Полная версия
На краю любви
Черный матовый (сразу видно, что из бобрового фетра, дорогой, разорительно-дорогой!) цилиндр тот держал в левой руке, а правой поддерживал Асю, помогая ей выйти из пролетки.
Серый сюртук сидит как влитой; под черными панталонами со штрипками угадываются мускулистые ноги умелого всадника или привычного пешехода. Башмаки, конечно, лакированные. Жилет серый; галстух, или шейный платок, завязан безупречным и в то же время затейливым узлом, как если бы этот человек внимательнейше проштудировал трактат Оноре де Бальзака «Искусство ношения галстука» (Юрию книгу сию раздобыть не удалось, только наслышан был о ней); в петлице никакой булавки, никакого пошлого цветка.
Скромно и элегантно.
Юрий, остро ощущая, что серый фрак его под мышками зашит не слишком умело, башмаки не блестят и пошло скрипят, на лиловом жилете вульгарные бронзовые пуговицы (зря надеялся, что сойдут за золотые!), цилиндр так и блестит (шелк третьесортный!), а от завитых волос несет помадой «Violette»[19], неприязненно взглянул в лицо незнакомца.
Лицо загорелое, обветренное; со лба на щеку спускается узкий бледный шрам. Бакенбарды выглядят замечательно ухоженными, однако темно-русые, с чуть заметной проседью на висках волосы попросту зачесаны назад: надо лбом никакого модного кока. Не жжет, стало быть, волосы раскаленными щипцами для завивки ежеутренне! Брови близко сходятся к переносице, придавая лицу вид не то настороженный, не то хмурый; карие глаза смотрят холодно, неприветливо, узкие губы чуть поджаты… Презрительно поджаты, показалось Юрию, который был мнителен и обидчив!
– Лытки подбери, молодой, чего выставил на полдороги! – донесся до него пренебрежительный голос извозчика. – Не ровен час, колесом отхряпает! Опосля вожгайся с тобой!
– Что ты сказал? – удивился незнакомый человек. – Это что же за язык такой?
– Да я не вам, сударь, а тому вон господинчику, – весело сообщил извозчик, мотнув бородой в сторону Юрия. – Что ж до языка, то все кучера в Нижграде промеж себя этак-то калякают. И лихачи, и «ваньки», и ямщики, и всякие прочие погонялки. Мы друг дружку понимаем, а нас не всяк поймет!
– Но давеча, на Рождественке, ты нормально говорил… – хлопнул глазами Юрий, который отродясь не слыхал ни о каком таком особенном наречии, но извозчик только ухмыльнулся:
– Нонеча не то что давеча! Засим прощевайте, господа хорошие! Вам, барышня, жениха доброго, а вам, сударь, – извозчик взглянул на незнакомца и сделал движение, словно хотел почтительно сорвать с головы «гречневик», но почему-то передумал и только поглубже его насунул, – а вам прибыли без убыли!
– Спасибо большое вам, – оторвалась наконец от болтовни с Ликой Ася. – Пожалуйста, Федор Иванович, расплатитесь с этим добрым человеком, он нас так выручил, а я, растяпа, все деньги в Хворостинине забыла!
– К счастью, я нигде ничего не забыл, – сухо проговорил незнакомец и вручил извозчику полтинник.
Юрий скрипнул зубами от жадности.
Вот ведь швыряется деньгами! А тут сидишь весь в долгах как в шелках!..
Извозчик убрал монету и снова рявкнул на Юрия:
– Лытки подбери, кому говорено! То суетился, как бешеная тарашка, а теперь маято маятом!
Юрий только сейчас сообразил, что одной ногой стоит на приступочке пролетки, а другой на земле. Неуклюже соскочил с приступки, и зловредный погонялка наконец укатил.
– Федор Иванович, с Ликой Болотниковой вы уже знакомы, а теперь я рада представить вам Юрия Диомидовича Хохлова, приятеля детства моего, – сказала Ася. – Юраша, познакомься с господином Даниловым, другом покойного батюшки и моим опекуном.
Юрий кое-как выбрался из пролетки и, протянув руку, встретил крепкое пожатие широкой ладони с жесткими бугорками мозолей.
Он и без Асиного представления угадал, кто этот человек.
Ну да, Федор Иванович Данилов, явившийся из глубины, так сказать, сибирских руд разбойник (об этом свидетельствует шрам, оставленный, конечно, ножом такого же лихого черта, как сам Данилов) и скоробогач. И он еще смеет презрительно кривить губы на приличного человека! На отпрыска дворянского рода!
Подумаешь, фрак вот-вот лопнет под мышками! Подумаешь, цилиндр лоснится, а кок надо лбом пережжен щипцами! Это все скоро переменится самым разительным образом. И тогда господин Данилов узнает свое место. А пока надо быть с ним начеку! Ведь эта тварь, конечно, – тварь опасная…
* * *Вечером того же дня, все-таки устроив свою подопечную в шумной «Купеческой», но по соседству со своим нумером (пусть под присмотром будет!) и расспросив о подробностях ее злоключений, Федор Иванович Данилов решил произвести расследование и, прихватив небольшую светло-коричневую кожаную сумку, сделанную по его собственному заказу на манер изобретенного французами «портэфёя»[20] (с этой сумкой Данилов никогда не расставался, потому что там хранились важнейшие бумаги), вышел из номера в сопровождении молодого тунгуса[21] Ульяна, своего друга и слуги. Вообще-то его имя было Улген, ну а Ульяном звали просто по созвучию с русским именем.
В коридоре Данилов отчетливо расслышал смешки и болтовню, доносившиеся из-за двери его подопечной. Не сдержав любопытства, стукнул, ожидая вопроса «Кто там?», однако услышал веселое:
– Да где же ты столько времени шлялся?! Входи скорей! – и споткнулся от удивления.
Потом раздался возмущенный Асин визг:
– Нет, нельзя, нельзя!
Вслед за этим дверь распахнулась, и перед ошарашенным Даниловым предстала миленькая, хотя и несколько востроносенькая девица в неприглядном платьишке. Ее легко можно было принять за горничную, если бы Данилов совершенно точно не знал, что это Лика Болотникова – давняя подруга Аси. Лику он видел сначала в Хворостинине, а сегодня – около «Купеческой», когда смешной болтливый извозчик привез Асю и ее франтоватого приятеля после приключений на Рождественке. Поначалу Лика показалась Данилову застенчивой и скромной, в точности как Ася, а теперь черные бойкие глаза ее сияли, на лице цвела игривая улыбка. Она была похожа на маленькую бойкую птичку. Ульян на своем языке называл ее «турачан» – «сорока», хотя, на взгляд Данилова, ей больше подошло бы название «белика», то есть «ласточка». Однако беликой Ульян назвал Асю, что Данилова удивило. И не только назвал ее так Ульян, но и, бормоча: «Шаман и его волшебство сопровождают человека от его рождения и до смерти!» – еще в Хворостинине покрутил над девушкой сплетенный из множества веревочек и нитей браслет – гилаптун, к которому были прицеплены кусочек кожи, вырезанный из унгувуна, шаманского бубна, ласточкино перышко и крошечный золотой самородок, имеющий форму мужского детородного органа. Ася, по невинности и скорости свершения обряда, едва ли разглядела неприличный предмет, да и вообще не поняла, что происходит, даже немного перепугалась, зато потом Ульян объяснил Данилову, что призвал благословение богов, которые дадут «белике» счастье с тем мужчиной, женой которого она станет.
С Никитой Широковым, стало быть, обретет счастье Ася.
С Никитой Широковым, к которому она прибудет с богатым приданым, о коем позаботился Данилов…
Почему-то при имени Никиты Широкова Данилову и раньше становилось тоскливо, и теперь тоска взяла.
Да ну, что за ерунда!
Итак, он вошел в комнату.
Завидев его, Лика отпрянула было, но потом торопливо пригладила свои смоляные волосы, и без того гладко обливавшие ее голову, сделала книксен[22], закатилась смехом:
– Ой, простите! Простите, Федор Иванович! Мы думали, это Юрий пришел! – и, схватив Данилова за руку, повлекла его в комнату, приговаривая: – Входите хоть вы, взгляните, какое прелестное платье, какой миньон![23] Вкус у вас отменный, Федор Иванович!
– Нельзя сюда! – чуть ли не сквозь слезы провизжала Ася, и Данилов увидел ее стоящей на табурете в сорочке и короткой нижней юбке, с оголенными плечами и ногами, прижавшую руки к груди. Мельком Данилов удивился необычайной стройности ее ног с тонкими щиколотками, этим скульптурным коленям, этим стопам с высоким подъемом и красивыми пальцами – да вообще изяществу всей фигуры удивился. В одежде Ася выглядела совсем невзрачной – может быть, потому, что одежда была такова. Данилов на правах опекуна предпринял некоторые меры, чтобы исправить дело, и, судя по словам Лики, меры оказались весьма удачными.
Данилов покачал головой. Его подопечная, конечно, воплощение невинности и добродетели. Ишь как перепугалась при виде мужчины! Ну ничего, жизнь отучит ее бояться этого существа… хотя, вполне возможно, приучит бояться еще пуще. В любом случае узнает, что это за птица!
Вспомнился забавный водевиль «Бабушкины попугаи», виденный Даниловым в Москве. В нем рассказывалась история двух девиц, которых заботливо оберегали от всякого знакомства с мужчинами. И когда двое молодых людей все-таки проникли в сад, где прогуливались девушки, то их воспитательница мадам Курмонд принялась уверять, будто это не люди, а попугаи особой породы. Девицы, однако, быстро смекнули, в чем дело и что за птица – попугай!
Именно о том и пелось в популярных куплетах из этого водевиля:
Как девиц ни уверяй,Но узнают, верно, сами,Что за птица попугай!Рядом с Асиным стулом топталась полненькая девица в сарафане, холщовой рубахе и в платочке – очевидно, горничная. Она держала в руках что-то пышное, шуршащее и шелестящее бирюзового цвета.
По креслам и стульям были навалены другие одеяния, заказанные Даниловым для Аси у самой известной городской модистки, мадам Жаклин.
Извинившись за вторжение, Федор Иванович шагнул назад, прихлопнул дверь и мысленно процитировал, хоть и несколько посвоевольничав, строки из знаменитой комедии «Горе от ума», которую в свое время читал в списке[24], тайно доставленном в Енисейск для одного из сосланных туда бунтовщиков-декабристов: «Что за комиссия, создатель, быть взрослой барышни опекуном!»
– Фу, Аська, какая ты невежа! Федор Иванович старались, заказывали для тебя приданое, а ты гонишь их прочь, – донесся из-за двери голос Лики.
– Да как же тебе не стыдно было их зазывать, когда я раздета! – жалобно вскрикнула Ася, а Лика хохотнула:
– Чего ты так застеснялась? Господин Данилов твой опекун, это же все равно что отец!
– Какой он мне отец?! – возмущенно закричала Ася. – Он чужой мужчина, а ты меня напоказ… напоказ меня выставила! И не вздумай впустить сюда Юрия, слышишь?! Иначе я тебя выгоню вон! Выгоню вместе с твоей Марфой!
Марфой, смекнул Данилов, звали, видимо, горничную.
– Да ты что, Асенька, взбесилась? – возопила Лика. – Как у тебя язык повернулся?!
– Вот так и повернулся, – огрызнулась Ася. – Немедля пошли Марфу встретить Юрия и сказать, чтобы не вздумал здесь появиться!
– Полно вам, барышня, злиться, – примирительно прожурчала горничная. – Юрий Диомидович вам такую услугу оказали…
– Что-о?! – возмущенно протянула Ася. – А ты откуда об этом знаешь?! Или уши навострила да подслушала, как они с Ликой судачили?
– Ну так как же иначе, барышня? – без всякого смущения ухмыльнулась Марфа. – Нашей сестре нельзя уши да глаза не вострить, иначе господам к месту да ко времени не услужим!
– Ладно, коли хочешь мне услужить, останови Юрия, чтоб не совался сюда. Не желаю его видеть! – огрызнулась Ася.
Данилов удивленно качнул головой. Оказывается, его застенчивая и робкая подопечная не так уж застенчива и робка. Ишь как стрижет – словно ласточка крыльями в вышине. Белика она и есть белика!
– Да как же? – растерянно вопросила Марфа. – Ежели я платье положу, оно ведь помнется!
– Потом выгладишь! – обиженно и со злостью приказала Лика. – Иди, говорят, ну что за манера вечно перечиться!
Дверь распахнулась. Данилов не успел посторониться, и выскочившая Марфа уткнулась в него пышной грудью, которая оказалась весьма упругой.
Федор Иванович хмыкнул.
– Простите великодушно, барин! – Марфа сверкнула глазами, потупилась и понеслась было дальше, потирая щеку, но тут на ее пути оказался Ульян, стоявший чуть поодаль в ожидании Федора Ивановича.
– Ой, кто это? – резко остановившись, воскликнула Марфа не без испуга. – Ты чего здесь стоишь, косоглазенький? Тебя как зовут?
Тунгус растерянно отпрянул.
– Его зовут Ульян, это мой слуга, – проговорил Данилов, и Марфа оглянулась – на сей раз с игривой улыбкой:
– Слуга ваш, значит? Ишь какой… – И она побежала дальше, проворно перебирая скрипучими лапотками. Пышное тело ее колыхалось, сарафан вился вокруг ног, темно-русая коса, свесившись из-под платочка, смешно подпрыгивала на пояснице…
Девушка свернула за угол коридора. Данилов насмешливо взглянул на слугу, который с озадаченным видом топтался на месте:
– Чего ты окаменел, Ульян? Неужели эта гэе[25] тебя напугала?
Тот смущенно пожал плечами. Тунгус был еще молод и русских барышень робел.
Федор Иванович постоял, по-прежнему прислушиваясь к тому, что творилась за дверью Асиной комнаты.
Иногда оттуда доносились всхлипывания. Данилов предположил, что это Лика выплакивает прощение у внезапно разозлившейся подруги, которая – возможно, впервые в жизни! – показала, что у нее есть характер.
Впрочем, Федору Ивановичу пора было идти по своим делам. Поманив за собой Ульяна, он начал быстро спускаться со второго этажа, в котором жил, как вдруг его внимание привлекла некая возня под лестницей.
– Ну ладно, не пойду к барышням, но ты мне дай, сейчас дай, – задыхаясь бормотал мужчина, однако его окорачивал мягкий говорок Марфы:
– Ах нет, голубчик Юрий Диомидович, мне Гликерия Ильинична глаза выцарапает! Ах, оставьте меня, не кусайте в шею, заметят синяки-то!
– Ладно тебе играть, игрунья! – жарко выпалил мужчина. – Ну, дай! Не доживу до ночи!
– Вот и ладно, что не доживете! – строптиво пропыхтела Марфа, видимо, силясь вырваться из его объятий, но ей это, похоже, не удалось, потому что раздались звуки пылких поцелуев, и Данилов, испугавшись, что его могут застать подслушивающим, слетел с лестницы и, в два шага проскочив вестибюль, выскочил на улицу.
Ульян так и вылетел следом. Его узкие глаза стали почти круглыми от изумления.
– Да, – покачал головой Федор Иванович, – вот такая гэе!
– Сулаки мудурэнмэмэ![26] – сердито бросил Ульян.
Итак, и Марфа получила тунгусское имя.
Ну что ж, тут Ульян угадал, девка-то хитрованка! Если Ася теперь выйдет за Никиту, для Лики будет большой удачей поймать в свои сети Юрия. А тут аппетитная горничная дорогу переходит… Впрочем, горничную Юрий всяко замуж не возьмет. А вот Лику-бесприданницу возьмет ли?..
– А его как бы ты назвал? – с любопытством повернулся к Ульяну Данилов. – Этого Юрия – как назвал бы?
– Ними миримэкли, – буркнул Ульян.
Данилов не мог сдержать смеха: эти слова значили «пестрый глухарь». У тунгусов глухарь – символ глупости и доверчивости. Но вот тут Ульян, пожалуй, ошибся, ох ошибся!..
– Далеко ходить, Федор? – спросил тунгус.
– Да нет, почти рядом. Где вчера были.
– Плохо! Близко! – вздохнул Ульян, которого хлебом не корми, дай только пройтись пешком: знать, напоминали о себе те времена, когда он отмеривал расстояние не верстами (даже слово такое было ему раньше неизвестно!), а днями пути. Он томился в Нижграде еще сильнее, чем Данилов, и тот не мог не улыбаться, вспоминая, как во время поездки в Хворостинино Ульян порой выскакивал из повозки и не то шел, не то бежал вдоль дороги, углубляясь в окрестные леса, хоть в малой степени утоляя тоску по тайге. Впрочем, здешние леса он всерьез не воспринимал и сокрушенно постанывал иногда: «Это не сигикат, нет, это конули![27]» Однако в городе он никогда не шел рядом с Даниловым – всегда на несколько шагов отставал. Тоже давала себя знать привычка таежника, тем паче таежника-золотоискателя, – привычка прикрывать от нападения спину напарника, несущего добычу, высматривать того, кто может выстрелить в него.
Что и говорить, Данилов и сам даже в городе, даже вдали от тайги, даже в России (так сибиряки называли те края, что лежат западнее Урала) не мог отделаться от привычки отовсюду ждать подвоха, это в лучшем случае, нападения зверя ли, человека – это в худшем. Человека, который выстрелит в спину…
Именно так погиб Василий Хворостинин, и воспоминания об этом иногда налетали на Данилова, словно черные вороны с железными ключами!
Чтобы отогнать злую стаю, которая норовила заклевать его до смерти, Федор Иванович ускорил шаги, таращась по сторонам и надеясь отвлечься.
После размашистого Енисейска, его родного города, после долгих лет, проведенных в тайге, все здесь казалось как бы тесноватым. Нижград выглядел неряшливым, построенным беспорядочно и нелепо; его уродовали овраги, отлоги которых были утыканы низенькими, бедными домишками и куцыми огородиками. Волга и ее высокие правые берега несколько примиряли с общим впечатлением, но и Волге, конечно, оказалось далеко до Енисея. Если бы не данная Василию Хворостинину клятва, Данилов никогда бы сюда не приехал! Однако ему следовало выдать замуж дочь Хворостинина – и при этом позаботиться о том, чтобы она не попала в кабалу к Широковым.
* * *Об этой семейке Данилов был наслышан и от самого Хворостинина, и от Аси. Василий Петрович упоминал о Широкове-старшем со смесью самой горячей дружбы с такой же горячей ненавистью; Ася тоже ненавидела человека, погубившего ее отца. Почему же этой свадьбе непременно следовало состояться?! Да потому, что Хворостинин был человеком слова и до самой смерти оставался верным обещанию, которое дал другу, впоследствии предавшему его. Что же касается Аси…
У Федора Ивановича сложилось не слишком лестное мнение об этой девушке. Высокая (ростом почти с него), худая, бледная, застенчивая порой до неуклюжести, она была совершенной противоположностью сибирячкам, которых Данилов считал самыми привлекательными женщинами на свете. И дело было не только в их свежих бело-румяных лицах, не только в их приманчивой стати. Если Ася превосходила многих из них начитанностью (Хворостинин хвалился своей домашней библиотекой, а вот в Енисейск газеты и журналы поступали с огромным опозданием, книжные же собрания имелись только у немногих лиц, в числе которых, на счастье Данилова, был его отчим, местный промышленник), то сибирячки обладали такой жизненной силой, о которой Ася Хворостинина могла только мечтать.
Впрочем, от одной такой «жизненной силы» Федор Данилов некоторое время назад и сбежал в тайгу безвозвратно, так что все хорошо в меру!
Ася, даже после всех перенесенных унижений, соглашалась выйти за Никиту Широкова, потому что этого пожелал в свое время ее отец. Но однажды она невзначай призналась Данилову, что намерена восстановить Широкополье, где когда-то, еще в детстве, частенько гостила и которое осталось в ее памяти истинным образцом красоты. Теперь Широковы обеднели, имение было разорено. А вот у Аси появились деньги, и она лелеяла надежду, что ее дети будут когда-нибудь жить в этом прекрасном доме, гулять в этом прекрасном саду, что им будут принадлежать окружающие поля и леса, ныне проданные за долги, но Ася эти просторы мечтала откупить!
Данилов, надо сказать, давно усвоил, что впечатления детства теряют свои обаятельные краски, когда человек взрослеет. И подозревал, что Асей владеет не столько желание вернуть прошлое, сколько страстная охота восторжествовать над теми, кто унижал, отвергал ее, кто стал причиной ссылки отца – и его гибели. Ну что ж, это Федору Ивановичу было вполне понятно, хотя он не слишком-то верил, что Ася выдержит взятую на себя роль. Наверняка она была когда-то влюблена в Никиту Широкова и продолжает любить его до сих пор, несмотря на все обиды и горести, причиненные ей Широковыми.
Ох уж эти вечные Сандрильоны с их терпеливым ожиданием глупого как пробка и явно подслеповатого принца с запыленным, изрядно потрескавшимся стеклянным башмачком![28]
Федор Иванович еще не видел жениха (Никита должен был встречать невесту и ее посаженого отца, то есть Данилова, в Широкополье, где и предстояло венчаться в местной сельской церкви), но, судя по описаниям, он должен напоминать Юрия Хохлова, с которым его нынче познакомила Ася и который тискался под лестницей с Марфой.
Данилову этот молодой человек сразу показался очень себе на уме! Одежда его выглядела поношенной и не больно-то хорошего вкуса, однако Федор Иванович, который совсем недавно сам начал одеваться комильфо, относился к этому снисходительно. Он и сам порой взирал на свое отражение в зеркале озадаченно, а по утрам, спросонья, так и вовсе себя не узнавал, поскольку в снах своих оставался прежним: заросшим бородой, с волосами, стянутыми замызганным платком, чтобы не мешали работать, иногда в накомарнике; видел себя одетым в перемазанный глиной и землей зипунишко, в такие же грязные штаны и сапоги. Руки его, теперь ухоженные и обтянутые лайковыми перчатками, еще недавно были покрыты цыпками, пальцы сбиты, а ногти обломаны от непрерывного перебирания камней и комков глины в промывочном лотке – в надежде, что повезет и он сможет отыскать наконец в грязной воде достойный самородок, и не один.
Ну что ж, ему однажды повезло, очень повезло!
Хоть и не с промывочным лотком…
Почему Юрий Хохлов (этот пестрый глухарь, по словам Ульяна) столь своевременно появился около дома мадам Сюзанны, куда обманом завезли Асю? Этот вопрос не давал Федору Ивановичу покоя.
Опоздай Юрий буквально на минуту, и следов этой простодушной девушки было бы не найти даже Данилову, хотя ему не раз приходилось в тайге идти по следу зверя или врага, чтобы настигнуть их.
Появление Юрия – счастливая случайность? Нет слов: жизнь не раз убеждала Данилова в том, что счастливых случайностей происходит иногда так много и они так ловко сходятся одна к одной, что в них даже не верится. И все-таки следовало хорошенько поразмыслить над этим вопросом. Тем более что необходимо было выяснить, куда пропала подлинная госпожа Брагина и почему вместо нее Асю встретила мадам Сюзанна.
Госпожа Брагина перепутала время встречи, и вышеназванная мадам воспользовалась этим, проворно придумав жуткую историю про заразного постояльца? Ну, господа… эта случайность относилась именно к разряду тех, в которые Данилов не был готов поверить!
Размышляя, Федор Иванович добрался наконец до известного ему дома на Ильинке, но обнаружил его запертым. Ася рассказывала, что ставни все были заложены болтами, а дверь закрыта на замок. Так же обстояли дела и сейчас.
Пожав плечами, Данилов прошел немного по Вознесенской улице, свернул на Телячью и направился к угловому дому. Он уже был здесь вчера, когда сговаривался с госпожой Брагиной, которая в этом доме постоянно жила, а тот, что находился на Ильинке, сдавала внаем.
Однако и этот дом Брагиной казался запертым!
Но только казался: присмотревшись, Данилов увидел, что входная дверь чуть приоткрыта, замок зацеплен за скобу и даже ключ торчит из скважины.
Похоже, госпожа Брагина собралась уходить, однако по какой-то причине вернулась – ясно, что ненадолго, иначе она забрала бы и замок, и ключ с собой в дом.
Данилов шагнул было к двери, как вдруг оттуда высунулся пухлый узел, увязанный в пестрый платок, а затем показалась и державшая его худощавая особа в черном салопчике и платке.
Батюшки, да ведь это госпожа Брагина! Собственной персоной!
– Федосья Николаевна! – воскликнул Данилов приветливо. – Рад встрече!
Хозяйка обернула к нему испитое лицо с ввалившимися щеками, ахнула и проворно метнулась обратно в сени, однако Данилов оказался еще проворней и успел не только вскочить вслед за ней в дом, но и поймать хозяйку за руку.
Света, проникающего из дверей, было достаточно, чтобы увидеть, как испуг на лице Брагиной сменился негодованием.
– Что это вы, сударь, на людей этак кидаетесь? – прошипела она. – Тут вам, знаете ли, не сибирские края, где всякому зверю и татю нощному привольно!
Данилов снял цилиндр:
– Неужто вы меня не узнали, Федосья Николаевна? Это я, Федор Иванович Данилов.
– Да я вот и говорю, что вам тут не сибирские края, из которых вы явились… – начала было она с прежней запальчивостью, однако осеклась и поджала свои тонкие губы так плотно, словно собиралась их прожевать.
Данилов прищурился:
– А кто вам, дражайшая Федосья Николаевна, поведал о том, что ваш покорный слуга прибыл из Сибири? Я, помнится, в подробности своего жизнеописания не вдавался.
Брагина молчала. Судя по морщинам, собравшимся на лбу, она изо всех сил пыталась придумать достойный ответ.
Данилов терпеливо ждал.
– Это я вообще сказала про сибирские края, – наконец выдавила Брагина. – Просто так. К слову пришлось. С чего вы взяли, что про вас речь шла? – С каждым словом она поддавала пылу-жару: – А уж коли вы сюда приперлись, сударь, извольте объясниться, куда ваша подопечная девица запропала? Я ее целый день на Ильинке попусту прождала. А вы, ежели деньги свои желаете обратно получить, то совсем напрасно на это надеетесь! Кабы не ваши происки, я бы другим господам сдала жилье, да еще и подороже! Так что ваши деньги пойдут в возмещение моим неприятностям!