Квестер

– Вот эти две мрази конченые подумали, что они умнее всех здесь! Вот этот дед, этот сучий потрох, решил сбежать, поискать лучшей жизни. А вот это чмо, – Пахан указал на солдатика, – был настолько туп, что дал удрать другому уроду…, которого мы, конечно же, скоро поймаем. Взгляните на них, на этих сукиных детей! Чего вам хочется с ними сделать?

Толпа по-прежнему молчала, но в глазах многих Пахан увидел первые нотки страха. Однако ответа от этого сброда по-прежнему не было, поэтому он прокричал ещё раз:

– Я спрашиваю: что вы хотите с ними сделать?

Тут бойцы, поняв, что Пахан ждёт от них инициативы, нестройно пролепетали:

– Сжечь! Сжечь! Угостить их «лучом»!

– Я не слышу! – проревел Пахан, вскакивая с «трона».

Охранники начали тыкать задний ряд «гражданских» стволами автоматов в спины и кричать:

– Сжечь, сжечь! Сожги их, Учитель!

И гражданские в заднем ряду, а за ним и стоящие в переднем глухо отозвались:

– Сжечь, сжечь! Сожги их, Учитель! Покарай их, Владыка!

Пахан облегчённо вздохнул.

– Раз вы так решили, будь по-вашему! – он сделал вид, что опечален таким жестоким требованием толпы, но не в силах ей противостоять. Толпа тут же умолкла. Пахан снова сел в кресло и чуть слышно приказал:

– На двор их!

Приговорённых взяли под руки и потащили во двор Обители. За ними охранники пригнали толпу. На залитом солнцем дворе уже всё было готово к казни. Солдаты стояли большим полукругом, охраняя периметр; внутри, полукругом поменьше охранники поставили гражданских, а напротив них к специальным столбам привязали деда Пихту и горе-солдатика. Снова повисла пауза. Пахан вышел вперёд, встал между толпой и приговорёнными и с максимально возможным пафосом пробасил:

– Именем и по повелению нашего народа недостойные жить среди нас предаются смерти! – и снял с плеча «луч».

И вот именно в этот момент толпа ахнула и попятилась назад, прочь от смертельного оружия. Пахан поймал этот момент, прочувствовал его, и небывалое удовольствие сладостной волной захлестнуло его душу. Он даже прикрыл глаза от кайфа, ведь каждой клеточкой своего тела он чувствовал: его боятся, его почитают, ему готовы подчиняться беспрекословно… Повелитель…! Не открывая глаз, Пахан снял оружие с предохранителя и поднял ствол на уровне пояса. Волны чужого страха продолжали окутывать его со всех сторон, купая и баюкая, принося несказанное блаженство… Владыка…! Он медленно открыл глаза и сделал шаг в направлении приговорённых. И дед Пихто, и солдатик отшатнулись назад, но верёвки удержали их у столбов. На их лицах был написан ужас: оба они уже не раз видели казнь, и знали, что их ожидает… Бог…! Пахан направил ствол «луча» на деда, сделал ещё два шага и был готов нажать на спуск…

Упс…

Верёвка, связывавшая руки солдатика, вдруг порвалась, и он со всего маху шмякнулся наземь. Куда бежать, он не знал. Да и не хотел солдатик никуда убегать. Он вдруг почему-то решил, что если он сейчас встанет и поднимет руки, то его простят и помилуют, потому что ведь – вон он какой честный: верёвка разорвалась, а он не воспользовался этим, и не дал деру, а, как положено честному человеку и настоящему пацану – встал, поднял руки и остался на месте. От этой мысли, озарившей его, он даже улыбнулся и даже сделал шаг вперёд, к «своим пацанам», к своему мудрому, жестокому, но справедливому Учителю.

Опьяневший же от чужого страха Пахан понял всё иначе. Развернул ствол и всадил по этой наглой роже, издевательски смеющейся ему прямо в лицо, длинную «очередь» из «луча». Парень вспыхнул жёлтым светом, за ним вспыхнул частокол, наблюдательная башня, солдат, находящийся на ней и ещё множество кустов и деревьев за забором. И только тогда, когда жёлтое пламя ушло далеко вперёд, а «луч» загудел, перезаряжаясь, Пахан отпустил спусковой крючок и обернулся. Все, кто был во дворе: охранники, солдаты, иностранцы, знаменитости и простые «бараны» – лежали, не шевелясь, закрыв головы руками. Пахан медленно оглядел затихший двор и опустил оружие. Он плыл гордым кораблём по волнам их страха. В голове его играл торжественный, величавый гимн и слова этого гимна могли быть такими: «Да! Они боятся! Они смертельно боятся меня! И значит – они будут выполнять всё, что я им скажу! Беспрекословно! Потому что я – их Повелитель, Владыка, Бог! Повелитель, Владыка, Бог! Повелитель! Владыка! Бог!».

4

Когда он вспомнил про деда Пихто, того уже и след простыл.

Глава девятая

1

У Пахана, конечно же, было имя. Обычное русское имя Михаил. Да и фамилия простая – Касьянов. И жил этот Михаил Касьянов в Подмосковье, работал на механическом заводе токарем. Неплохим токарем был Михаил Касьянов. Зарабатывал нормально, часто начальство просило план «дотянуть» (за премию). Иногда кое-что делал на заказ: для автолюбителей, в основном. Тоже не бесплатно. Словом, и на хлеб с маслом хватало, и жене на тряпки, и детям на конфеты. Даже с дружками посидеть в пивной – и то оставалось. Словом, хорошо жил токарь Михаил Касьянов. Да вот беда – той хорошей жизни кирдык настал в 90-е. Приватизировали тот механический завод, да и растаскивать начали. А рабочие: кто сам ушёл, кого сократили, осталась только пьянь да рвань, кому не зарплата нужна была, а подачка на опохмелку. Но Михаил Касьянов не ушёл, остался на заводе, хотя пьянью и рванью его никто бы не назвал: достаток в доме ценил и поддерживал, а в гулянке всегда меру знал. Удивлялись тогда все: что такой здоровый крепкий мужик на дохлом заводе делает? А получилось вот как.

Сначала, когда в 90-х начался весь этот беспредел с приватизацией, Михаила держали для работы по важным заказам, и зарплату неплохую платили – выгода была хозяевам. Потом, когда и это закончилось (завод-то разворовывали потихоньку – заказчики и уходили один за другим), Миша ещё с годик-другой на клиентах своих держался (автолюбителей к тому времени больше стало, а токарей хороших в округе не прибавилось). А вот потом как-то позвали его к себе новые хозяева. «Ты, Михаил, – говорят они ему, – мужик крепкий, сообразительный, хватит тебе токарничать – нам тут твои способности в другом деле нужны!»

И начал Михаил Касьянов проверять всякую хозпродукцию, которую новое руководство покупало где-то (говорят, в Китае), да и продавало втридорога своей родной Рассее. Продукция, надо сказать, была качества отвратного, иногда по полпартии приходилось возвращать. Но это никого не смущало. Потом, для экономии (чтоб товар туда-сюда не гонять), Михаила послали почти в этот самый Китай, в далёкий Хабаровск – на месте продукцию отбирать. Привёз он оттуда Людке своей барахла два чемодана, да детишкам «Денди» и всякой другой электронной ерунды. А ещё привёз Михаил Касьянов из Хабаровска выгодные торговые предложения для своих новых хозяев. «Хватит, дорогие начальнички, железки продавать, – сказал он им своим уверенным басом, – навару с них никакого, да и китайцы скоро другие пути доставки найдут! Давайте расширим бизнес: электроника, косметика, одежда, финтифлюшки всякие… Дело говорю!»

Так начался у Миши другой жизненный этап: уже не нанятым работником служил он у хозяев, а компаньоном. Дела в гору шли, бытовая электроника шла «влёт», денежки завелись изрядные. Дом построил Михаил, машину купил, детей в престижную школу перевёл, Людке отказу ни в чем не было… Словом, во всей стране бардак, а у Миши дом – полна чаша.

Но время шло, ситуация менялась.

Повстречал как-то Миша школьного товарища – пятнадцать лет не виделись, много воды утекло, а радость встречи была неподдельной. Сели, выпили, начали семьями дружить. И вот однажды свёл этот школьный товарищ Мишу с незнакомыми хлопцами: дескать, деловое предложение у них к тебе! А эти хлопцы терли-терли, да предложение Михаилу Касьянову сделали такое: «Давай-ка, Михаил, ты бросишь своих компаньонов, а работать с нами будешь!» А надо сказать, что всё это время китайскими связями в своей компании занимался только Миша, и никому их не передавал: русский-то мужик крепок задним умом! Подумал Касьянов над предложением этих хлопцев, да сомнения его взяли: «А что ж, – говорит, – я дружбанам-то своим скажу? Как объясню свой уход?» «А ты, – отвечают ему, – не беспокойся за них! Это не твоя проблема! Мы им всё растолкуем!» И долю предложили солидную – в два раза больше, чем имел он на то время. Задумался Касьянов, а товарищ школьный его по плечу хлопает: “Да что тут думать, Михась! Ребята дело говорят!” И совершил тут Касьянов большую-большую ошибку: и этим не отказал, и своих не предупредил:

«Я завтра в Хабаровск улетаю за товаром! А перед отъездом не люблю важных решений принимать! – ответил он хлопцам. – Вот приеду, тогда и всё и порешаем!»

А через неделю весь городок потрясла новость: на механическом заводе постреляли всё руководство. Заехали три машины, из них люди с автоматами повыскакивали, да положили всю дирекцию… кроме Михаила, который аккурат в то время был в Хабаровске. Следствие было, Мишу в на допросы несчётное количество раз вызывали, но убийц так и не нашли.

А потом, месяца через четыре, когда всё поутихло, пришёл к нему тот самый школьный товарищ, да и говорит: «Ну что, Миша? Первый вопрос мы урегулировали! Теперь твоя очередь!» И тут до Касьянова дошло, кто его партнёров по бизнесу «того»: спровадил на тот свет. Хреново стало Михаилу, а пуще того – когда Людке своей всё рассказал. С той поры отношения меж ними похолодели, да и Людка стала другая какая-то: как будто «не в себе» была немного…. Но, делать нечего, жить как-то надо, и стал Михаил Касьянов работать на своём стареньком заводике с новыми компаньонами.

А те Мишу как-то сразу очень невзлюбили. Другие это были люди – «отморозки» какие-то, не чета прежним. И Миша со своими принципами в их компанию не вписывался. Только за счёт природной силы, да китайских связей и держался. Но вскоре стал вопрос ребром: или Миша Касьянов все связи передаёт новым компаньонам, или…. Угрожать стали, припугнули Людку (у той после этого совсем «крыша съехала»), но Миша не соглашался. Тогда они «сдали» Касьянова и ещё пару ребят ментам: его – как организатора, а их – как исполнителей громкого убийства на механическом заводе. Те ребята были подставными – за деньги на самооговор шли, а Миша…. Миша прошёл по делу главным заказчиком. И вкатили Мише пятнарик без права пересмотра дела и обжалования решения суда.

Всё. Жизнь, которую он тащил на себе в гору, словно Сизиф свой камень, потеряла всякий смысл. Дом конфисковали, Людка окончательно «сдвинулась» и оказалась в психбольнице, детей забрала тёща. А Миша отправился на Колыму – отсиживать свой пятнарик.

Но не тот человек был Михаил Касьянов, чтобы духом падать всякий раз, когда жизнь вставляет кол в задницу. На зоне он быстро понял, что к чему, не стал искать правды, а сошёлся с авторитетами, и вскоре сам стал одним из них. Он вдруг ощутил, что ему всю жизнь хотелось именно таких отношений между ним и окружавшими его людьми – чтоб всё понятно было: где свой, где чужой, кто авторитет, кто «шестёрка». Чтобы никому не верить, никому не быть обязанным, не бояться, не просить… И тогда же вычислил Михаил Касьянов, подмосковный токарь, главный закон жизни: надо всегда быть сильнее другого, а чтобы быть сильнее, надо использовать не только свою силу, но и чужую слабость.

Тем временем на воле сестра Михаила Тамара обивала пороги госучреждений, добиваясь пересмотра «Касьяновского дела». Ей повезло – сменился очередной большой начальник, и в качестве демонстрации «гуманности правосудия» пересмотрели несколько дел, в том числе – и Мишино. Толку было немного, так как настоящих заказчиков убийства определили, но не нашли. Но Мише заменили «пятнарик» на «семерочку», якобы как соучастнику. Три он уже отсидел, а тут – и амнистия к 50-летию Победы. И вскоре вышел наш Михаил из тюрьмы к великой радости сестры Тамары и повзрослевших детей. Однако вышел он совсем другим человеком…

Вернувшись домой, «светиться» не стал, вёл скромный, даже скрытный образ жизни. Устроился работать токарем в автосервис. По рекомендациям зоновских корешей и авторитетов разыскал кой-кого в соседних городах, познакомился, присмотрелся. Узнал, как бы между делом, где искать своих обидчиков (это милиция не знает, где преступников искать, а народ знает всё!). Приобрёл «ствол» и схоронил до нужного времени. Заводил связи, втирался в доверие (и небезуспешно, благо рекомендации из зоны были отменные!).

И вот час его настал: сговорившись с надёжными людьми, он похитил ночью из бани (без единого выстрела!) всех своих обидчиков – хозяев механического завода, отправивших его на зону, отвёз их в укромное место и запросил огромный выкуп в обмен на их жизни.

Дня три ребятки хорохорились и кочевряжились, а на четвёртый – пустили сопли: согласились на все условия и на всю сумму плюс за три дня «по счётчику». Думали, наверное: «Черт с ними, с деньгами – отобьём. Но когда выберемся – разыщем этого Касьянова и живьём шкуру спустим!»

Вышло всё наоборот. Когда все переговоры были закончены, Касьянов выставил пленникам два ящика водки, и они с пережитого страху, да с голодухи – упились до бесчувствия. Мишкины ребята погрузили их в машину, отвезли в ту же самую баню, заперли в парилке и включили пар «на полную». Кричали и стучали «отморозки» недолго…. Своего же школьного товарища Касьянов убивать пока не стал, а взял с собой на «стрелку», куда должны были деньги привезти. Встреча состоялась, деньги передали, и тут Миша, вытащив из машины своего одноклассника (ещё пьяного) коротко объяснил приехавшим за ним его корешам, что тому, кто пристрелит «это дерьмо» прямо сейчас, он, Миша Касьянов, выплатит четверть суммы выкупа, а ещё четверть – всем остальным. А нет – так ребятки из засады (Мишины подельники – бывшие «афганцы») перещёлкают всех. Долго «братки» не думали – всадили в Мишкиного школьного товарища, бывшего их кореша, три пули, взяли «бабки» и уехали. А Миша, наконец, смог вернуться к «нормальной» жизни.

Только вот сам-то вернулся, а из прежнего вернуть ничего не удалось. Не было дома, не было Людки, дети «липли» к тёще и отца сторонились, сестра Тамара, столько сил положившая на его возвращение, видя, что он окончательно «связался с бандитами», от него отвернулась.

2

И Михаил Касьянов, бывший токарь механического завода, остался один. Однако слава его в криминальном мире после «разборки» с хозяевами механического росла не по дням, а по часам, и уже все окрестные авторитеты стали искать с ним дружбы, Паханом звать. Михаил как-то быстро привык к новому имени: прежнее «Михаил Касьянов» чем-то напоминало ему о Людке, детях, о преданных им и погибших друзьях, словом – о прежней небогатой, но светлой жизни, теперь уже навсегда потерянной. Лить слезы воспоминаний он не любил, а потому, чтобы избавится от их причины, всё чаще представлялся Паханом. И это вселяло в него твёрдость, уверенность, вызывало уважение к самому себе.

Разрослась, как-то сама собой, и его «бригада», которая взяла под контроль и механический завод, и рынок, и ещё много чего другого. И кривая Мишиной жизни опять пошла вверх. Поправилась и личная жизнь. Его полюбила женщина – скромная учительница биологии, с которой они жили на одной лестничной площадке. Марина была разведена, делила с сыном Сережей однокомнатную «хрущёвку», и душа её была также одинока, как и душа Михаила Касьянова. Свадьбы не было, да и жили они, в основном, раздельно. Нельзя сказать, что Миша любил Марину, скорее он увидел и правильно оценил её способность не вмешиваться в его дела, не расспрашивать, а тихо выполнять свои нехитрые женские обязанности. Но вот к Сергею он испытывал прямо отцовские чувства, прикипел к нему всем сердцем. И тот отвечал взаимностью. Этот Сергей и стал позже причиной его появления здесь, в Бестерленде…

Глава десятая

1

Дед Пихто бежал так быстро, как будто ему было не семьдесят четыре, а только семнадцать. Не будь он набит страхом от макушки до пяток, он бы непременно обратил внимание на свою неестественную скорость передвижения. Но сейчас ему казалось, что он бежит медленно, очень медленно…

Охранники, привязывающие деда и солдатика к столбам, то ли поленились завязывать настоящие узлы непослушными пальцами, то ли пожалели приговорённых, но верёвки были скорее наброшены, чем завязаны. И каждая из них спасла Пихту жизнь. Первой была та, что уронила солдатика на землю и отвлекла Пахана, а второй – его верёвка, которая фактически и не держала деда у столба. Пихто с ужасом увидел, как просвистевшее мимо него адское пламя «луча» в доли секунды сожгло вместе со столбом улыбающегося солдатика, как пробило брешь в толстых брёвнах забора, свалило и сожгло вышку вместе с караульным, как выжигало деревья и кусты в лесу. Какая-то сила толкнула деда в грудь, он сел на землю, и, зачарованный ужасом, смотрел, смотрел, смотрел на ядовито-желтое смертельное пламя. А когда оно вдруг исчезло, Пихто, не веря тому, что ещё жив, вскочил и со всех ног бросился в пролом, благо был он в двух шагах.

Он понял, что бежит только в густом лесу, когда ветви начали немилосердно бить его по лицу, тем самым, приводя в чувство. И здесь в действие вступила природная хитрость Пихты – он стал, путая следы (как путает их преследуемый охотниками заяц), уходить вниз по реке.

Пахана просто взбесило, что второй приговорённый сбежал, использовав то обстоятельство, что он, Пахан, находился в «особом состоянии души», и что своим побегом этот вонючий дед опустил его возвышенный экстаз ниже уровня тюремной параши, что на глазах у всех он посмеялся над ним самым поганым смехом, какой только может издать его беззубый рот. И что эти козлы охранники, мурло конвойное, даже пальцем о палец не ударили, чтобы задержать беглеца.

– Догна-а-ать! – заорал он, наводя ствол на лежащих на траве солдат. Те мигом вскочили и бросились в пролом – не столько, чтобы поймать деда Пихто, сколько спрятаться от этого «луча смерти». Гражданские с криками и визгами ринулись в ангар: никто не хотел быть рядом с Паханом в эту минуту. А тот, бросившись к первому попавшемуся офицеру, схватил его за грудки и долго орал в перекошенное страхом лицо, что именно он, офицер, мать его, проворонил это старое чмо, и что он, Пахан, век воли не видать, отрежет ему «лучом» ноги и руки, а то, что останется – бросит на съедение речным крокодилам и червям, в натуре; и что он, офицер, будет жив ещё, когда черви и крокодилы, мать их, будут медленно съедать его глаза, печень и его яйца; и он, баран в погонах, будет видеть всё это, и захлёбываться в собственной крови пополам с собственной блевотиной, мать его, если тотчас же не приведёт этого засраного старикашку назад, к этому столбу, ублюдок, чмо подзаборное… Пахан ещё орал благим матом, а офицер уже собрал оставшихся солдат, отрядил несколько человек руководить ремонтом забора и вышки, сам же с пятью бойцами нырнул в лес – ловить Пихту.

Однако, обшарив в лесу всё, что можно, по два – по три раза заглянув под каждый куст и за каждое дерево, они так и не нашли деда. И тут кому-то пришла в голову счастливая мысль сказать Пахану, что, мол спалил он Пихту вместе с солдатиком одним выстрелом. Спалил, да просто не заметил. Что Пихто, дескать, отвязался, как и солдатик, да на одну линию с ним и попал… ну, и судьбу одну разделил. И что двое из них это видели своими глазами. С тем, трясясь от страха, они и вернулись к ночи в Обитель. Пахан, уже отошедший от гнева, то ли поверил в их рассказ, то ли, обман почуяв, смолчал, но казнить никого больше не стал. Только отобрал оружие у некоторых и перевёл их в гражданские.

2

Пихто же так и бежал, час за часом, вниз по реке, пока до него не дошло, наконец, что обычный человек так долго бежать не может. Он остановился и прислушался: сердце билось ровно и выпрыгивать из горла не собиралось. Очень удивился дед – даже про погоню забыл! Да её вроде бы и не было: ветки не трещали, и вообще, было очень тихо. Удивленный способностями собственного организма, Пихто сел на камень у воды и стал думать. А что тут думать: раз ты, в восьмом десятке находясь, так скачешь, то чой-то в тебе странное происходит! Подумал Пихто, да и решился на эксперимент: встал, схватился за камень, на котором сидел, поднял да и зашвырнул его в реку. Голыш, с виду весом килограмм под пятнадцать, а то и под все двадцать, с лёгким шелестом рассёк воздух и плюхнулся в воду, подняв нехилую волну и занавес из брызг.

– Да-а! – протянул Пихто. – Давненько я такого фокусу не делав, ага! Годков, аккурат, шестьдесят! И, озадаченный, дед поплёлся вдоль реки, озираясь, впрочем, по сторонам – вдруг слуги Сатаны нагрянут!

Дело близилось к вечеру, начало смеркаться. Через полчаса уже вообще ничего увидеть было нельзя, поэтому Пихто уселся на землю, прислонившись к огромной ели, и так просидел всю ночь, глядя на неподвижные и почему-то не мерцающие звезды.

А рано утром того же дня, задолго до казни, группа Шамиля вышла из Обители к тому месту, где Старик увёл из-под их носа беглеца-Тестера. Шамиль не был силён в электронных премудростях, а в слуг Дьявола не верил. Короче: он так и не понял, что это за страна, кто здесь живёт; понял он только то, что и здесь есть на кого охотится, в кого стрелять и кому служить. А значит, всё остальное не имело значения. Заботило его только то, что, как следовало из рассказов солдат, Старик – не простая птица, что он имеет почти такую же силу, что и Пахан, ну, разве что «луча» у него нет…. «А кто знает, может и есть? – рассуждал Шамиль. – Не даром же Пахан его так опасается!»

Учитывая серьёзность противника, отсутствие данных о его точном местонахождении (в то поганое утро Старик опять как сквозь землю провалился!) и категоричность приказа Пахана, Шамиль решил не рисковать, а устроить засаду у реки, в том месте, в котором Старика и беглеца видели в последний раз. И ждать, сколько надо. Сами придут. Шамиль их изловит, допросит, а потом уже будет разговаривать с Паханом.

План был хорош: если они поймают Старика, и если тот пойдёт на контакт, то у Шамиля против Пахана появится немалый козырь. Это поднимало Шамилю настроение, и он бодро шагал, напевая какую-то старинную чеченскую песню.

3

Утром деда Пихто ждало очередное открытие. Двинувшись с первыми лучами солнца дальше по течению реки, он вдруг с удивлением обнаружил, что мир… кончился. Кончился лес, кончилась земля, и даже река, и та кончилась, оборвалась в чёрное ничто. Пихто сунул в эту черноту палку – она исчезла. Набравшись смелости, сунул руку… Странно…, до кисти он руку чувствовал, а кисть, погруженную в эту непонятную черноту – нет. Словно отрезали её, или как будто и не было кисти вовсе. Вытащил руку из черноты – вернулись ощущения. Сунул опять – снова рука стала культёй.

– Святые угодники! – восторженно прошептал Пихто. – Что же енто за явление такое? Може, енто и есть тот самый край земли, по который в сказках, значить, сказывають? Не иначе, он, ага! Вона он каков, оказываицца? Не страшнай, ага! Трошки жутковат спервоначалу, а опосля – ничаго! Ага! Ну, дык, достиг, значит, дед Пихто края земли! Как Иван-царевич, тудыть яго!

Пихто заулыбался беззубым ртом: как-то приятно было себя чувствовать в необычной роли первооткрывателя. Словно большой учёный, разрешивший, наконец, мучившую его всю жизнь загадку, дед почувствовал в сердце гордость, радость, счастье и какое-то стыдное желание заплакать. Всё ещё улыбаясь, он сел на зелёную травку и запел во весь свой старческий голосок:

– Степь, ды степь кругом,

Путь далек ляжит,

Там, в стяпи глухой

За-а-мерзал ямщик.

Но какого же было его удивление, когда в непонятной черноте «края земли» вдруг возникли очертания какой-то фигуры, наподобие пчелиной соты (только очень большой), затем эта фигура начала заполняться чёрной землёй, а поверх неё – зелёной травой, а потом на ней вмиг выросли деревья, а последним штрихом, «убившим» Пихту «наповал», стал появившийся под одной из сосен здоровенный гриб. Через некоторое время всё точь-в-точь повторилось чуть дальше, только там часть «приростка» составляла река, получившая какое-то кривоватое, угловатое, – словом, неестественное дополнение. Пихто просидел, не двигаясь, ещё несколько часов и увидел процесс продления реки, и пляжа на том берегу, и начинающегося за пляжем луга, и леса вдали…

– Царица небесная, пресвятая Богородица! – перекрестился обалдевший дед. – Да он же растёть! Мир-то! Вона – прирастаеть мал-по-малу, ага! Чудеса, да и только! Господи Исусе! Спаси и помилуй! – он снова перекрестился. – Мир растёть! Сам видал! Ага! Тольки что видал! – говорил Пихто кому-то невидимому, словно призывая его в свидетели, потому что своим глазам дед уже не верил.

И тут его нервы не выдержали. Он повернулся спиной к только что виденному им чуду и бросился со всех ног прочь: подальше от всего этого, странного и непонятного, а потому страшного. Пихто бежал через лес напролом, а в просветах между деревьями ему чудились жуткие в своей черноте вездесущие слуги Сатаны.