказал. Вечная любовь. Но помнишь того вифлеемского парня, который вечно мозолил тебе глаза. Или семейку по соседству в Иерусалиме?

– Да, хорошо помню. Они, в самом деле, намозолили мне глаза на всю жизнь.

– Так вот, я открою тебе их тайную жизнь. Вифлеемский парень ненавидел своего отца и горел желанием переспать с собственной матерью. По ночам он др*чил себя, слыша их стоны за стеной, и воображал себя на месте отца. Еще курьезнее была та семейка. Сыновья также мечтали переспать с матерью. А вот отец прямо жаждал ото*рать свою малолетнюю дочурку. Вифлеемскому парню и соседским сыновьям так и не удалось поиметь своих матерей, но не потому что это для них было греховно, а потому, что они страшно боялись своих отцов. А вот отцу из той семейки все-таки удалось втихаря ото*рать свою малолетнюю дочь. А ей тогда не исполнилось и шести лет. До сих пор он думает, что никто не знает, – Сама-Эл умолк, потом, усмехнувшись, прибавил: – Но мы-то знаем!

– Какая гадость! Мразь!

– Вот именно, мразь. Кровосмешение омерзительно. Но не всегда. Оно омерзительно, когда его совершают подонки, чтобы порождать в кровосмешении себе подобных мразей-мамзеров. Но с другой стороны, в кровосмешении и только в нем рождается народ.

– Народ!? – удивился Элохим.

– А чего удивляешься. Ты вот перед сном подумал, что Исаак, Иаков и его сыновья были мамзерами. Не так ли? Хотя их нельзя считать мразями. Лия, Рахиль, Валла и Зелфа родили Иакову не только сыновей, но и дочерей. А как ты думаешь, за кого же Иаков выдавал своих дочек?

– Не знаю. Тора молчит.

– Верно. Там упоминается только об одной из них. О Дине, дочери Лии. Ее изнасиловал Сихем, сын Еммора, князя Евеян. Она ему очень понравилась. «И прилепилась душа его к Дине», сказано в Берейшите. И настолько сильно, что он умолял отца посвататься. Ну, ты наверно знаешь, как вероломно поступили с евеянами братья Дины, Симеон и Левий?

– Они поставили условие обрезания и перерезали Сихема, Еммора и весь мужской пол евеян, пока те страдали в болезни после обрезания.

– Но почему они так поступили? Ведь Закон позволял насильнику жениться на изнасилованной.

– Дина была обесчещена. Симеон и Левий отомстили за свою сестру.

– Почему тогда они не убили только одного Сихема, а перерезали всех евеян?

– Не знаю.

– Вспомни тогда, что предлагал отец Сихема Иакову. «Породнитесь с нами; отдавайте за нас дочерей ваших, а наших дочерей берите себе».

– Стало быть, дело было не в одной Дине.

– Совершенно верно. Но как ответили Симеон и Левий?

– Не помню.

– А вот как: Не можем выдать сестру за необрезанного. «Но если вы будете как мы, чтобы и у вас весь мужеский пол был обрезан; и будем отдавать за вас дочерей наших и брать за себя ваших дочерей, и будем жить с вами, и составим один народ». Услышал, Элохим!? «Один народ»! У Иакова и его сыновей тогда уже было понятие «народа», чего не было у евеян, которые хотели просто породниться. Согласился бы тогда Иаков породниться с ними, то не родился бы еврейский народ и потомки Иакова растворились бы среди евеян, превосходящих их числом.

– Очевидно.

– Ну а теперь сам можешь ответить на вопрос: за кого же Иаков выдавал своих дочек? Если иметь в виду, что жители той земли, Хананеи и Ферезеи были необрезанными, а все обрезанные евеяне были успешно перерезаны.

Элохим задумался, но не ответил.

– Почему молчишь? Скажи, за кого же?

– По всей видимости, за своих сыновей, то есть за их братьев, – ответил наконец Элохим.

– Верно! Дина и все остальные дочки Иакова были выданы за своих братьев. В этом кровосмешении дочерей и сыновей Иакова и родился иудейский народ. Ради этого великого события Рувиму, первенцу Иакова, сошел с рук его кровосмесительный грех, когда он вошел к Валле, наложнице отца своего и матери братьев своих, и переспал с ней, чем всего лишь огорчил Иакова, но не более того. И по сей день закон кровосмешения – «не выдавайте своих дочерей за чужих сыновей, и не берите чужих дочерей за своих сыновей» – есть основной закон, определяющий судьбу евреев, первого в мире подлинного народа.

– Почему тогда кровосмешение считается преступным и греховным?

– Оно и преступно, и греховно. Евреи, как никто в мире любят своих детей и понимают, что нельзя допускать насилия над ними. Если не запретить кровосмешения, то от насилия пострадали бы многие беззащитные девочки-малолетки, находясь во власти таких мразей, как твой иерусалимский сосед. И потом, не забудь, что в мути необузданного кровосмешения рождаются в основном всякие мрази-мамзеры, ублюдки, уроды и недоделанные дети. Так народу недалеко и до полного вырождения. Это с одной стороны. А с другой, кровосмешение греховно пред Богом. Ибо кровосмешение – другой исключительный удел Бога. Оно божественно. Мы ангелы – bene Elochim – все рождены в кровосмешении. Лилит, Ангел Ночи, мне одновременно и жена, и сестра.

– То, что дозволено вам, не дозволено нам, людям! Не так ли?

– Так. Но Бог все же допускает кровосмешение в двух крайне исключительных случаях.

– В каких?

– Ну, тебе уже известен один из них. Рождение народа. Кровосмешение – начало начал. Начало народа. Начало новой жизни. Оно врывается в жизнь как ураган. Сметает все на своем пути и открывает простор для новой жизни.

– А другой?

Сама-Эл ответил не сразу. Он отвел от Элохима взгляд и шагнул к выходу из шатра. В то же мгновенье Элохим почувствовал прилив сил в руках. Во сне ему даже показалось, что он проснулся.

– Другой случай – это рождение Мессии, – наконец сказал Сама-Эл.

– Мессии!? – горько усмехнулся Элохим. – Нет Мессии! Мессия – обман. Наивная мечта обездоленных людей. Надежда на лучшее будущее.

– Мессия – Сын Давидов. Сын Эл Элйона. Сын Элохима. Мессия – это твой сын.

– У меня нет сына. У меня родилась дочь!

– И сын твоей дочери, дочери Давидовой и Аароновой.

– Нет! – в ужасе закричал Элохим и попытался вскочить на ноги. Но сумел шевельнуть лишь головой. Тело не откликнулось. Краем глаза Сама-Эл следил за ним.

– Понимаю тебя, Элохим. Гадко ощущать себя Иродом. Но успокойся. Ты не Ирод. Одна и та же вещь может показаться в одном случае самой низкой мерзостью, а в другом – наивысшей чистотой. А что есть на самом деле – известно одному Богу. Ты всю жизнь мечтал о вечной любви. Она в принципе невозможна среди смертных. Но возможен миг вечной любви. Соломпсио назвала этот миг «наивысшим возможным на этой земле наслаждением».

– Соломпсио?! – тяжко вздохнул Элохим.

– Да, Соломпсио! Она была необыкновенна, заслуживала, как никто в мире, миг вечной любви. Но ей не повезло, взамен она испытала только насилие и боль.

Красивая улыбка на лице Сама-Эла стала грустной. Одна слезинка покатилась по щеке и застыла у края губ, оставив на щеке глубокий, как шрам, след.

– Так ее жаль, что даже прошибло слезу, – сказал виновато Сама-Эл. – Так вот. Бог допускает кровосмешение, если оно оправдано своей значительностью и, если его последствия ясно осознаны теми, кто вовлечен в него.

– Очевидно, за кровосмешение приходится дорого расплачиваться, – сказал Элохим.