«Хвала Богу и жертва живая…» Житие священномученика Фаддея, архиепископа Тверского

В Нижнем Новгороде многие из духовенства и знакомые Ивану студенты, глядя на его аскетическую внешность, спрашивали – не надел ли он клобук и кормят ли чем-нибудь у отца Антония или только духовной пищей?

Дома по обыкновению часто собирались гости, приходил дедушка-священник и братья отца, протоиерея Василия. Иван читал в это время только что опубликованную книгу отца Иоанна Кронштадтского «Моя жизнь во Христе». Однажды о кронштадтском пастыре возник разговор за столом. Протоиерей Василий считал, что почитание отца Иоанна зиждется почти исключительно на суеверии простого народа. Он рассказал, что отец Иоанн был вчера в Нижнем Новгороде проездом и он видел его; ему не понравилось, что отец Иоанн обставил себя внешним декорумом: демонстративно поставил аналой, положил крест, Евангелие, – разве нельзя было молиться не столь открыто?4 Сын Иван на это горячо ему возразил:

– Это никакой не декорум, а нельзя ему запираться.

Позже Иван стал вспоминать разговор. По существу он был прав, но только тон его голоса при возражениях был повышенный. Конечно, подумал он, можно и таким тоном говорить, но только нельзя при этом иметь и тени раздражения, хотя бы внутри нервы дрожали.

Обучение в академии подходило к концу, и Иван решил посоветоваться с отцом относительно выбора пути. Разговор перешел на обсуждение трудностей пастырского служения и его особенностей в зависимости от места служения – в селе или в городе. Пример протоиерея Иоанна Кронштадтского навел разговор на тему о ежедневном служении. Иван спросил отца, есть ли в Нижегородской епархии неженатые священники? Выяснилось, что нет ни одного. Тогда он сказал отцу, что все вокруг говорят ему о монашестве.

– Ну что ж, – ответил тот, – монашество дело хорошее, но его нужно принимать обдуманно, зная, что принимаешь его добровольно и навсегда.

– Но в монашестве человек отделяется от людей, так как монах закрыт в стенах монастыря.

– Нет, он не отделен от людей, только он служит людям особенным образом.

– Может быть, у меня нет склонности к монашеству, – сказал сын, заметив далее, что в нем нет таланта общественного служения, он ни в чем не участвует, даже в разговорах, даже находясь в семье, всё больше молчит.

– А надо бы входить даже в пустые разговоры, – заметил ему отец. – Со светской барышней, с институткой не будешь говорить о богословии, а надо найти общий предмет разговора.

Прощание с домашними перед отъездом всегда было связано с более или менее глубокими переживаниями. Иван заметил матери, что при каждом прощании он, кажется, оставляет дома больше, чем прежде. За обедом он стал беседовать с отцом, матерью и братом Александром и осторожно заговорил о значении внешних подвигов, особенно связанных с оставлением семьи, заметив, что для некоторых внешние подвиги неизбежны и есть единственный путь, посредством которого они могут настроиться на религиозные чувства. Спаситель иногда требовал от желающих следовать за Ним незамедлительного оставления дома.

В половине третьего дня Иван, выпив чай, помолился и стал прощаться. Всех поблагодарил. У отца с матерью попросил прощение за внешнее разъединение – что приходится разъезжаться в разные концы России, и за внутренние несогласия, которые для него, как человека в нравственном отношении чуткого и стремящегося к совершенству, были достаточно очевидны (он видел и судил в себе скрытое, чего не могли видеть другие).

– Какие? – спросил отец. – Никаких несогласий не было.

– Да от тебя-то? – сказала мать, зная смиренный и кроткий характер сына.

В дороге молитвенное воспоминание о близких соединилось в душе Ивана с грустью, со скорбным чувством разлуки с теми, которых он искренне и глубоко любил. Он предчувствовал, что эта разлука когда-то должна стать окончательной.

В академии его ждали учебные предметы, но главное – внутренний подвиг духовного совершенствования – молитва, неусыпная работа над своей душой. «Сходил в собор Троицкий, – записал он в дневнике, оказавшись в стенах лавры. – По временам увидишь там студентов, углубленных в молитву, и сожмется сердце за себя, что я пребываю на земле, занимаюсь обедами и делами земными!..»

Учебный процесс в академии предполагал обязательное написание проповедей. Иван писал их подолгу, стараясь быть в изложении мыслей точным, избегать как религиозной канцелярщины, так и пустого красноречия, когда целью становится достижение исключительно внешней красоты слога. При природном стремлении его к правде, проповеди у него выходили искренними, в каждой из них в той или иной степени отражался его личный опыт и собственные переживания. Его проповеди слушались окружающими с интересом, отмечалось, что они несут в себе отпечаток монашеского аскетического духа. Закончив написание проповеди, над которой он проработал двенадцать дней, Иван записал: «Вообразил и возможность… высшего балла… и должен был всячески смирять восставшие в душе мысли о хорошествах проповеди, ибо те же почти мысли, как и в прошлой проповеди, но выраженные как-то будто бы особо, ибо, думалось, каждое почти слово проходило некогда через сердце и почти все оживляющие сердце мысли внесены в проповедь…»

В 1894 году Иван представил курсовую работу на тему: «Круг деятельности и задачи пастырского служения духовенства по каноническим памятникам домонгольского периода». Доцент академии по кафедре церковного права Николай Александрович Заозерский написал в отзыве: «Автор положил значительный труд на изучение первоисточников и почти не имел никаких пособий, основываясь в своем изображении пастырского служения в древней Руси только на этих первоисточниках». Иван тогда был назван в числе четырех лучших студентов курса.

18 января 1895 года Троице-Сергиеву лавру посетил протоиерей Иоанн Кронштадтский. Иван впервые здесь увидел его. По обыкновению, бывшему на таких службах, Иван причащался со многими студентами академии, впоследствии записав об этой встрече с кронштадтским пастырем: «За благодарственною молитвою видеть пришлось выражение лица, которое со смущением только вместил слабый ум… это было лицо ангела! Здесь одно небесное житие и нет ничего земного. Умиленное славословие и благодарение о неизреченном даре, значение которого он так ясно понимал и видел… За обедней о сне речи не было, и от прочего был храним в молитве с отцом Иоанном, которого образ не выходил из ума…» Много позже, на пороге страшных гонений, воздвигнутых на Русскую Православную Церковь в ХХ столетии, он писал об отце Иоанне Кронштадтском, почившем в день празднования памяти священномученика Игнатия Богоносца в 1908 году: он с такой ревностью «стремился жить во Христе в наши печальные дни и как бы нарочно устремился в мир горний в день священномученика Игнатия, являя родство души своей с душой великого святого. <…> Какой исполнен был он заботой о том, чтобы проверять, испытывать, очищать мысли и все движения души своей ежедневно, ежечасно для Христа, о чем свидетельствует дневник его, так и называемый „Моя жизнь во Христе“!»

Протоиерей Иоанн Кронштадтский стал примером для идущего по этому пути подвижника. Незадолго перед принятием священного сана, когда остатки сомнений относительно избираемой им стези еще теснились в душе Ивана, Кронштадтский пастырь, прозревая его исповеднический путь и то, каким подвигом он прославит Христа, сказал ему: «Аще любиши Мя… паси овцы Моя… егда был еси юн, поясался еси сам и ходил еси, аможе хотел еси: егда же состареешися, воздежеши руце твои, и ин тя пояшет и ведет, аможе не хощеши» (Ин. 21). Часто, особенно в трудные, исполненные многими страданиями периоды жизни, он вспоминал эти слова Христовы, сказанные ему святым. И чем сильнее свирепствовала буря гонений, тем чаще они вспоминались, становясь в минуты испытаний утешением Божиим.

В 1896 году Иван окончил Московскую духовную академию со степенью кандидата богословия. В августе того же года он подал прошение разрешить ему переработать кандидатское сочинение «Единство книги пророка Исаии» на соискание степени магистра богословия и до 15 августа 1897 года был оставлен при академии для последующего замещения одной из преподавательских кафедр, для чего следовало опубликовать текст диссертации, доработав его. Когда срок стал подходить к концу, Иван Васильевич 8 августа попросил продлить ему срок написания диссертации на соискание степени.

В марте 1897 года он подал прошение о монашеском постриге, в котором написал, что, «имея намерение посвятить жизнь свою Богу в монашестве», просит разрешить ему принять постриг в дни четыредесятницы.

«Аще любиши Мя… паси овцы Моя…»

Тринадцатого августа 1897 года ректор академии архимандрит Лаврентий (Некрасов) постриг Ивана в монашество с наречением имени Фаддей в честь апостола Фаддея. 27 августа в Троицком соборе Троице-Сергиевой лавры епископ Тобольский и Сибирский Агафангел (Преображенский)5 рукоположил его в сан иеродиакона. В августе митрополит Московский Сергий (Ляпидевский) стал ходатайствовать о назначении иеродиакона Фаддея в одну из духовных семинарий преподавателем Священного Писания Ветхого Завета, исходя, вероятно, из избранной им темы диссертации, хотя такое назначение не соответствовало его собственному пожеланию. 21 сентября епископ Дмитровский Нестор (Метаниев) рукоположил его во иеромонаха.

12 ноября Святейший Синод назначил иеромонаха Фаддея преподавателем философских предметов в Смоленскую духовную семинарию. Ему тогда было обещано, что пребывание его в Смоленске будет недолгим.

13 марта 1898 года инспектор Московской духовной академии, при котором иеромонах Фаддей начал работать над магистерской диссертацией, архимандрит Арсений (Стадницкий)6, был назначен ректором академии, и иеромонах Фаддей, поздравив его со вступлением в новую должность, которую он назвал «трудовой», написал ему в день Пасхи 3 апреля: «Встретили Светлый праздник и мы, обитающие в Смоленске. Мне казалось, что, бывало, в академии у нас лучше как-то служили в этот день. Здесь окончили без четверти три и утреню, и литургию. Песни канона не только не повторяли, но даже спели не сполна (если, например, три тропаря, то один выпускали); большею же частью кадили. Вина подобной неполноты торжественнейшего из богослужений вообще в немощности смоленского народа: все говорят здесь, что нельзя здесь подолгу служить, не привыкли, как в лавре и в скиту. <…> Предметы, на которые меня назначили, вообще мне не противны, так как естественная мудрость не только прежде привлекала меня, но и теперь не стала мне чуждой. Правда немало в них и сухих вещей, особенно в формальной логике или в методике, но, должно быть, без формального развития не обойтись желающему сознательно и отчетливо мыслить или преподавать. Все-таки предо мною не машины, а живые люди: а при этом условии даже преподавание формальных отвлеченностей может заключать в себе некоторое разнообразие.

С семинаристами более или менее познакомился, с предметами своими, конечно, очень мало: множество непосредственных учебных обязанностей (например, познакомиться с содержанием урока, – не просто понять, но и рассказать, чтобы быть в состоянии; затем сочинения, не любящие отлагательства, и другое) не дает возможности. Занятия по дидактике были не просто теоретическими, но главным образом практическими – состояли в разборе даваемых воспитанниками 6-го (а в Великом посту и 5-го) класса пробных уроков; конечно, при этом сообщались или учителем школы, или изредка мною (потому что мне приличнее соблюдать молчание ради незнания и неопытности) некоторые методические указания.

Живу я (как, быть может, Вы уже слышали) при архиерейском доме – по близости к епископу; почти каждый праздник назначают меня служить с преосвященным Никанором [(Каменским)]. Тяготею я и к семинарской церкви, но лучше для меня избирать путь повиновения, ибо в собственных избраниях нередко приходится раскаиваться, а относительно поручений – разве жалеть как о не зависящих от собственных желаний и избраний. <…> Ничего не знаю об оставленном у Вас (в академии) своем сочинении: вероятным представляется, что о нем так же не заботятся, как и я о нем теперь. У кого оно теперь? <…> Бывает, впрочем, что человек спит, посеянное же им – как не знает он – возрастает. Такова, быть может, и судьба будет моего сочинения».

Обычно он писал архимандриту, а затем епископу Волоколамскому Арсению два раза в год – на Рождество и на Пасху, одновременно и поздравляя его с этими великими праздниками, и описывая обстоятельства своей жизни на данный момент. Однако неопределенность дальнейшей судьбы, а также предстоящая защита диссертации, время которой всё еще не было назначено, подтолкнули иеромонаха Фаддея написать ректору академии раньше. Описывая обстоятельства своей жизни и сомнения, стоит ли ему стремиться к преподавательской деятельности в академии, притом что он весьма критично оценивает свои способности относительно занятия наукой, имея, впрочем, в своем сознании тот высокий идеал, какому только и должна соответствовать научная деятельность, иеромонах Фаддей писал на Вознесение 14 мая: «Прежде всего здесь я сделался совершенно провинциальным обитателем и считаю вообще это свое положение вполне естественным, а потому мечтать о водворении в академии у меня не было поводов.

Здешняя деятельность в семинарии настолько увлекла меня, что я ни о чем другом не думал, кроме нее. Да и как, собственно, было мечтать об академии? Ведь я так юн летами и так мало знаю даже в области той же ученой литературы о книге пророка Исаии, о которой писал! Как же после этого думать, что вот де настало время говорить с академической кафедры последние слова науки? Как стал бы я теперь писать лекции, если на одно чтение нужно столько дней, а затем на обдумывание и писание? А тем более в области истории. История требует точности, хронологических вычислений, знания множества мелких событий, к чему вовсе неспособна моя память, а затем художественного изложения, или способности к синтезу. Недаром история вообще (даже Священная в училище) всегда устрашала меня, и легче казалось заниматься предметами, не требовавшими особенных усилий памяти, но требовавшими отвлеченного мышления: языками, математикой, психологией, философией, а бывало даже и логикой, любил изучать книги Ветхого Завета, особенно пророческие. Я любил заниматься подобными предметами. И учился я по историческим предметам всегда хуже, также и писал сочинения. На экзамене по гражданской русской истории В. О. Ключевский поставил мне три с плюсом. А ведь я дня четыре, если не более, усиленно учил. Судите сами после этого, как трудно для меня изучение фактической стороны истории. Та масса событий по разным отраслям, которая содержится, например, в истории Лопухина7, для меня непостижима. Правда, в своем сочинении касался я истории современной, даже хронологии. Но всё же там подобные занятия были побочными, главное для меня был текст книги, и притом не историческая сторона самого текста (другое дело историческое объяснение смысла текста). Конечно, случается, что люди попадают как будто на предметы, совсем не подходящие к их склонности, но всё же мне казалось для себя неразрешимым, чем бы стал я заниматься на Библейской истории.

Всё это я говорю не потому, что решил уклониться (ибо это значило бы произвольно, так сказать, решать вопросы о своей судьбе, а она в руках Божиих), а потому что решил предоставить давать или не давать делу движение на Ваше рассуждение и волю Божию.

Что касается академии, то я, как и естественно, считаю себя еще весьма юным, чтобы восходить на высоты науки. Но ведь когда я жил в академии, то я старался тоже, как и другие, быть причастным ей (т. е. науке) и академии самой с ее обитателями. В семинаристах как-то мало заметна ведь склонность заниматься наукою помимо практических приложений, – есть, конечно, исключения. В академии же хотя пишут на степень, но обыкновенно в то же время заинтересовываются самими научными вопросами. Впрочем, Бог весть, лучше ли студенты академии или семинаристы. Да и не в одной науке дело. Всё это я говорю к тому, чтобы точнее разрешить вопрос, влечет ли меня именно в академию. Одно мне при этом кажется более ясным: я могу вообразить себя пребывающим несколько лет в семинарии на одном и том же предмете, но пробыть так всю жизнь кажется мне невообразимым. Но что далее, о том да будет воля Божия».

19 ноября 1898 года иеромонах Фаддей был назначен инспектором Минской духовной семинарии, 31 декабря – членом Минского епархиального училищного совета. В Минске ему часто приходилось проповедовать в Петропавловском кафедральном соборе и в других храмах. Зачастую его проповеди были не только толкованием Священного Писания, но и изложением личного духовного опыта. «С каждым из нас бывают минуты духовного просветления, когда мы начинаем сознавать и сожалеть о том, что ведем жизнь недостойную христианского звания, забыли и уклонились от заповедей Христовых, – сказал иеромонах Фаддей в слове в кафедральном соборе. – Вот в эти-то минуты, когда мы сознаем всю опасность для нашей души греха, мы и бываем более всего способны понимать и чувствовать сердцем радость спасения. Мы знаем, что и сделавшись близки к духовной погибели, мы имеем Спасителя. Поэтому после скорбных покаянных чувств душу нашу исполняет тихая радость, и в успокоенной совести снова водворяется мир. <…>

В детстве мы испытывали большую радость потому, что сама детская природа более чувствительна. Теперь же недостаток природных добрых чувств и расположений мы должны восполнить сами, собственным трудом и усилиями. Мысль наша прикована лишь к земному и неспособна долго сосредоточиться на размышлении о духовных предметах. Поэтому мы должны употребить усилия, чтобы возвращать свою мысль, чтобы она не блуждала праздно и была занята всегда чем-либо достойным размышления. Это кажется для нас трудным и даже невозможным, но иного пути нет; желающим же вступить на этот путь явится на помощь благодать Божия».

14 апреля 1899 года иеромонах Фаддей писал ректору Московской духовной академии епископу Арсению (Стадницкому): «Христос Воскресе! Ваше Преосвященство и отец ректор. Хотя вообще при теперешних обстоятельствах я не могу так же деятельно интересоваться жизнью академии, как прежде, тем не менее в этот праздник неудобным кажется предаваться лени. Побуждают к этому разные связи (духовные, умственные, нравственные…), которые за недавностью не могли порваться. Конечно, я теперь не человек, стремящийся к высокой науке прежде всего, так как административная деятельность доселе очень мало представляет к тому благоприятных условий. А переставши быть таким, менее волнуюсь и событиями в высшем центре богословской науки. Впрочем, думается, что интересы научные сократились не по умственной лени, а потому, что более и нельзя заниматься на этой должности, чем занимаюсь. Конечно, не извиняю себя совершенно относительно лености. Здесь по необходимости приходится заниматься не ради науки самой в себе, но применяясь к силам начинающих вступать в нее.

По инспекторской должности немало труда с дежурствами, немало душевных страданий вследствие необходимости налагать разного рода наказания. Но есть и нечто отрадное все-таки: мне приходится входить в близкие отношения к воспитанникам, потому что они по здешним порядкам – и в дни дежурств, и в другие должны являться и обращаться к инспектору довольно часто. Конечно, это подчас препятствует предаваться спокойствию (к ревнителям его я, впрочем, доселе не принадлежал…) и даже приходится лишаться отдыха в надлежащей мере. Но зато есть повод и возможность расположить их к большему доверию, искренности и т. п.

В отношениях ко мне прочих из семинарской корпорации доселе неприятности какой-либо не замечалось. Приходилось по временам подвергаться выговорам со стороны отца ректора8, но это вообще пока не приводило к нарушению мира».

Во время празднования 7 июня дня Святого Духа в минском Свято-Духовом монастыре иеромонах Фаддей обратился к молящимся с проповедью: «Ибо как наши лучшие мысли и добрые чувства ослабевают и даже совершенно охладевают от невнимательности, когда мы даем новым впечатлениям вытеснять из души всё, что ранее было для нее наиболее дорого, так бывает и относительно действий благодати при нерадении к ним. Необходимо поэтому отрешаться от земных пристрастий и забот хотя на то краткое время, пока благодать действует в нашей душе. Иначе все лучшие всходы нашей духовной жизни будут безвременно погибать, а земные попечения, всё более и более овладевая душою, сделают ее наконец мертвою духовно, т. е. неспособной понимать духовную жизнь и к ней стремиться. Если же, ведя неослабно борьбу с дурными влечениями своей природы, мы будем внимать сокровенным действиям в душе Святого Духа, то Он более и более будет вселяться в нас, освящая все наши мысли, дела, расположения, пока не исполнится совершенно обетование Христово, что Он в нас пребывает и в нас будет» (Ин. 14: 17).

«Но как же, может явиться у нас вопрос, многие благочестивые люди живут и умирают в мире и неужели нельзя жить спокойно, оставаясь последователем Христа? – вопрошал и себя, и своих слушателей иеромонах Фаддей и отвечал словами апостола: – „Вси хотящии благочестно жити о Христе Иисусе гоними будут“ (2 Тим. 3: 12). Уже совокупность понятий, правил и обычаев мирских, противных жизни по Духу Христову, составляет источник мучений для последователя Христова. <…> Так и мы должны иметь в мыслях, что претерпеваем ненависть и гонение мира „за Возлюбившаго нас“ (Рим. 8: 37). В те дни, дни гонений, вспомним, что не напрасно мы терпим эту ненависть, но по любви к пострадавшему за нас Христу. И если страдаем ради Него, то увидим и радость».

Служба в Минске стала для иеромонаха Фаддея страдательным, но всё же относительно легким игом, так как сам он старался всецело опираться на разум Христов (1 Кор. 2: 16). «Чем более мы начинаем полагаться на собственный разум, не желая со смиренною верою предать свою жизнь водительству Божию, тем на более скользкие пути мы становимся, – говорил он на проповеди. – Чем ближе мы думаем видеть пред собою счастье, тем более встречаем лишь обманчивые призраки его, ибо Бог „гордым противится“ (Иак. 6: 6), – Он через неудачи смиряет нас, дабы мы познали, что не мы, а Он лишь может устроить наше счастье, ибо может ли наш разум предвидеть всё, что случится с нами в жизни, и можем ли мы поэтому сами устроить свое счастье? Ходя над пропастью и не замечая её, мы низринулись бы в нее, если бы Бог не преграждал нам иногда пути. – Напротив, смиренный видит во всем явственную помощь Божию. Не полагаясь на собственный разум, он, однако, имеет истинное знание о том, как поступать во всех обстоятельствах жизни. Он идет по пути жизни уверенно и необманчиво, так как, отказавшись от обольщений собственного разума, приобрел разум Божий. Путь жизни его светел и радостен, ибо, вверяя всю свою жизнь воле Божией, он знает, что если Бог и посылает неудачи в жизни, то для блага и силен всегда избавить от них, послать вместо них тем большее счастье».

В Минске сбылась заветная мечта иеромонаха Фаддея – стать учителем. С 21 июня по 3 августа 1899 года он преподавал Закон Божий и церковнославянский язык на временных педагогических курсах, организованных для учителей и учительниц церковно-приходских школ. С 19 июня по 31 июля 1900 года он преподавал методику по Закону Божию и церковнославянской грамоте и дидактике на временных педагогических курсах для учителей и учительниц церковно-приходских школ и школ грамоты Минской епархии. 19 апреля иеромонах Фаддей был награжден наперсным крестом. С 19 июня по 27 июля он исполнял должность ректора Минской духовной семинарии и председателя Минского епархиального училищного совета.

Он понимал, насколько тяжело жилось тогда преподавателям церковных школ, почти никем не поддерживаемым и имевшим большое число противников в лице преподавателей и администраций конкурирующих с ними государственных школ, проводящих линию исключительно светского, не имевшего отношения к христианству и его нравственной составляющей образования и в своей педагогической деятельности практически уже произведших отделение школы от Церкви. Иеромонах Фаддей всячески старался поддержать учителей церковных школ – подвижников на поприще христианского просвещения. «Но если даже одушевленная преданность своему делу по временам и охладевает в учителе, – говорил он им, – и в некоторые минуты его жизни неспособна поддержать его, то приходит на помощь размышление. Чувство само по себе непостоянно, подобно волнам то поднимающимся, то опускающимся, – беспристрастное размышление спокойно и делает безопасным от непрестанных волнений. В минуты упадка духа учитель может поддержать себя размышлением о всей высоте и важности своего служения».

С принятием монашеского пострига, священного сана и назначением преподавателем семинарии иеромонах Фаддей усугубил подвиги, и в особенности поста. Что еще он мог сделать и как потрудиться, чтобы возгореться еще большей ревностью на пути нравственного совершенствования и подвига любви к своим питомцам? – на них он смотрел как на врученных ему Богом, а на преподавание – как на святое, данное ему Богом послушание. Этот его подвиг поначалу не встретил ни уважения, ни сочувствия со стороны его коллег-преподавателей. На ревностного труженика посыпались оскорбления, тем более неудержимо злобные, что сталкивались они с кротостью и даже безответностью подвижника. Ни одного слова ропота или осуждения не сошло с его уст. Он уже избрал свой идеал служения Богу – монашество, пастырство и учительство и его держался твердо, вопреки всем искушениям.