На краю любви

Ну ладно, надеть она такие изощренные наряды как-нибудь наденет, но справится ли со всеми этими застежками и шнуровками, находившимися по большей части на спине? Как затянет корсет? Вообще-то в обиходе Ася вполне без корсета обходилась, потому что была стройной, даже худой, однако венчальное платье потеряет вид, если талия не сделается тонюсенькой, словно у осы, а грудь не начнет дерзко вздыматься над декольте. Новая мода диктовала именно эти условия! Ася не без вздоха вспоминала рассказы покойной матушки о том, какие дивные, легкие, свободные платья à la grec[33] носили в пору ее молодости. Эти-то платья никакого корсета не требовали. Ася робко предполагала, что выглядела бы в них прекрасно. А тут… нижние юбки, панталоны с кружевами, декольте, открывающие грудь и плечи, непременные шляпки и накидки… При взгляде на короба с нарядами, громоздившиеся на возу, у Аси начинала кружиться голова.

Вчера Лика не успокоилась, пока не перерыла все Асины новые вещи. Даже, почудилось, еще больше исхудала от зависти! Три платья привели ее в состояние почти полуобморочное, поэтому Ася, которая уже раскаивалась оттого, что так вспылила совсем недавно, сочла за лучшее отдать эти наряды Лике, а также и прилагавшиеся к ним ботиночки и шляпки. Лика нынче вырядилась в одно из них: красно-розовое, отороченное по подолу красной кружевной, с фестонами, роскошной отделкой – ну совершенно для путешествия в карете не подходящее. Помогая утром Лике наряжаться (Марфа-то не могла ни рукой, ни ногой шевельнуть!), Ася хотела посоветовать одеться попроще, но не решилась: Лика разобидится, решит, что Асе стало жаль платьев.

А ей ничуть не было жаль! Ей хотелось добрых отношений со всеми, даже с Ликой – по-прежнему добрых, как раньше! Ася надеялась, что в любимом, незабываемом Широкополье, которое она так часто видела во сне, все вдруг сделается таким, как было в прежние прекрасные времена! Она была готова ради этого на многое! Самое малое – с Ликой помириться.

Горячо оплакивая погибшего отца, Ася все же радовалась своему богатому наследству, которое поможет ей вернуть процветание Широкополью и благоденствие своей новой семье. Конечно, иной раз закрадывалась коварная мысль, жалила по-змеиному: да ведь она просто-напросто хочет купить дружбу, любовь, семейное счастье за деньги, но разве добрые чувства продаются или покупаются?! Но как же Ася надеялась, что у Никиты сохранилось к ней прежнее отношение, что в его сердце все эти годы жила та же полудетская-полуюношеская любовь, которая когда-то их объединяла и заставляла смотреть друг на друга с трепетом и душевным, и телесным! Может быть, он не забыл их первый и единственный поцелуй?

…Однажды Никита обиделся на Асю – он вообще был вспыльчив и обидчив, вдобавок ему с детских лет казалось, что вся любовь отца и матери досталась старшему брату, Константину, и даже после смерти тот первенствовал в родительских сердцах. Так же он ревновал родителей к Юрию, отцову племяннику. Каждый добрый взгляд, каждое доброе слово в его сторону вызывали у Никиты взрыв тайной, а порою и явной ненависти.

Обиделся, стало быть, Никита на Асю и злобно крикнул, что прекрасно знает: он противен ей, оттого она и не идет вместе с ним на лодке кататься.

Ася даже ахнула. С того страшного дня, когда погиб Костя, она к воде близко не подходила, даже в жарищу ее не заманить было купаться в Широкопольке или кататься по ней!

– Да что ты? – еле выговорила дрожащим голосом. – Как же ты мог такое подумать! Противен?! Ты мне?! Да я тебя как брата люблю!

Никита подскочил к Асе, схватил за плечи, яростно уставился на нее своими голубыми глазами, крикнул:

– А я тебя не люблю как сестру! И ты меня не смей любить по-братски! Это с Ликой можно по-братски, а с тобой нельзя: ты мне женой станешь, а я тебе – мужем. Сама знаешь, что мы сговорены, ну а мужа нельзя как брата любить, это грех.

После этих слов он жарко не то клюнул, не то укусил Асю в губы, обшарил руками ее совсем еще незрелое тело – да и пустился наутек.

Ася перепугалась так, что готова была, отцу не сказавшись, домой, к матушке, пешком идти, несмотря на версты и версты, отделявшие Широкополье от Хворостинина. Но дело шло к ночи, а ночью не больно-то попутешествуешь в одиночку. Она прокралась в спаленку, которую делила с Ликой, отказалась от ужина, сославшись на нездоровье, легла – и предалась своим всполошенным мыслям.

Никита, Никита, Никита… Конечно, Ася знала, что родители их сговорились между собой о том, что поженят детей, но никогда и подумать не могла, что Никита в нее влюблен. Сговор сговором, а сердце сердцем, это она чувствовала. И если честно признаться, была уверена, что Никите куда больше по нраву не она и даже не Лика, а дочь окольного однодворца[34] Филипопина – Манефа Сергевна.

Почему ее так называли, Ася не знала. То есть крещена девочка была Манефой, в честь преподобной мученицы Манефы Кесарийской (она очень этим гордилась, потому что такая преподобная в святцах была только одна, не то что всякие там Марьи, Анны, Анастасии!), но отчего тут же присовокуплялось исковерканное отчество – бог весть. Ну разве что для смеха! Асе, впрочем, Манефа Сергевна всегда нравилась, хоть она и любила приврать. Например, тех, кто ее раньше не знал, она уверяла, будто ее фамилия Адельфинская, а вовсе не Филипопина. Конечно, кому охота Филипопиной зваться! Кругленькая, невысокая, проворная, всегда готовая похохотать и покривляться, умело передразнивавшая других, Манефа была полной противоположностью ехидной Лике и застенчивой Асе. Никита называл ее Маней, однако Манефа Сергевна страшно на это злилась, хотя, по мнению Аси, лучше было зваться Маней, чем Манефой. И вот именно на нее косил глазом Никита, и глаз этот горел особым, вовсе не детским пламенем, так что даже простодушная Ася чувствовала в его взглядах что-то особенное, а уж Лика просто из себя выходила от зависти.

И вот сейчас… вот нынче вечером Никита доказал Асе, что никакая другая барышня для него не существует, что ни Манефа Сергевна, ни Лика ему не нужны, – нужна только она, его нареченная невеста.

В самом деле, было чего перепугаться, чему порадоваться, о чем помечтать и чего ждать с нетерпением!

Сказать по правде, Ася думала, что Широковы удивятся ее отсутствию за столом и пошлют за ней Лику, но хотелось, конечно, чтобы Никита сам пришел: пришел бы и снова не то клюнул ее, не то укусил. Сердце задрожало, все существо взволновалось и отозвалось на случившееся! Губы немного болели, но она готова была терпеть такие странные поцелуи всю жизнь! Готова была также все прочее испытать, что свершается сначала между мужем и женой впервые (после этого в деревне выставляли на общее обозрение простыню, на которой новобрачные проводили вместе ночь, там были кровавые пятна, но это Асю не пугало), ну а потом становится тем, о чем иногда, таясь от молоденьких девиц, а тем паче от юной барышни, судачили хворостининские стряпки да прачки на кухне или на мостках, с которых мыли господское белье.

Ночь стояла светлая, на удивление светлая – майская ночь, лунная, молочная, серебряная, игра света и тени преображала роскошный сад в сказочные чертоги. В распахнутое окно вливался запах белого табака – Асе казалось, что здесь, в Широкополье, он иначе пахнет, чем в Хворостинине, слаще и томительней, – и доносились соловьиное пение. Пел соловей то тихо, нежно, то совсем затихал, вздыхал, словно бы утомленно, потом вдруг свистал, щелкал, разливался в страстных трелях, умолкал ненадолго…

Ася задремывала под эти сладостные звуки, просыпалась, опять начинала дремать, как вдруг бурные крики, долетевшие из столовой, заглушили соловьиные трели. Кричал, срывая голос, Гаврила Семенович Широков, кричал и Василий Петрович Хворостинин…

Ася испуганно подскочила: ссорятся они, что ли?

Дверь отворилась, в спальню проскользнула Лика и выпалила не то испуганно, не то радостно:

– Собирайся! Вы уезжаете! Вас выгнали!

Вслед за ней проскользнула нянюшка Настасея; заливаясь слезами, сунула в светец зажженную свечку, в которой, впрочем, надобности не было, так яростно сияла луна, и принялась поспешно увязывать Асины вещички, висевшие на гвоздях за китайковой[35] занавеской.

– Няня, что случилось? – испуганно воскликнула Ася, но та лишь отмахнулась и прорыдала:

– Собирайся, милая Асенька, батюшка уже запрягает!

Снизу донеслось недовольное ржание Белухи, кобылы хворостининской, которую Василий Петрович запрягал в дрожки, бранясь на бедную лошадку, словно она была в чем-то виновата, да выкрикивая при этом:

– Аська! Сию минуту сюда! Едем немедля! Ноги нашей здесь больше не будет!

Но даже его громогласные выкрики перекрывал неистовый ор – ну не подобрать другого слова! – Гаврилы Семеновича Широкова:

– Вон! Вон отсюда! Чтобы ноги вашей здесь не было! Пошли все вон! Навсегда! Вон, убийцы!

Асю, чуть живую, нянька почти вынесла из дому; Лика начала было проталкивать ее узелок в окно, да тот застрял; няня хотела вернуться, но Василий Петрович не велел: в чем были, как были, так и покинули Широкополье.

Позже Ася узнала, что именно тем вечером Широков, в котором, видимо, злоба давно кипела да наконец и выкипела, бросил в лицо Хворостинину обвинение в том, что он не спас Костю, поскольку не захотел. Этим он и расторг сговор о свадьбе между Никитой и Асей.

Однако Хворостинин был хоть вспыльчив, но отходчив. Мало ли что наговорил, мало ли что накричал там Широков – несчастный отец, потерявший сына! Василий Петрович, несмотря на обиду, не мог так легко распроститься со старинным другом, некогда спасшим ему жизнь на войне с французами; он готов был понять Широкова, который сдвинулся умом из-за гибели любимого старшего сына, и был уверен, что старинный друг со временем образумится.

На то же самое – на целительную силу времени! – надеялись и Ася с ее матушкой.

Однако как раз времени-то Василию Петровичу старинный друг не оставил…

Все эти годы, минувшие после ареста Хворостинина, суда над ним и ссылки, потом его помилования, смерти матери и получения известия о гибели отца, Ася жила одиноко. Отрывочные вести из Широкополья доходили только случайно, через нянюшку Настасею, которая была дружна с Антонидой, нянькой Кости и Никиты. Именно так Ася узнала, что теперь невестой Никиты считается Лика, хотя Никита этому, похоже, не больно рад, потому что знай наезжает в Нижград и шляется там в «разные театры». Юрий, который раньше имел виды на Лику, обиделся за то, что получил отставку, тоже перебрался в город, где знай составляет компанию Никите, ну а Манефа Сергевна осиротела, но одна жить не стала, а подалась невесть куда, к какой-то родне.

Само собой, никакие слухи о Манефе Сергевне Асю нимало не волновали – она жила жадным ожиданием вестей о Никите, мечтала о его приезде в Хворостинино. Приказ Гаврилы Семеновича приказом, ссора между Широковыми и Хворостиниными ссорой, ну а их, Никиты и Аси, любовь? А тот поцелуй, похожий на укус? А его слова, незабываемые слова?! Разве можно это забыть? Разве может Никита не приехать?!

Именно тогда Ася поняла, что любовь – это не какое-то там не определимое словами счастье, а вера и надежда. Без этого любви не бывает. Только надежда помогала Асе ухаживать за матерью, только вера помогала пропускать мимо ушей ее проклятия, адресованные Широковым, только пылкая любовь помогла пережить потерю сперва матушки, а потом и отца. Иногда она ожесточалась, но ненадолго. Понимала, что надо вырвать из сердца эту неразумную, слепую, несчастливую любовь, но вот беда – понимала также, что вырвать ее возможно только вместе с сердцем.

И вдруг произошло чудо! Вдруг все надежды оправдались, вера восторжествовала над унынием: Широков раскаялся и решил вернуться к договору с покойным другом. Ася получила ласковое письмо, в котором Гаврила Семенович писал, что покоя не знал все эти годы, что мечтает искупить вину перед Василием…

Но если бы это письмо пришло до того, как стало известно о полученном Асей наследстве! Мысль, что Гаврилой Семеновичем движет просто расчет и желание поправить провальные дела свои, своего семейства и своего имения, подгрызала радость Аси, как мышь коварно подгрызает дорогой многоцветный ковер. Но все-таки желание снова увидеть Никиту, снова заглянуть в его голубые глаза, дождаться прикосновения его губ оказалось всемогущим. О, конечно, конечно, Ася не хотела нарушить волю отца, о, конечно, конечно, она мечтала вернуть Широкополью былой блеск и былую красоту, но встреча с Никитой сияла перед ней путеводной звездой.

Ася видела, с каким недоверчивым и даже презрительным выражением Федор Иванович Данилов слушает ее излияния про мечты о восстановлении Широкополья и верности памяти отца. Конечно, он понимал, что она влюблена в Никиту и жаждет поскорей выскочить за него. За это небось и презирал… Но Данилов был вынужден исполнять волю покойного Хворостинина, как бы ни относился к Асиным словам. Она не сомневалась, что Федор Иванович хочет покончить с устройством ее свадьбы как можно скорее, чтобы заняться своими собственными делами, однако Ася не сомневалась: даже если бы она стала противиться, не захотела бы возвращаться в Широкополье и выходить за Никиту, Данилов мог бы заставить ее сделать это – на правах опекуна. В нем чувствовалось что-то непреклонное и основательное, что-то непоколебимое и в то же время самоотверженное – то, чего не было ни в Никите, ни в Юрии.

Стоило Асе так подумать, как ей стало обидно за друзей детства.

Ну ладно, если Никиту она давно не видела, то Юрий сегодня, когда вырвал Асю из лап мадам Сюзанны, совершил поистине героический поступок. Ну прямо лев был, а не человек, не знал, что такое страх! А Данилов? Что он совершил? Подумаешь, накупил ей гору дамских тряпок! Да еще с таким знанием дела накупил, словно проходил обучение у какой-нибудь сибирской Клеопатры!

Впрочем, вспомнив венчальное платье, Ася смягчилась. Платье было прелестное: из белого тюля поверх атласного чехла, с бесчисленным множеством оборочек, оно напоминало не то облачко, не то пену, не то первый снег – словом, что-то нежное, воздушное и невинное!..

Спустя три часа остановились сменить лошадей и пообедать. Дело это растянулось неожиданно надолго: поев, Лика вдруг расплакалась из-за того, что уронила жирный кусок на подол своего розового платья, потом расстоналась и разохалась, стала жаловаться на боли в животе – ну не хуже Марфы! Ася уже испугалась всерьез, что Лика не сможет дальше ехать. Ну и куда ее девать в таком случае? На придорожном постоялом дворе оставить, что ли? А вместо врача знахарку деревенскую позвать?! Скоро начнет смеркаться, а на лесных дорогах всей губернии, случалось, пошаливали: выходили окрестные крестьянушки с дубьем или ружьишками на дорогу и грабили всякого прохожего-проезжего, а потом исчезали в знакомых им дебрях бесследно. Ходили слухи, даже особые разбойные деревни есть, причем часть награбленного получает помещик, владелец крестьян! Правда, в городских газетах, которые изредка попадали-таки в Хворостинино, Ася частенько читывала злые или насмешливые опровержения: дескать, в былые времена, еще в веке осьмнадцатом, такие тати нощные и впрямь водились и весьма тревожили путников, а теперь губернская полиция навела порядок! Конечно, газетам Ася верила, но все же облегченно вздохнула, когда Лике наконец стало легче и удалось продолжить путь.

Однако, проехав с версту, карета снова остановилась. Девушки прильнули к окнам и увидели, что начался дождь.

Кучер, лакей и Ульян, вооружившись топориками, ринулись на обочину: рубить еловые ветки, чтобы прикрыть воз с приданым. Ради этих хлопот подзадержались, после чего Лика разворчалась: мол, по размокшей дороге доберутся в Широкополье только затемно.

Ася глянула с укором: как будто не из-за самой Лики больше всего задержались в пути! – но ничего не сказала. Ей помнилось, что последние двадцать верст до Широкополья предстояло ехать совсем уж густыми лесами. По слухам, там водились медведи! Впрочем, еще в пору ее детства убили последнего из них. И все равно – места были мрачные: прямиком из леса въезжали в огромный широкопольский сад, тоже напоминающий настоящий лес.

На Ликину воркотню Ася не отвечала. Даже рада была задержке: хоть мечтала об этом дне истово, а все же страшновато после всех минувших горестных лет оказаться лицом к лицу с Гаврилой Семеновичем и особенно с Никитой…

Тем временем, прикрыв добро, Ульян сладил на возу еловый шалашик и для себя: ливень разошелся вовсю! А Данилов, который сопровождал небольшой обоз верхом, вынужден был перебраться в карету, привязав коня к задку.

Настроение у Лики мигом улучшилось.

Едва Данилов поставил в уголок ружье, положил рядом с ним свою небольшую светло-коричневую сумку с документами (тот самый портэфёй), с которой никогда не расставался и которая называлась очень смешно, – и устроился на том же сиденье, что и Ася (подальше от нее, впрочем, чтобы не задеть полами промокшего сюртука), – Лика вдруг проговорила сладким голоском:

– А скажите, Федор Иванович, как вам удалось составить для Асеньки такой великолепный гардероб? Может быть, у вас была советница, сведущая в разнообразных модах?

Этого вопроса следовало ожидать. Даже странно, что его раньше никто не задал! Данилов запираться не стал и признался, что обратился к лучшей модистке Нижграда, которая все хлопоты взяла на себя: и выбор тканей, и фасонов, и шитье, и заказ недостающих вещей в столицах.

– И что?! – разочарованно вопросила Лика. – Неужели и впрямь обошлись без совета? Неужели вы полностью доверялись этой модистке?! Как ее, кстати, звали?

– Мадам Жаклин, – ответил Данилов.

Ася вздрогнула так, что капор, лежащий у нее на коленях, свалился на пол кареты.

Федор Иванович поднял капор и покосился на свою подопечную. В полумраке кареты, за окнами которой продолжал идти дождь, ее лицо казалось белым, неестественно бледным пятном.

Данилов мысленно выругался. Черт его дернул упомянуть эту чертову мадам! Понятно, что Ася, как храбро ни держится, не забыла вчерашних приключений. Вот что с ней от одного только слова «мадам» сделалось! А Лика так и сияет. Уж не нарочно ли она навела Данилова на это упоминание? Не нарочно ли так хитро заставила его ковырнуть душевную рану Аси?

Хороша подруга! Зря он все-таки Асю не предупредил, что надо с Ликой ухо востро держать.

Ну да, и Асю не предупредил, и сам первый же проштрафился.

Э, да она, бедняжка, совсем расклеилась, вот-вот заплачет.

Надо срочно ее выручать! Надо как-то развеселить!

Что делать? Рассказать что-нибудь из своих таежных приключений? Хотя там ничего веселого не было. Да и вдруг наведешь Асю на горькие мысли о том, что где-то там, в тайге, навеки остался ее отец. Данилов сказал ей в свое время, что Василий Петрович умер, простудившись, а ну как ненароком обмолвится, что тот был застрелен некоей сволочью?

Нет.

Ага, вот что нужно рассказать! Конечно, самого Данилова эта история выставит не бог весть каким галантным по отношению к даме, может быть, даже трусом, однако сейчас, чтобы приободрить Асю, все средства хороши. Разумеется, придется слегка приврать, да что поделаешь!

– Я полностью доверился этой модистке, потому что всякое обсуждение фасонов и тканей, всякий разговор о ботинках, танцевальных башмачках, шляпках, перчатках и прочих дамских радостях вызывает во мне неодолимое отвращение, – сообщил Федор Иванович с покаянным видом. – Признаюсь честно: некие обстоятельства моей жизни весьма этому способствовали. Видите ли, еще в Енисейске был я сговорен с одной очень милой девицей по имени Таисия Леонтьевна, редкостной красавицей – из тех, которые так ловко раскидывают свои сети, что мужчина под них попадается легко, словно глупая куропатка зимой. Попался и я. Таисия Леонтьевна всерьез взялась за подготовку приданого и выписала из обеих российских столиц, а также из Парижа без малого сотню разноцветных картинок с изображением модных фасонов, несчетные штуки[36] тканей и бесконечное количество всевозможных дамских мелочей, а потом принялась обсуждать свое будущее приданое и со мной, и со всяким встречным и поперечным. Разумеется, мне, как жениху, приходилось тяжелее всех. Таисия Леонтьевна заговаривала меня буквально до головокружения, и я с ужасом представлял себе свою будущую участь – участь супруга, которому придется всю жизнь обсуждать наряды жены. Ничуть не преувеличиваю – я даже заболел от тоски и слег в постель! Доктора находили у меня нервное расстройство. Лекарства не действовали – прежде всего потому, что выздоравливать мне, откровенно говоря, вообще не хотелось. Таисия Леонтьевна смекнула, что я притворяюсь, разобиделась и, чтобы вызвать мою ревность, начала принимать ухаживания одного богатого промышленника, который лишь недавно прибыл в Енисейск и у которого дамские радости такого ужаса, как у меня, не вызывали. Кончилось все тем, что мы с Таисией Леонтьевной по обоюдному согласию расторгли нашу помолвку. Вот так я на всю жизнь получил отвращение к тонкостям дамского искусства наряжаться на радость и погибель бедным мужчинам. Именно поэтому предпочел доверить создание гардероба модистке.

– Мадам Жаклин! – ехидно уточнила Лика.

Зря старалась – на сей раз Ася словно бы и не заметила опасного словечка и хохотала над рассказом Данилова от души.

– А колечко у вас на мизинце – не память ли о невесте, не ее ли подарок? – не унималась Лика.

Данилов пожал плечами:

– Нашел кольцо где-то, не помню. Понравилось, вот и надел.

Вопрос Ликин был вроде безобидный, но говорить в ответ правду Федору Ивановичу не хотелось. А впрочем, ему не привыкать врать, и так в своем рассказе уже приврал изрядно!

…Его бывшая невеста несколько лет назад и в самом деле слишком уж ретиво взялась за обсуждение своего приданого. Заметив откровенное отвращение жениха к таким разговорам, Тасенька (Таисия Леонтьевна тож) принялась сыпать упреками, напоминая, что ее дядюшка (отчим Федора) вытащил их с матерью из нищеты и сосватал ему Тасеньку, а Федька своего счастья не понимает! Он должен не косоротиться и зевать во весь рот, а поминутно ручки милой Тасеньке целовать и превозносить ее красоту. Коли станет вредничать, Тасенька пожалуется матушке Федора… а та, бедняжка, одной ногой в гробу, зачем же ей жизнь укорачивать огорчениями, ведь она так мечтала сына женить на красавице с преизрядным приданым!

Тасенька была хороша, слов нет, вдобавок богатая невеста. За ней увивались самые завидные женихи Енисейска и окрестностей, однако выбрала она Данилова. Конечно, сначала он был увлечен, но это оказалось просто-напросто круженьем головы и молодого сердца. Потребовалось некоторое время, чтобы понять: не любовь безумная и даже не советы дядюшки заставили Тасеньку сделать такой выбор, а именно желание заполучить в свою полную власть красавца (ну да, что было, то было, особенно в те далекие годы, пока однажды росомаха не прошлась по лицу Федора Данилова своим когтем!) без всякого состояния. Мечтала Тасенька, чтобы этот бедняк всю жизнь был благодарен жене, которая сделала его богачом! Невеста своих унизительных замыслов и не скрывала. Но дико казалось Данилову, что девушка, которую окружали только сильные мужчины, сами, своими стараниями и усилиями разбогатевшие и возвысившиеся, хотела видеть супругом какую-то тряпичную куклу. Впрочем, сильные мужчины города Енисейска не потерпели бы ни малейшего своеволия от женщин, ну а Тасенька не желала терпеть ничьего своеволия, кроме собственного.

Но как же была счастлива этим сговором матушка Данилова!..

Кто знает, может быть, Федор так и дотерпел бы до свадьбы, не желая омрачать матери последние дни жизни, однако Господь милосердный ее прибрал-таки. Накануне кончины она надела сыну на палец витое колотое кольцо, которым с первым мужем своим, отцом Федора, венчалась и которого лишь одного любила всю жизнь, несмотря на второй брак, на который согласилась только ради сына, и прошептала:

– Носи пока сам, а потом невесте своей наденешь. На вечную любовь!

Это были ее последние слова.

Данилов повесил кольцо на шейный шнурок, рядом с крестиком. Не хотел, чтобы его увидела Тасенька, которую он уже не считал больше своей невестой. Надел Федор материнский подарок на палец, лишь когда покинул тайгу и золотой промысел. По размеру кольцо пришлось лишь на мизинец левой руки.

Как ни буйствовала красавица Таисия Леонтьевна от злости, что свадьбу приходится отложить, но даже ей, при всей избалованности, не хотелось навлекать на свою голову общее осуждение. Впрочем, надеялась, что траурный срок пролетит быстро.

Однако Федор Данилов ждать не стал. Лишь отвели сороковины по матери, он, никому не сказавшись, исчез из Енисейска и более туда не возвращался. Ни малейшего стыда ни перед самовластной Тасенькой, ни перед суровым отчимом он не испытывал. Они желали сломать его жизнь, а этого Федор не мог допустить. Он предпочитал погибнуть в тайге, чем в Тасенькиных пуховиках задохнуться!