Апокрилог. Закрывая глаза

Круговорот не останавливается, – всему свое время и свои плоды, – а пока я аплодирую стоя! Я доволен своими куклами. Игра актеров искусна! Экспромт перевоплощения несуществующего мозга атавистической груды барахла столетий. Как же приятно после такого представления созерцать нечто отвлеченное, потягивая глинтвейн, грог, пунш… Когда всё поутихнет, когда в сырые головы закатятся белки глаз – под прикрытием занавешенных глазниц – я пошлю им сон смиренный… Он должен их пробудить как от разряда дефибриллятора; чтобы из глазниц, объятых беспросветностью, повылазила дюжина червей, изъевших движение жизни.

Пусть вылазят и смотрят, затаив дыхание; мрея своими мелкими испуганными глазенками из-за занавешенных глазниц. Позади – аспидная беспроглядность. Все они почивают в братском захоронении под мой ключ, но я и им приберёг один, – так будет надежнее, если забуду, куда дел свой – память не к Аиду, – а заодно и посмотрю, во что это обернется.

«По шпалам мчат они туда. Там белый свет, туда зовет звезда. Мосты сожгла и их вперед пустила. Там смысла – Космос есть, а не сплошная братская могила!..»

Да, действительно, вы правы, не хорошо устраивать мертвым проверок, плохим словом поминать. Но это испытание, которое определит, достойны ли они такой чести быть свободными от моих глаз. Пусть лишь подадут признаки самостоятельного шевеления, и я им помогу – в карман за словом не полезу! – приоткрою гробницу. Ну а пока что они, движимые червями останки, сливаются в тремор гниения и разложения жизненно важных органов. Какие-то черви предпочитают кровью облитое сердце, какие-то плевральные легкие, другие камнесодержащие почки и т. д. Одни кости лежат нетронуты. Прежде всего будут съедены глаза и сердце.

Червяки-сердечники, как и все остальные, собираются в обособленные группы. Так как источник еды недолговечен, – а от поедания плоти земли вот уже ничего не осталось, – они принимаются со скабрезной экзальтацией поедать своих товарищей. Разражается смехотворная баталия между вражескими войсками разных групп. Что заставляет их враждовать, – кусок мертвечины? Знали бы они, что это нисколько не увеличивает их шансы на жизнь, и войны тому примером, – что ешь, то и получаешь. Почему бы им не употреблять более питательную снедь, которая до сегодня остается нетронутой?

Таким образом, я еще раз утверждаюсь в мысли, что мои подопечные не большого ума.

Тем временем эти несчастные гомункулы скрутились колесами в своих машинах, уставившись в вычищенные лобовушки стекол своими горящими стеклянными глазенками, – даже трудно предположить, что они о чем-то могут думать в этот момент. Машина катит сама, – похоже, она поживее их; а может быть под ней кроются сороконожистые лапки? Свысока мне кажется, что это передвигаются подкожные микрочипы; а эти микро-вирусы, сидящие в них, – как это не парадоксально с их уровнем развития, – в качестве главных «заводил».

Наверное, вы думаете, что они невинно ползают под кожей своей планеты? Если бы! – у меня от них такая зудящая чесотка, что только когда их накрывает ночь, я прихожу в себя. Эти гады будто бы вживляются в меня! Иногда так хочется выловить их оттуда – к себе, как моллюсков из ракушки, чтобы их лопнуло давлением, точно прыщ. Но нет, я должен соответствовать своим свойствам и подавать пример, так что лучше буду действовать незаметно, без привлечения внимания, иначе эти нюни пустят сопли и растекутся. Вот скажите, зачем мне нужны сопли в коктейлях? Им будет достаточно и легкой встряски. Можно просто вырубить Интернет и посмотреть, как они запоют.

Бу-у-уф! – и вся планета обесточена. Шнур к кабелю обогрева пустых и непотребных глаз перерезан. В глазницах вновь, как когда-то, включились фары дальнего света. Замерли бамперные машинки в парке аттракционов, прислушиваясь к общему гудению, пока тихие шажки наблюдательного сторожа медленно ковыляют к ним. Его последний обход завершен, и тут он – а ну в пляс! – облитый светом торшерных фонарей. Пока никто не видит, он забирается в одну из машинок, и словно превратившись в ребенка, с детским озорством жмет на гудок.

Гомункулы замирают на своих позициях с содроганием пульса, – их наручники времени впервые дали сбой! Почему, – спрашиваю я себя тем временем, – я не сделал этого раньше? Время, бывшее для них мотором слаженности и организованности – всей их сути – заглохло. Запах кофе, как и табачный смог, поредел без надобности. Настало другое время: время избавления от панцирей машин; время объединиться и встать на ноги. А пока что они в прострации: «Где мы?», «Кто мы?».

Время начать все за́бело.

Тем временем я наблюдаю за ними вблизи; даже пришлось немного отпрянуть от облака, чтобы не внести смуту своим присутствием.

Мой коктейль, наконец, обзавелся пузырьками газа, взбодрившись ферментацией. Кажется, в моем мини-баре наступил Хэллоуин, хотя это всего лишь одна черепушка загорелась желтыми озлобленно-испуганными глазницами. Вот они все выстланы черепками на барной стойке, покуда их продолжение уходит корнями глубоко в настил материи. Их черепки остаются чувствительными, – остальная же часть, точно под действием анестезии, не ощущается. При этом они даже не догадываются, что их руки до сих пор соединены, начиная с зарождения их планет – с их рождения. Когда у одного меняются электрические импульсы колебания в костях, остальным они тоже передаются.

Кажется, начинает пахнуть горелым, – да это же пожар! У одного из этой шайки загорелись дыбом вставшее волосы, а из челюсти, всё причитающей немые: «А. А. А.» и «О-и-о-и», дымится адская вонь! Остальные, словно в подпитии от бесполезного истечения электричества помешавшегося, танцуют в эпилептическом припадке, баламутя тишину эхом ревербационных зычных тресков.

Я не знаю к кому бросаться, но по внезапному наитию хочу только одного – пресечь этому горящему чёрту голову, – пусть себе катиться! – а то, не случись, бешенство распространиться по цепочке. Ну а если, – думаю, – пожар и распространится, то тематическая вечеринка «К Аиду», сможет привлечь внимание посетителей, что тоже дело хорошее, – пусть идут.

Затем я тотчас опомнился: а что будет потом, если все сгорит к Аиду? Нда-а, рано, рано еще им туда!.. Когда кости будут изъедены червями, остатки и сами туда свалятся. Посему пока решил предпринять щадящие меры: полил на беспокойную голову из чайника, пока водный поток фильтровался сквозь его стиснутые крепкие зубы; сбрил под корень клок спутанно-вздыбленных волос, дабы предотвратить повторение возгорания, – да, такое случается от усиленных затяжек никотиновым мозгом – переволновались (поэтому-то я в непрестанном поиске щадящего к ним подхода).

Таким образом, на этой планете впервые прошел дождь, правда, с такой нахрапистой силой, что в долю мгновения, как только эта обильная струя хлынула из пожарного шланга чайника – враз обмыла ребра мегаполисов. Запах кофе и смога навсегда был прижжен в недрах атавистического мозга. Сухие тучи, доныне вечно закрывавшие небосклон их планеты, теперь, по вразумительным причинам, пропустили сменяющееся чередование цветных переливов на почерневшем полотне неба, – как видите, я успешно дебютировал умелым цирюльником! Может, я потому такой умелый, что в моих руках не шелестят банкноты? Я успешный банкрот, всеми забытый, а желтопрессованые слухи обо мне – залог такого успеха.

Конечно, весь антураж моего заведения – хлам и старье. Кто бы захотел пить из антикварных черепов всю ту абракадабру, намешанную в них? Их содержимое мне следовало бы слить на помойку еще несколько миллиардов лет назад. Но доныне я был уверен, что они наполнены астроградным суслом, – как меня заверил мой поставщик отбросов промышленности. Однако, как только оно пропало прежде, чем забродило, место уверенности заняло смутное сомнение. Во всяком случае, меня в этом убедил мой постоянный посетитель – добропорядочный зоил.

При дегустации он уселся за стойку и словно мой давний друг по несчастью, выпил залпом по чарочке из каждого черепка, дабы ободрить и закалить вкусовые рецепторы перед поездкой в другие заведения. Напившись, он одурённым – но не охмеленным – обернулся на меня у входных дверей:

– А в ту, лысую, для вкуса, добавь с горсть корицы и ванильного сахара, да разогрей, а то как сопли! – протянул он с разочарованной флегматичностью.

Я послушно исполнил просьбу, поставив башку нагреваться на маленький огонь. «Всё-таки перестарался, – печально вывел я, помешивая. – Кто ж знал, что тромбом отключения электропередач, я задену их главную артерию?»

Тем временем, вопреки моим предположениям, горожане на Лысой планете нюхнули веселья… Ребра-высотки всколыхнул прилив легочного бриза. Запахло летом, которого здесь никто не знал. Чуть ли не каждый ощутил некую внутреннюю тягу к познанию собственной души, которая, к слову, начала свою историю с неоново-песчаного побережья детства, одымлённого призрачным флером испарений на светло-сизом небе, под мягкие и теплые брызги выныривающих из воды дельфинов.

Дух Ребенка – Мединит – так его зовут, – наконец встал на ноги и без опоры на ребра, сделал свои первые, самостоятельные шаги. Ребра же покорежились, истончившись без своих бессменных наполнителей – гомункулов, и с них медленно начали сползать жидкие камни рабства.

Довременно спохватившиеся правоохранительные органы, со своими замшелыми резиновыми дубинками, – которым тоже оказалось не под силу противостоять потустороннему посылу, – повылазили из своих машин и их сигареты, все ещё удерживаемые в клешнях рук в готовности вновь быть просунутыми между зубов, тронувшихся гниением, задымились ароматом «дамского флирта». С запозданием уловив нотки пьяняще-вишневого вкуса и вспыхнув с затяжной медлительной серьезностью недоразумения, они расцвели на глазах, сменяя свой гранитный оттенок кожи на оттенок мягко-персикового цвета, спускающийся ниже от лица.

Сигареты выпали из рук, словно последнее любовное письмо, опущенное в почтовый отсек; точно последний желтый лист ноября. Их веки обмякли, а суровый взгляд отошел, опустившись к растроганной душе; глаза с детским восторгом, всё ещё пребывающие в стадии мета-недоумения, захлопали удлинившимися и увлажнившимися крыльями ресниц.

– Ах, как же здесь прекрасно!..

Мне снились дети в баночке еще горячего вишневого варенья. О, этот сладкий, пьянящий аромат… он воодушевил меня надеждой, что мой клуб еще просуществует, – найдется свой клиент! А, может, коктейль в черепке, вовсе не коктейль – а варенье? А варенье любят все, без исключения! Детская карусель с детьми поскакала резвыми оборотами. Кони ожили и осёдланные, пустились во все бега. Я тут же проснулся, с ужасом вспомнив, что забыл выключить плиту, подогревавшую Лысую планету! Не одно так д…! Замешкавшись, я скорее схватил сито и слил содержимое планеты, процедив от осадка. Процеженное ароматное зелье я поставил стыть на окно, вылив осадок на помойку – за дверь.

Склянка, в которую я перелил содержимое, была прозрачна. Глаза гомункулов, в зените переноса, были распахнуты во всевиденье, – в них, наконец, читалось подтверждение тому, что, прежде всего ими съедается не сердце – как думал я – а жизнь, – чтобы её, при случае, открыть открывалкой сердца.

Все ошибаются, и в этом заключен рост и развитие. Они видели и верили виденному так, как будто все дружно переодели наизнанку свою телесную одежду, вывернув наружу «платоническую». Теперь они сгрудились в бинокль, микроскоп, лупу детально прозревающих, увеличительных глазных линз; их взору открылись мерцающие звезды, падающие на стены отражением от подвешенного к потолку – дискобола, – те звезды, которые развеиваются блестками в их тельцах. Они наблюдали лучи разноцветных кластеров галактик, отраженных от подвешенного стробоскопа, сменявшиеся эклектической непредсказуемостью попурри сновидений, насыщенных витаминами, микроэлементами и фитонутриентами, которых им недоставало.

Представьте их себе, пароксически обезумевших от полифонии чувств – восторга и страха единовременно. Все слилось воедино на какое-то секундное мгновение! Затем они увидели, как проходят между туманностей созвездий и планет, – не затворенная входная дверь немного нанесла этого добра. Только сейчас, с ужасом, они осознали, что всё бесконечно и в бесконечном имеет непрестанное движение…

Здесь раздаются дивные звуки – словно прибой далеких волн, – внезапно глохнущие; монотонные эховые прокачки отдаленного набата, – совершенно механические звуки. Им посчастливилось целое бесконечное мгновение пребывать на вершине мира, в недрах спящего вулкана. Плавно и бесшумно продвигается во тьму черная вода, в углубление подножия вулкана. Над ними, словно жерловина вулкана, лежит моя рука, несущая их сквозь время и пространство. Однако, дело совершенно исключительное, когда я дозволяю своим звездам и галактикам растрачивать энергию зада́ром, – сейчас это несет очень большие расходы. Нужны посетители! Только чем же мне их привлечь?

Всем давно известно, что в салуне «Ясемь-ля» – делать нечего, да и напитками моими ещё никто не оставался доволен: кому-то остро до возгорания, кому-то сладко до остановки дыхания, кому-то горько до посинения… А кто теперь станет танцевать просто так: от самодостаточной захмеленности всепоглощающей цельности?

Нет, я взорву этих негодяев! Взорву своим МЕГА-миксом! Они у меня попляшут!.. Мой старый танцпол, наконец, встряхнет своими запыленными половицами! А пока что нужно довести коктейли до кондиции…

От одиночества я вижу «их» в своих снах, и ничего не могу с этим поделать, – кто на меня их насылает, извольте? Ну не я же о них думаю?!. Какой же, всё-таки, у них мирок… совсем микроскопический, однако какой плотный слой осадка там образовался, за недолгий срок его существования.

Хочу кое-что вам разъяснить: в целях лаконичности и слаженности художественного повествования, я всему меня окружающему придаю преувеличенные размеры. Я и сам, до некоторого времени, мог похвастать бесконечным размахом могущества и безграничности размеров, только (и это в дальнейшем я упомяну) в какой-то кратчайший момент (с моей позиции пространственно-временного континуума), что-то пошло не так, и теперь я плаваю в своей безразмерной плоти – миниатюрным сгустком…

Слышу их разговоры и шорох деревьев… Кажется, я просто спятил, если способен всё это слышать; слышать микробов! Н-да… Сейчас эти черепки полны отравы, но, по наитию, если в каждый из них добавить недостающие компоненты… то может получиться что-нибудь интересное! Если смешать между собой все эти специи – горькие, острые, сладкие, – вышла бы полнейшая белиберда, похлеще любого черепка в отдельности. Мне бы тогда, скорее, вынесли приговор за убийство.

Но потому как для меня является не просто целью, но жизненно важной потребностью раскрутить этот клуб, я химичить не стану, дабы его не задвинули на бесконечность. Что лучше: дрянной концентрированный напиток, либо разбавленный и дополненный сочетающимися компонентами? Я полагаю, вы бы предпочли… первый? Не спорьте, природу не обманешь, – ведь все вы пребываете в первом варианте. Поверьте мне, я в этом деле знаю толк. Сам я склоняюсь ко второму, потому как выбираю прогресс и успех, а не бессилие перед страхом и сумасшествие, – если, будем верить, я еще не двинулся умом, поверяя микробов в личное.

Ну да ладно… помещу ка я теперь дуэт корицы и ванильного сахара, по рекомендации учтивейшего друга, в омовённый череп, обрётший боевое крещение…

Это было похоже на резкий спуск с самой высокой горки в аквапарке; на встряску, с которой болезнь Альцгеймера обрушилась обновленным прозрением. Летишь вниз, в бездну; пролетаешь мимо Рая и встряешь ступнями в магму пекла, оставляя горящую рану слепка своих ног, отпечатавщихся на обратной стороне листа белой бумаги. И мир меняется… соответственно твоему осознанию. Сердце молотит с задыхающейся невнятностью содрогания – точно косноязычия минувших взглядов, отступающих от тебя на попятную и растворяющихся редким последымием марева. Теперь ты один, – безвозвратно оставленный и безнадежно потерянный; брошенный нажитками прошедших убеждений, долго и мучительно сдавливавших твою шею.

В то время Мединит выборочно огораживал каждый микроб в отдельности, оставляя наедине с собой и осознанием. А сейчас и этого делать не приходится, они уже испытывают прозрение, причем все вместе. Теперь им будет проще согласовываться между собой, потому что каждый вывернут душой наизнанку, что уже предполагает доверие, понимание и принятие. Легкие полны кислорода; желудок – не истощаемым источником витаминов; сердце – гармоничным ритмом всех процессов организма. Согласованность – показатель уровня цельности, отвечающей за единство. Черви не посмеют сражаться с армией, где предводительствует душа.

Дух ребенка окреп и посдобнел. Теперь он сыт, спокоен и доволен. Если бы сейчас, в этот час, пробил гром курантов, колоколов или еще чего-то, жители бы тотчас встрепенулись, как может тревожить страшный сон посреди ночи. После генеральной мойки черепа, размочившей и смывшей грязь как перхоть с головы, гомункулы внезапно осознали, что на самом деле их мегаполисы (они как раз пробудились после сна, в нем прозрев) – обычные ребра, изъеденные червями. Теперь они боятся одного этого слова, зараженного брезгливостью. Однако в их памяти остались блестеть мириады бесценных самоцветов, блесток, огней, туманов – и моя рука, в которой они запечатлели первый миг их осознанности; моя шейка руки и амниотическая жидкость стеклянной утробы, в которой летали эти ночные мотыльки.

Ох, какой стыд! Я разговариваю с частичками ванильного сахара и корицы! Моя нездоровая фантазия когда-нибудь – так и знайте! – сведет меня на Квазар! Хотя, с другой стороны, зачем сомневаться? Может, когда-нибудь, я напишу о фантазии одиночества книгу и разошлю её во все дальние галактики, и другие миры; может когда-нибудь случится, что кто-то с восторгом подбежит к заброшенному, скитающемуся в звездной пыли, маргиналу, и, признав во мне автора, попросит автограф, мол: «Вы были правы в своем одиночестве», или «…оно открыло мне новое видение привычному».

Я открою Микрокосмос посредством скрещивания ингредиентов разных напитков. Это будет супервзрыв во всех прессах! – витаминизированный энергетический дринк – наполовину афродизиак! Каждая частичка материи останется в восторге! Пространство стен моего Космоса треснет по швам своих меридиан и параллелей, и, точно тягучая резинка, размягчённая вскруживанием головы, шлепнется воедино.

Зимы, ве́сна, лета́, года, дожди, печали, метели, одиночества, листопады и потери, быть может, сменят тогда свой магнитный полюс; стрелка компаса задастся оборотами в ритме смерти; безмозглые черепки, сбившись в груду костей, падут туда, где их уже заждались, а освобождённые души растворятся в эфирах.

Космо-миксер готов, только нажми на него и тогда все запоет! Руты, шоколадные космеи, голубые лотосы, имбирные ульи, монарды, лаванды и фиалки; невиданные зеленые травы; сорта различных упругих, кисло-золотых животиков алычи – крошек звезд; кокосовая стружка мерцающих эфиров; сливовый джем материи; перцовый огонь лучей солнца; кофейная пенка недавно лопнувших туманом планет…

Всё это уже было в отдельности, но сейчас, насытившись миллиардам эмоций, состояний, сочетающихся гармонией, искусно проникающих открытыми глазами, ртами и легкими, сплетется в один цельный микс! Теперь это станет возможно: на это будут работать ранее не использованные, невиданные и неисследованные ощущения, отношения, органы, эмоции и прозрения. Всё превратится в своего рода мочалку с миксопроизводным гелем для душа, чтобы собирать со спинки ясельной Вселенной (прародительницы всякой Вселенной), – всё ещё сидящей в ванной – массажными движениями – воспоминания её зарождения, – просвет и прозрачность чистоты. Мы станем мочалками для той детской и невинной, радостной и искренней спинки Вселенной, которые поглотят бальзамом смеха дряхлую персонализацию спины теперешнего эфира. Подобно тому, как расцветают поздно родящие женщины, как они со своим чадом на руках обретают второе дыхание и силу бороться с воспоминаниями о своей трансцендентной старости, эта женщина, с губкой в руках, будет мыть, поглаживая воспоминаниями своей юности, спинку малыша тех своих первых воспоминаний, когда саму её обмывали в этой ванночке.

Растет Вселенная; растут органы и аппетит…

Как же там они, не видимые под микроскопом, но ощущаемые эфиром, составляющим меня, – как же они умудряются жить во времени? Хотя, куда уж там, наверняка они даже не догадываются, что их мир – в отличие от моего, даже не расширяется, – время обходит их стороной. Одна лишь смерть…

Видели ли они Солнце таким, каким я его видел раньше вблизи – каждый световой день? Впрочем, откуда им это может быть известно? Наверное, их солнце – искаженная рефракция отражения здешнего солнца, – надир, плавающий у них в заиндевевших волосах волн неба.

Как же всё взыгралось красками. Полицейские поскидывали шлемы; оставаясь под покровительством Мединита, они унифицировались осознанностью глаз, застыв кто как – точно под взглядом василиска. Наконец-то я услышал в своей голове тишину; их муравейник закрылся. Теперь им не придется быть обласканными мирным сном. Только теперь их мирок возрос так, словно очутился в картинной галерее модернистского творчества с ароматом сырых катакомб; с зажженными свечами в руках, без света.

Сводчатый потолок занавешен картинами, с которых стекает воск; в просветах между занавесью картин – религиозная фреска. Они продвигаются вперед, пока коридор постепенно сужается, как рефлексивно сглатывающая гортань. Гомункулы приближаются всё ближе друг к другу, разглядывая потолок вздернутыми со свечами руками. В шумопоглошающем пространстве раздается приглушенная А-капелла литании. Закрытые глаза, наконец, прозревают, созерцая цельную картину настоящего, вскоре начиная заведено моргать, в так скорости их продвижения, мерцая бликами огней. Как только стенной воск стечет наземь и стены с потолками обрушатся обманной бутафорией, пред ними предстанет черносливная пряность сводчатого потолка серебристой многогранности ночи. Свечи паду́т.

Они молились не тем богам, — вот почему их мольбы не были услышаны. Но сегодня всё изменилось. Только сейчас они узнали мир таким, каким он был всегда…

Они увидели, что на самом деле этот мир значительно безобиднее и безопаснее считалки-игры, выдуманной ими в искусственном мире: теперь права равны. В единстве толпы почти нет недостатков, кроме одного: иллюзии единства. Там, в галерее, их тела были худыми и вытянуто обособленными, точно горящие спички. Сейчас же их души входят друг в друга, убирая грань между брезгливым непринятием различных взглядов, мировоззрений, общественных норм, характерными особенностями и между ценностями безграничного духа, тянущегося сквозь зримое пространство. Вся та обмундированная и застрахованная полиция, страхующая одного жителя от другого или группы, – точно от недосыпа – совершенно не берет в голову, что, действуя на «правах огня» законов власти, она им же распаляет и подначивает «костер преступности».

И вот, в конце концов, эти право-воспалительные органы поскидывали все свои экзекутские добродетели – оружия, дубинки, броню – затушив огонь на своей спичечной головке, – теперь им не зачем отстаивать марево хартии писаных законов, так как над гомункулами объявился подлинный властитель.

Наступила ночь; звезды с галактиками вмиг прошествовали перед ними из первых осознанных воспоминаний, сопровожденных материнской любовью и теплом утробы. Их вернули обратно в животворящее чрево. Пришло время становиться детьми для своей старенькой, но всё такой же любящей матери…

Муравейник стал для них слишком тесен, – разве могла в нем развиться полноценная жизнь? Это была только отсрочка от жизни; отбытие ссылки; вырванные листы из черновика жизни с перечеркнутыми предложениями. Их мо́рок – а не мирок, – являл собой микроскопический микроб в нутре Космоса. Сейчас же их мир сделался бесконечностью в чреве материнской Вселенной. Придет время, и он заявит о себе; вырастет, возмужает; кости нарастят мышцы. Теперь его направят в нужное русло!

Когда-нибудь магнификат их пения облетит весь мир, удивляя своей гармоничной слаженностью. Звук будет навек одушевлен. Не заглушаемые реверберации будут вечно встречать зарождение новой звезды, планеты, или же отпевать их, как «вошедших обратно»; «вернувшихся восвояси». Эту удивительную музыку я до сих пор ощущаю фибрами души. Звучание это, по рассказам моей матушки, было явлено в момент моего рождения (но сам звук являлся эхом от некого пения); оно воспринимается мной с той же благоговейной естественностью, как звуки в родной утробе.