Элохим

– Зато пришел вовремя, – сказал громче царь, довольный произведенным впечатлением мнимой дружбы. – Мы тут спорим с нашими эллинскими друзьями о пользе обрезания. Я вот удивляюсь, почему римляне и греки до сих пор ходят необрезанными? Так очевидна его польза. А? Лисимах, почему?

– Ваше Величество, природа не создает ничего лишнего, – ответил Лисимах.

– К тому же, – добавил гедонист Эврикл, спартанский друг царя, – у обрезанных, ну как сказать, чтобы не обидеть никого, притупляется чувствительность, что ли. Теряется самый смак, изюминка, что ли. Одно удовольствие, когда сначала гол**ка вылезает наружу, а другое, когда она потом входит бабе внутрь. Теряется, так сказать, эффект двойного удовольствия.

Все рассмеялись, а Эврикл, ободренный всеобщим смехом, добавил:

– Мы, мужчины, и так получаем меньше удовольствия, чем женщины. Зачем его уменьшать еще намеренно?

– И вообще, непонятно, какой смысл кромсать себя? – спросил Лисимах.

– Под кожей крайней плоти у необрезанных набирается грязь, – объяснил Дворцовый Врач. – Источник болезней. А у карета все гладко и чисто.

– Карет – это обрезанный, – разъяснил шепотом Николай Лисимаху. – А необрезанных и нечистых иудеи называют другим словом – арел.

– Всего лишь надо мыться почаще, – возразил Эврикл. – Вот и все.

– А откуда пришло обрезание? – поинтересовался Лисимах. – Я слышал, египтяне первыми ввели его.

– Нет, Авраам был первым, – возразил Первосвященник. – Шем обрезал Авраама задолго до египтян.

– И Ишма-Эла, – добавил Сарамалла. – Ишма-Эл был обрезан в один день с Авраамом.

– Я это не отрицаю, – сказал Первосвященник. – Я говорю о другом. Обрезание – знамение завета, заключенного между Всевышним и Авраамом. Это – печать завета на теле Авраама и его потомков.

– А мы кто, по-твоему? Не потомки Авраама!? – возразил с негодованием царь.

– Потомки. Но не от Сарры. Завет был заключен между Всевышним и потомками Авраама от Сарры. Когда она зачала Исаака, Авраам был уже обрезанным, каретом, но он был все еще арелом, когда Агарь зачала Ишма-Эла. «Abraham» означает «Abir Hamon Goyim».

– То есть «отец множества народов», – перевел для Лисимаха Николай.

– Всевышний добавил к имени Abram букву «he» после обрезания, – подключился к спору Иохазар бен Боэтий, – и сумма числовых значений его имени, как посчитали в Храме, стала равна – 248. Столько же членов в теле совершенного человека.

– Эти иудеи – крючкотворы, – сказал Ферорас. – Цепляются за любую букву, лишь бы доказать свое превосходство. Прелесть!

– Мы не крючкотворы, – возразил Иохазар бен Боэтий. – Просто глубже вникаем в смысл вещей. Обрезание сделало Авраама физически совершенным человеком.

– По-вашему выходит, крайняя плоть недостаток? – удивился Лисимах, – зачем тогда Богу понадобилось создавать человека с изъяном?

– Затем, чтобы сам человек сделал себя совершенным через обрезание, – ответил Первосвященник.

– А почему тогда, – обратился Лисимах к Эл-Иазару бен Боэтию, – женщинам не делается обрезание? Наверняка, у них тоже найдется что обрезать.

– Лисимах, – сказал Эврикл, – если следовать иудейской логике, женщины либо и без обрезания совершенны, либо же неисправимо порочны.

– Женщина и мужчина – лишь человеческие половинки, – сказал Эл-Иазар бен Боэтий. – Женщина приобщается к обрезанию через своего мужа.

– Очень мудро, – съязвил Эврикл, – и главное выгодно для женщин.

– Нельзя, вроде бы, мерить женщину и мужчину одной меркой, – сказал Г.П. – Они разные.

– Сущая правда, – подхватил Дворцовый Врач. – Вообще, все болезни идут от женщин. Для любой заразы нужны три вещи: тепло, влага и время. И всем этим предостаточно располагает каждая женщина. Кровь, как все живое, разлагается. Нечистоплотная женщина – гниющий источник всех человеческих болезней.

– Вот именно! – поддержал врача другой женоненавистник, Симон Строитель. – Мы прокладываем дороги, мосты, строим города, красивые дворцы и дома, и все это для и ради женщин. И что же получаем в ответ от этих неблагодарных тварей? Болезни и рога!

– Верно! Верно! – раздались разрозненные голоса.

– И при этом, – добавил Дворцовый Врач, – сами женщины живут дольше нас.

– Ну, вы точно ненавидите женщин! – воскликнул Эврикл. – Женщина – это рай на земле.

– Женщина – это рай, в котором таится сущий ад, – высказался философски Николай, закоренелый холостяк.

– Сарамалла, помнишь, как Клеопатра хотела наставить рога Марку Антонию? – вспомнил вдруг царь.

Марк Антоний в то время оставил Клеопатру у царя Ирода в Иерусалиме, а сам отправился в Сирию. Клеопатра и Ирод испытывали взаимную ненависть друг к другу. Но внезапно она открыто предложила ему переспать с ней.

– Помню. Она хотела погубить вас, Ваше Величество, – сказал Сарамалла.

– Если бы ты не отговорил меня, я бы убил ее. Какова стерва! Наставить рога такому мужу, как Марк Антоний, получить удовольствие, а потом уничтожить меня. Женщина – самое опасное существо в мире.

– Несомненно, Ваше Величество, – согласился Сарамалла. – Великая дружба всегда рушилась из-за женщин. Женщина не только самое опасное, но и самое развратное создание. Фраатесу, парфянскому царю, Юлий Цезарь подарил этрусскую красотку по имени Цермуса. Она родила ему сына и за короткое время из рабыни превратилась в царицу. А когда сын подрос, она совратила его. Сын наставлял рога собственному отцу!

– Я слышал о них, – сказал римлянин Сапинний, друг царя Ирода. – Потом мать с сыном хотели сместить отца с трона. Я согласен с Сарамаллой, что женщина более похотливое существо, чем мужчина. Юлия, единственная дочь Августа, наверно, самая распутная женщина в Риме. С кем она только не согрешила? Быть может, только с отцом, в чем я глубоко сомневаюсь. Кровосмешение, по-нашему – “incestus”, не допускается законом в смысле бракосочетания, но, кажется, запрещено лишь для того, чтобы слаще была услада. Рим теперь самый развратный город в мире. Словно Содом и Гоморра сошлись в одном вместе, где все сношаются со всеми. Оргии с проститутками всегда были обычным времяпрепровождением у олигархов. Но в последнее время в высших кругах, причем по инициативе римских матрон, стали очень популярны совместные семейные оргии с обменом женами.

– Женами!? – воскликнул Ферорас. – И они е*ут чужую жену при муже!

– Да, – ответил Сапинний. – Устраивают совместную оргию.

– Какая мерзость! – с отвращением сказал Ферорас, взглянув на принца Антипатра, и тот отвел глаза.

– Я бы не прочь поиметь чужую жену, – сказал Сарамалла. – Нет базара. Но чтобы мою жену кто-то тр*хал, да еще при мне!? Да тому я перегрызу глотку!

– Как раз вот эта ревность самца и составляет самый смак обмена женами, – сказал Сапинний. – Ты видишь, как твою жену имеет другой мужчина, в то время, пока ты услаждаешься с его женой. Ревность доводит тебя до умопомрачения. Наслаждение усиливается злостью, и ты начинаешь др*ть его жену, как бешеный. Так что, чем ревнивее муж любит свою жену, тем острее его ощущения при обмене женами.

– Обмениваться женами!? – сказал Ферорас. – Уж дальше некуда! Это предел человеческого разврата. Даже представить себе не могу. Рим точно переплюнул Содом и Гоморру.

– Нет, это еще не предел, – ответил Сапинний. – В Риме есть одна очень известная квестерианская семья. Отец, мать, сын и двое дочерей. Все как на подбор красавцы. Так вот, они по ночам устраивают внутрисемейную оргию: каждый имеет каждого. Причем, одновременно!

Все замерли. Никто не мог оторвать взгляд от Сапинния и взглянуть на других. Лишь Г.П. безучастно следил за происходящим. На миг наступила гробовая тишина.

– Что!!!??? – вдруг взорвался Эл-Иазар бен Боэтий. – Это не люди! А животные! Хуже животных!

– Отнюдь нет, – спокойно ответил Сапинний. – Самая что ни на есть утонченно-образованная семья. Отец – один из лучших знатоков римского права, а младшая дочь слагает изумительные элегии.

– Это уже конец света, – сказал Ферорас. – Похлеще, чем обмен женами.

– Нет, и это еще не конец света, – возразил Сапинний.

Тут разом все посмотрели друг на друга в недоумении. Даже у Г.П. на лице появились признаки интереса. «Что же может быть еще хлеще?» Саппиний выдержал паузу и сказал:

– Наверно, такого еще нигде в мире не случилось. С недавнего времени мать семейства стала приглашать на оргии другие семейные пары. Желающих поучаствовать немало. Но приглашение получают лишь самые изысканные, самые красивые пары римской знати. Ну, вот теперь я обращаюсь к тем, у кого есть дочь. Можете себе представить, что испытывает отец, когда он делит собственную дочь одновременно с другим мужчиной?

Эл-Иазар бен Боэтий вскочил с места. Его дочери недавно исполнилось двенадцать лет, и через полгода он собрался выдать ее за своего племянника.

– Меня тошнит! – только сумел он вымолвить и выбежал наружу.

– Такого точно нигде не было, даже мне не приснилось бы, – признался царь.

– А с чего у них все это началось? – спросил Г.П.

– Со сновидения жены, матери семейства, – ответил Саппиний. – Я с ними близко знаком. Ее муж мне рассказывал, что ей однажды приснилась семейная оргия, и она убедила всех своих домочадцев воплотить свой сон в явь. И с тех пор то, что им снится, они претворяют на следующий день в совместной оргии.

– Я так и знал, – сказал Сарамалла. – За всем этим развратом стоит женщина. В е*ле женщина получает больше удовольствий, чем мужчина. Но ей этого мало. Ей нужен разврат. Вот почему, женщину надо держать в четырех стенах. И не давать ей воли. Женщина на воле – то же самое, что с цепи сорвавшаяся собака.

Вновь разговор вернулся к поношению женской природы. Все женоненавистники сошлись на том, что в каждой женщине сидит сука и что любая из них готова наставить рога своему мужу.

– Не женись, – призвал Николай Дамасский, – если не хочешь украсить себя ветвистыми рогами.

– А в повседневной жизни, – сказал Дворцовый Шут, – женщины просто невыносимы. Назойливы, ворчливы, сварливы. Сами не знают, чего хотят. Вот моя бывшая жена. Бывало, сидит себе без дела и говорит: «Хочется чего-то». Спрашиваю: «Чего хочется, дорогуша?». А она, вздохнув, отвечает: «Ах! Сама не знаю. Но чего-то хочется». Спрашиваю еще раз, как можно ласковее: «Чего же?». А она мечтательно закатывает глаза и елейным голосом выдает: «Ну, чего-то такого большого и красивого. Понимаешь?». Говорю: «Убей, не понимаю. Что же это такое, большое и красивое? Не арбуз ли!?». И тогда она писклявым голосом говорит, что мол, я ее не понимаю. Ну, скажите, ради Бога, люди добрые, как мне понять ее, когда она сама себя не понимает? Вот я не выдержал и развелся.

– Твоя жена, – сказал Лисимах, – была еще терпима. Была у нас одна женщина, по имени Ксантиппа. Чтобы терпеть ее сварливость и ворчливость понадобилась вся мудрость самого великого философа. И то ему это не всегда удавалось.

– Когда я был еще юношей, – сказал Сарамалла, – каждая красивая женщина для меня была тайной. Мне казалось, что под их одеждой скрывается нечто таинственное, волшебно-привлекательное. Я с трепетом мечтал увидеть обнаженное женское тело, коснуться его. Однажды моя мечта сбылась. Я впервые познал женщину и испытал наивысшее наслаждение в жизни. Словно попал на седьмое небо. Но как только слил, внезапно наступило такое глубокое отвращение к женскому телу, что меня чуть не вырвало. Словно с седьмого неба свалился в ущелье. Наверное, каждому из вас знакомо это чувство. Почему так?

– Еще царь Соломон говорил: «Миловидность – обманчива», – процитировал Иохазар бен Боэтий. – А он знал, о чем говорил. Бог намеренно дает нам испытывать рядом с высшим наслаждением глубокое отвращение для того, чтобы мы помнили, что за всякой женской красотой скрыто нечто обманчивое.

– До сегодняшнего дня, – признался Лисимах, – я даже и не подозревал, какими женоненавистниками могут быть мужчины Востока. Вы даже превзошли нашего Эврипида, самого закоренелого мисигониста, известного мне.

– Мы, греки, боготворим женскую красоту, – воскликнул Эврикл. – Для нас нет выше красоты, чем красота женщины.

– Ваше Величество, – обратился к царю Лисимах, – когда-то очень давно лучшие сыны Эллады воевали с троянцами из-за спартанской царицы Елены, наипрекраснейшей женщины в мире. Целых десять лет. Среди них были почти все греческие цари и прославленные герои. Когда-то они состязались между собою за руку Елены и обязались защитить совместно честь того, кого Елена выберет своим женихом. Вот почему они пошли войной на Трою. На этой войне погибли лучшие из лучших – Патрокл, Айакс, Гектор, Ахиллес. Наконец, греки взяли Трою, разрушили ее до основания, сровняли с землей и вернули Елену Менелаю. Но когда война кончилась, они поняли одно. И знаете что?

– Что? – спросил царь.

– Что стоило воевать все эти десять лет за Елену.

– Но еще и нечто другое, – добавил Г.П.

– Что же еще? – опять спросил царь.

– Что никто из них не был достоин красоты Елены.

61

После слов Г.П. все сказанные слова о женщине как-то разом померкли. Стали мелкими, никчемными, не достойными мужчины. Присутствующие и особенно те, кто поносил женщин, как-то сникли, задумавшись о наипрекраснейшей женщине в мире. Воцарилась неловкая тишина. «Мужчинам не подобает говорить между собой о женщине в том же духе, в каком женщины судачат о мужчинах, – подумал Элохим. – Это женская привилегия. О женщинах говорят либо хорошо, либо ничего».

Первым тишину нарушил царь Ирод.

– Что же получается, Учитель? Неужели никто не может быть достоин наипрекраснейшей женщины?

– За этим же столом, – ответил Г.П., – в прошлый раз ты, вроде бы, спросил меня, в чем заслуга греков перед человечеством. Теперь я могу ответить на твой вопрос одним словом:

Ἑλένη

Греки додумались до идеи наипрекраснейшей женщины в мире и воплотили ее в образе Елены. В прошлом, несомненно, было немало красивых и одновременно великих женщин. Египетские царицы Хатшепсут, Неферати и особенно Нефертити тому пример. Красотой отличались царица Семирамида, царица Савская и персидская царица, иудейка Эсфирь. А красоту македонки Клеопатры, царицы египетской, ты сам неоднократно созерцал.

– Согласен, стерва была очень красивой, – подтвердил царь. – Я бы сказал обольстительно красивой.

– Не говоря уже о бесчисленных безымянных красавицах, которые рождались и будут рождаться в каждом племени. Но не было, нет и не будет женщины, красивее Елены. Вот смысл «наипрекраснейшей женщины в мире». Вроде бы, невозможно даже представить себе такую красоту. Подумайте только! Самая красивая женщина на свете. Попытайтесь представить ее себе. И тогда поймете, о чем я говорю.

Все задумались. Каждый по-своему пытался представить себе наипрекраснейшую женщину в мире. Царь невольно вспомнил Соломпсио. «Теперь ясно, кто ей внушил мечту стать самой красивой женщиной». Он попытался представить себе Елену. Но при этом неизменно перед взором вставал то образ Мариамме, то Соломпсио. Красивее жены и своей дочери ему трудно было представить кого-либо. Елена представилась ему с длинными черными волосами, мраморной кожей и алыми губами, точно как у Сосо.

Элохим, наоборот, представил Елену белокурой и голубоглазой, чем-то похожей на Ольгу.

– А я могу представить ее! – воскликнул Дворцовый Шут.

Все с любопытством посмотрели на него.

– Как!? – спросил царь.

– Как страшилище, как наиуродливейшую женщину в мире.

– Ты что, халдей, издеваешься над нами!? – возмутился царь.

– Нет, не издеваюсь, Ирод. Есть что-нибудь на свете ярче Солнца?

– Нет, – ответил тот.

– Сможешь ли на него взглянуть?

– Нет, потемнеет в глазах.

– Вот именно! – сказал Дворцовый Шут. – Солнце ослепляет. Его яркость превращается в свою противоположность, во мрак. Точно так же Елена. Она была самой красивой. Но представить ее нельзя иначе, чем самой настоящей уродкой.

– Остроумные художники так и изображали ее – уродкой, – сообщил Лисимах.

– Сам Гомер, – сказал Г.П., – выразил ее красоту окольно, через воздействие на троянских старцев. Они были настолько очарованы ее красотой, что признались друг другу в том, что, вроде бы, стоило за нее воевать, невзирая на все беды, навлеченные ею на их город. Вот какова была сила ее красоты!

– Нет базара, звучит убедительно, – оценил Сарамалла. – Судя по всему, она, в самом деле, затмила своей красотой всех женщин, родившихся до нее. Но, Учитель, как можно наперед знать, что и в будущем никогда не родится женщина красивее Елены?

– Сарамалла, ты затронул суть дела, – ответил Г.П. – Как невозможно представить себе красоту Елены, также невозможно поверить, что никогда не родится женщина красивее, хотя сама идея «наипрекраснейшей женщины в мире», вроде бы, не допускает двух Елен. Наипрекраснейшей в мире может быть только и лишь только одна женщина. И то в один миг, поскольку красота временна, изменчива. Быть может, Елена была наипрекраснейшей женщиной в мире в тот миг, когда старцы увидели ее на троянских стенах. Но вопрос даже не в этом.

– А в чем? – спросил Сарамалла.

– Греки первыми научились восходить от конкретного к абстрактному. В мире существует множество конкретных, зримых и осязаемых столов, за одним из которых мы сидим. Есть еще идея «стола», не осязаемая и не зримая. Но если сделать еще один шаг в восхождении к предельной абстрактности, например, скажем, к идее «самый крепкий стол», то мы нисходим обратно к конкретному, причем единично конкретному. Самым крепким столом может быть, вроде бы, только один и лишь только один стол в мире. Вот это двойное восхождение мысли от конкретного к абстрактному и дальше от абстрактного к конкретному произошло впервые почти семьсот лет назад, когда Гомер задумался о женской красоте. И все эти семьсот лет были потрачены на поиски ответа на вопрос, заданный царем: кто же из мужчин может быть достоин наипрекраснейшей в мире женщины? Иначе говоря, кто же среди мужчин также уникален, как Елена среди женщин. Каким он должен быть? Сильным, как Геркулес, хитроумным, как Одиссей, благородным, как Гектор, или же красивым, как Парис? В этих поисках отточилась греческая мысль, выросла великая философия. От Фалеса до Сократа и от Сократа до Аристотеля все великие мыслители, включая даже мрачного женоненавистника Гераклита, вдохновлялись гомеровским образом Елены. В этом смысле не было бы Елены, не было бы и всех великих греков. Все они в своих мыслях, словах и действиях стремились быть достойными наипрекраснейшей в мире женщины. Но никто, ни великие физики и метафизики, ни великие поэты и архитекторы, ни великие полководцы и политики, не сумели, вроде бы, доказать, кто же более всех достоин Елены.

– Каждый мужчина мечтает о наипрекраснейшей в мире женщине, – сказал Сарамалла. – Точно так же, как каждая женщина жаждет стать ею.

– Все это туфта! – заявил Дворцовый Шут. – Женщины наводят на себя всякий марафет, чтобы выглядеть красивее. Они притворяются, что более красивы, чем на самом деле, а мы, мужчины, также притворяемся, что не замечаем их притворства, чтобы показаться более достойными их притворной красоты. Вот так и живем все. В одном сплошном притворстве. Короче, жизнь – одна сплошная туфта.

Все расхохотались и зашумели. Застольный разговор о Елене был свернут.

62

Между тем Элохим быстро попрощался с царем и вышел из зала. Следом ушел и Г.П.

– Элохим, уже уходишь?

– Да, Учитель. Анна ждет меня у отца. Я и так засиделся.

– Пойдем вместе. Мне тут, вроде бы, больше нечего делать. Я по-прежнему живу в Нижнем городе. Кстати, недалеко от рабби Иссаххара. А ты как, все еще в Вифезде?

– Да. За Овечьим рынком. Очень удобно.

– Я слышал, что после Храма Ирод возьмется за возведение стены вокруг Безеты.

Верхний и Нижний города были обведены стеной еще в древности при царях Давиде и Соломоне. А вторая городская стена была возведена вокруг Акры Иезекией и Манассием и перестроена Неемией после возвращения из вавилонского плена. Но город давно перешагнул за эти стены. Его предместья настолько разрослись, что теперь доходили до Голгофы, а на севере Акры охватывали всю Безету.

– Тоже слышал, – сказал Элохим. – Стена пойдет от северо-восточного угла Храма, охватит всю Безету и дойдет до Западных ворот. Но успеет ли Ирод ее построить?

– Кажется, Ирод будет строить до гроба. Несомненно, он оставит после себя много великих памятников. Вроде бы, это самое лучшее, что есть в нем.

Так беседуя между собой, они перешли из одного двора в другой. Еще утром Элохим оставил своих телохранителей за воротами Крепости. Они подали ему коня. А Учитель сел на своего мула. И, следуя вдоль древних городских стен, они отправились в сторону Храма. Снег на дороге за день растаял и превратился в слякоть.

Сумерки незаметно перешли в темноту. На небе замерцали звезды. Нетронутый снег на крышах и заборах все еще белел при лунном свете. Тишина в темноте располагала к раздумьям. И они некоторое время ехали молча, Элохим с Г.П. впереди, а телохранители сзади.

Элохима не оставляли мысли об Ольге. Особенно с той минуты, как он представил Елену Прекрасную в ее образе. Красивее Ольги он не видел никого в жизни. «Достоин ли я ее красоты?», – невольно спрашивал Элохим самого себя. Но не мог ответить.

От мыслей об Ольге его отвлек Г.П.

– Давно, Элохим, мы с тобой, вроде бы, не встречались вот так наедине.

– Да, Учитель, кажется, в последний раз виделись во время осады Иерусалима. Не верится даже. Прошло столько лет.

– Время летит быстро, – согласился Г.П.

– Учитель, я всегда восхищался вами. Я не знаю другого человека, кто мог бы, как вы, представить обычные вещи в неожиданном свете. Я все еще думаю о том, какой же чертой должен обладать мужчина, чтобы стать достойным наипрекраснейшей женщины в мире? Простой ответ, вроде бы, говорит, что он должен обладать в совершенстве всем тем, что делает мужчину мужчиной. Ну, скажем, такими чертами, как храбрость, мужество, рассудительность. Но опять-таки, какая из них равноценна красоте Елены?

– Трудный вопрос. Лет десять назад я думал, что вроде бы существует какая-то одна черта в мужчине, равноценная красоте в женщине. Ею, я полагал тогда, является способность мужчины быть верным своему слову, поскольку через это проявляются прочие мужские достоинства. Но теперь я считаю, что, скорее всего, нет такой одной черты, благодаря которой мужчина мог бы стать достойным наипрекраснейшей женщины в мире. И теперь вопрос для меня не стоит так, чтобы найти равнозначную мужскую черту. Меня волнует другое.

– А что именно?

– Каков ответ человечества греческому изобретению образа Елены, если сами греки, вроде бы, не сумели его найти? Вот что меня интересует.

– И к чему вы пришли?

– К тому, что человечество имеет лишь два ответа. Один иудейский. Другой неиудейский. Иудейский ответ есть Мешиах, Великий Царь и Высший Священник Эл-Элйона. Неиудейский – Нимрод, Владыка Мира и Великий Богоборец. Оба столь же значимы, сколь и образ Елены. Но говорят не столько о мужских достоинствах, сколько об их миссиях в мире. Оба призваны сыграть великую роль в истории. Один с Богом, другой вопреки Богу.

– Но Нимрода уже нет в живых.

– Да, но образ его, образ Владыки Мира и Великого Богоборца, вроде бы, жив. Александр Великий, Гай Юлий Цезарь пытались стать новыми Нимродами. Александр даже провозгласил себя Богом. Еще многие будут стремиться к владычеству над миром. Человечество жаждет Нимрода так же сильно, как и Мешиаха.

«Поразительно, как же близко перекликаются эти слова с высказываниями Азаз-Эла и рабби», – подумал Элохим и спросил:

– Зачем?

– Затем, чтобы спастись. Мешиах спасет людей от грехов, а Нимрод – от гибели.

– Разве человечеству угрожает гибель?

– Видишь ли, жизнь на Земле временна. Она горит в человеке, зверях и растениях, вроде бы, как пламя свечи, которое может задуть малейшее дуновение. Точно так же незначительное изменение в глобальных условиях, скажем, повышение жары Солнца, может привести к гибели всего живого. Это одно. С другой стороны, жизнь на Земле зажжена Солнцем. Она доставлена на Землю на кончике солнечного луча. Все живое тянется к Солнцу. Хрупкая травинка преодолевает мертвую твердь и сквозь нее пробивается к Солнцу. Вот насколько сильна жизнь, будучи, вроде бы, хрупкой и нежной. Но Солнце рано или поздно угаснет, чем и отмерено время жизни на Земле. Жизнь обречена на смерть. Надо успеть спасти ее до истечения отпущенного нам времени.

– Успеть найти другое солнце и другую землю?

– Может быть, Элохим. Человек сейчас прикован к Земле, но его спасение там, наверху, в небе. Это первым, вроде бы, понял Нимрод. Он строил свою пирамиду до небес не только для того, чтобы занять место Бога, но и вырваться к небу из оков Земли. Найти там другое солнце и другую землю.

– Потому и назвали его Богоборцем?