Гой

11.

После очередного масштабного ограбления строительных складов Страховой кампании что-то в этом не понравилось, и она решила провести собственное углубленное расследование инцидента, которое, разумеется, кончилось ничем. Установить, что строительная или охранная фирма были в сговоре с грабителями, не удалось. Но в работе Осика обнаружились отдельные недостатки. Оказывается, ему для того и дали автомобиль, чтобы ночью он не спал в будке, но объезжал всю стройку с первого по третий уровень. Впрочем, никак предотвратить грабежей эта мера не помогла бы, даже если бы Осик и был в состоянии понять инструкцию, написанную на таком иврите, который и юрист страховой кампании понять не сумел, в чем не было ничего удивительного, потому что составлял ее новый репатриант из Уругвая, приходившийся дальним родственником хозяину охранной конторы. Юрист страховой кампании был вторым человеком после Осика, который в нее заглянул. Разница в восприятии состояла в том, что Осик и не пытался понять, что в ней написано, а юрист все-таки попытался, но безуспешно.

Как бы то ни было, но один раз за ночь Осик начал объезжать стройку и открыл, что нижний уровень официально охраняют арабы из той самой деревни, откуда были строители. Разница между ними и Осиком состояла в том, что получали они в три раза меньше и им не выдавали оружия. Арабских охранников было трое: старик в традиционных народных одеяниях и двое его, возможно, правнуков, одевавшихся, как Осик, в джинсы, футболки и свитера, поскольку ночью в горах бывало прохладно. Молодые далеко не всегда были на месте, вполне возможно, что уходили куда-то метать камни в израильских солдат в свое рабочее время, а старик, когда бы Осик ни подъехал, бодрствовал у костра, на котором вечно готовил кофе и слушал кассетный магнитофон. Из магнитофона под арабскую мелодию мужской голос тянул некую бесконечную песню. Когда Осик к ней попривык, услышав, наверное, в сотый раз, ему показалось, что он различил слова «Израиль» и «Америка».

«Очевидно, это песня протеста, – в конце концов догадался он. – Исполняет, видимо, кто-то вроде их Галича или Высоцкого, а может быть, и Кобзона, если эта песня официально одобрена, допустим, Арафатом».

Однажды старик на доступном обоим иврите удостоил Осика заветным разговором, что, несомненно, было честью, и он это вполне оценил.

– Моисей привел на эту землю мусульман из Египта, – начал старик издалека.

При всем к нему уважении и абсолютном нежелании вступать в спор Осик все-таки возразил:

– Но ведь Моисей был евреем.

Возразил и подумал: «Сейчас скажет, что я ехидный».

Однако старик терпеливо продолжил:

– Нет, Моисей был мусульманином, а фараон был евреем.

«Мозги, что ли, мне пудрит или, того хуже, и впрямь так считает?».

И к своему глубочайшему огорчению, Осик понял, что старик действительно верит тому, что говорит.

Собственно, никакой другой теоретической базы для того, чтобы убить Осика прямо на месте уже и не нужно было, но не приходилось сомневаться, что старик завел разговор для чего-то другого. Он и впрямь продолжил:

– Просто я хочу помочь евреям спастись, ведь все, кто не примут мусульманство, погибнут, как злонамеренно отказавшиеся от истины.

Осик понял, что, по всей видимости, пропал. То, что мусульманство и есть истинное откровение, старик ему сейчас докажет как дважды два, и получится, что Осик, не соглашаясь с ним, автоматически станет злостным приверженцем всякой лжи, отказывающимся принять уже донесенную до него в лучшем виде правду. И тут мысль, представившаяся спасительной, пришла ему в голову:

– Смотри, – сказал он старику, – ну сколько тех евреев? Допустим, спасешь ты их, но ведь останутся миллиарды не спасенных китайцев, индусов, христиан, японцев. Может быть, лучше сначала китайцев спасти? Потом индусов – и так далее. А если не успеешь евреев спасти, то и впрямь, сколько их на самом деле, было бы, о чем жалеть.

Старик неожиданно для Осика заулыбался и угостил его кофе.

А Осик понял, что пора менять образ жизни. Это в советской социалистической Орде можно было на худой конец до конца жизни работать сторожем. Там он в свое время, будучи изгнан из университета, абсолютно свыкся с мыслью, что не относится к разряду тех успешных молодых людей, которые к возрасту Иисуса Христа способны украсить свою квартиру югославской стенкой. «Кристину это тем не менее не смущало, – думал он. – Но и то правда – только ее одну». Однако Кристины давно уже не было в живых, а после нее ни в Орде, ни на земле Израиля ничего, кроме мимолетных любовных связей, у Осика не возникало, причем инициатором разрыва он никогда не выступал. В нем и впрямь не видели не только будущую опору семьи, но и человека, способного приносить в дом твердый доход. Между тем Осик решил приобрести машину и дом, и если бы об этом его намерении узнали люди, более или менее знавшие его, их бы оно повеселило. Так выходило, что ему словно на роду было написано быть персонажем нищенствующей богемы, но если он чего всем сердцем и не переносил, то это нищенствующей богемы, не считая, правда, богемы преуспевающей, которую он всем сердцем не переносил еще больше.

Короче говоря, на четвертом своем году пребывания в Израиле Осик принялся искать профессиональные курсы, ведь один оплачиваемый государством курс был положен каждому новому репатрианту с высшим образованием. И это тоже в глазах Осика было каким-то бредом. Значит, чтобы получить льготу от сионистов, надо было закончить институт у коммунистов, иначе говоря, прогнуться перед ними, ведь абитуриента, честно и храбро позиционирующего себя в качестве антикоммуниста, в советский институт не приняли бы, да и в техникум, наверное, тоже, как могли бы легко догадаться господа сионисты. Но они ни в коем случае не хотели догадываться. Еще смешнее обстояли дела с так называемой «первой книгой на родине», право на издание которой за счет государства автоматически получали бывшие члены Союза писателей Орды. Выходило так, что если бы в ставшей на путь избавления от тоталитарного прошлого Орде все же начали проводить люстрацию, то, чтобы избежать ее, бывшему ордынскому коммунистическому чиновнику достаточно было бы отыскать или придумать в своей родословной дедушку еврея и переселиться в Израиль, чтобы получить тут льготы от сионистского государства.

Впрочем, Орда и не думала избавляться от своего тоталитарного прошлого. В этом Осик не сомневался. Все гражданские свободы, казалось бы, обретенные ордынцами, весь этот процесс внешней демократизации ордынского общества он называл для себя «революцией одного человека». Этого человека звали Михаил Горбачев. И этот человек действительно физически был меченным. Да сколько же можно было делать вид, что этот знак на лбу генсека не нес никакой метафизической информации? О нет, эта штука была даже посильнее сухой руки Сталина. Размышляя об этом, Осик неожиданно для себя написал небольшую статью, которую он так и назвал: «Революция одного человека», предсказав в ней неминуемый крах ордынской демократии. Феномена Горбачева в рамках концепции исторического материализма он объяснить не сумел, зато согласился с его словами, сказанными однажды в сердцах и публично.

«Если бы я захотел, – сказал тогда Горбачев, – то мог бы единолично править, сколько бы здоровье позволило, как Сталин или Брежнев, но я действительно хочу, чтобы народ Орды стал свободным». Ему мало кто поверил. Думали, что у власти просто нет сил на то, чтобы обуздать народ, вот-вот готовый взбунтоваться, поэтому она-де и пошла на уступки. Но Осик видел нечто противоположное: ордынский народ не очень-то был доволен тем, что у него явно отнимают чувство того, что он лучший и сильнейший народ Земли, право имеющий указывать другим народам, как им жить, а взамен навешивают ярмо гражданских свобод, которые суть пшик с точки зрения всяких реальных польз.

В том, что ордынская власть способна силой подавить любой бунт и протест, Осик даже не сомневался. «Страх прилипчивее чумы», говорил знавший, по мнению Осика, Орду, как никто, классик русской литературы Николай Гоголь. А запугать народ власти Орды могли бы, если бы захотели. Но Горбачев действительно почему-то не хотел этого делать, поэтому как правитель был обречен.

Статью Осик отнес в газету «Страна праотцов», где отдал ее в руки Евгению Ленскому.

– Стихи? – спросил Евгений.

– Статья, – ответил Осик.

– Статья? – удивленно переспросил лучший обозреватель данного издания. – Статьи вообще-то тут пишу я. И о чем же статья?

– О Горбачеве.

– О Горбачеве? Ну ты даешь. Еще бы о Сталине и Калинине написал. Кому это интересно теперь? Оставляй, конечно, раз принес. Главному покажу, обещаю.

Уже что-то, что в ситуации Осика вполне могло бы сойти за достижение. В Южной Пальмире Осику и в голову не пришло бы относить статью в газету. Впрочем, кто знает, сегодня, возможно, и пришло бы, что-то ведь там и впрямь менялось. Однако лирика лирикой, а физика физикой. Чиновница в министерстве по делам репатриантов, уже не различавшая лиц просителей и уставшая от собственной неумолимости, вдруг решила на Осике проявить человечность. Но он даже не понял, как ему повезло, с негодованием отвергнув предложение пойти на курс международной торговли. Торгаша, что ли, в нем тут увидели?

– Но что же вы хотите? – с изумлением спросила чиновница. – С вашим-то историческим образованием. Может быть, курсы кладовщиков? Поверьте, что от таких предложений не отказываются.

Но Осик отказался и от такого. Чего же он хотел? В газете он прочитал, что открывается набор на курсы журналистов. Собеседование вели известная в русской общине прозаик, поэт и исполнительница песен на свою музыку, репатриировавшаяся в Израиль еще в брежневские времена, и знакомый русским в лицо обозреватель израильского ТВ, иногда приглашавшийся на интервью в студию телевидения на русском языке, где через переводчика разъяснял цели и задачи так называемой Рабочей партии Израиля, партии левого израильского истэблишмента. Осик считал его лукавым типом, а сам он этому типу тоже с первого взгляда явно не пришелся.

– Четыре года в Израиле, и все четыре года сторожем? И в Орде работали сторожем? – последнее обстоятельство его просто ошеломило. – Почему же вы решили стать журналистом?

– Потому что я статью написал.

– Где ее напечатали?

– Ее не напечатали, – ответил Осик.

Тип в полном недоумении посмотрел на известную в русской общине прозаика, поэтессу и исполнительницу песен собственного сочинения. Осику стало стыдно за себя и страшно за нее. Это на ней лежала ответственность за приглашение на интервью соискателей места на курсе. И вот теперь тип откровенно не мог понять, чем она руководствовалась, пригласив на собеседование человека с такими данными. А руководствовалась она, конечно, тем, что пару раз приходила в ресторан «Пушкин» спеть свои песни, услышала за столом парочку стихотворений Осика про Иисуса Христа, познакомилась с ним и, оказывается, запомнила его имя и фамилию.

– Он поэт, – в свое оправдание сказала она. – Настоящий поэт.

– У вас есть книги? – поинтересовался тип.

– Нет.

– Вы где-то печатались?

– Пока нет.

Тип развел руками. И мало кто на его месте не поступил бы так же.

– Поймите, – как бы еще и оправдываясь, сказал он Осику на иврите, – у нас несколько человек претендентов на место, имеющих опыт журналистской работы в Орде не менее пяти лет, я уж не говорю о тех, кто регулярно начал печататься здесь и даже сделал себе имя.

Тип мгновенно перестал казаться Осику таким уж исчадием ада, но участи его это не облегчило.

В следующий раз, когда он по почте получил последнее предупреждение, что ему за неуплату отключат свет, он, ругая себя за то, что взял эту проклятую почту, чем нанес себе очередную душевную травму, попытался устроиться рабочим на Шинный завод в Петах-Тикве. Он шел по цехам, где ворочали шины люди с лицами, почерневшими от копоти, и чувствовал, что дошел до края, пытаясь за похлебку устроиться хотя бы в аду. Нет, в натуре, а на что еще было похоже производство, которое он увидел?

«Кем же надо быть, чтобы тебе и тут отказали?» – подумал Осик.

В отделе кадров его встретили весьма доброжелательно и дали направление в Институт психологии для прохождения психотеста. Это казалось неправдоподобным, но в назначенный час, надев костюм, пошитый в Орде перед отъездом в Свободный мир на постоянное место жительства и таки вот, да, наконец, пригодившийся, Осик явился держать экзамен. Он думал, что удостоится индивидуального приема, но оказался в компании из нескольких десятков интеллигентнейших русских обоего пола. Неужели они все претендуют на то, чтобы получить работу на Шинном заводе? Но нет. Из коридорных разговоров выяснилось, что не все. Кто-то получил направление от мебельной фабрики, кто-то от цеха металлохозизделий, а кто-то – даже от телефонной кампании. «Твою мать», – только и смог в связи с этим подумать Осик.

Наконец всех пригласили в класс. Они расселись за столами, и Осик получил задание написать, как бы он поступил в ситуации, если бы государственный служащий предложил ему зайти на прием через неделю. Будучи человеком отродясь законопослушным, Осик честно написал, что вежливо сказал бы «до свидания», стараясь не выдать своего раздражения, и пришел бы на прием через неделю. Он сдал работу, и его направили на следующий тур испытаний. Перед ним сидели два гладко выбритых человека в белых халатах и белых шапочках. Они выглядели такими все понимающими и доброжелательными, что единственное, чего им не хватало для окончательного завершения образа, так это только по паре ослепительно белоснежных крыльев у каждого за спиной.

На столе перед почти ангелами лежали всякие железяки, болты, винты и гайки, и почти ангелы предложили Осику что-нибудь из всего этого соорудить. Такого рода пытки Осик от них не ожидал. В детстве он любил только три вида магазинов: книжные, канцелярских принадлежностей и игрушек. Но среди игрушек ненавидел конструкторы, которые и за игрушки в общем-то не держал. Получалось, что ангелы попали в самую точку. Точнее и не бывает. С отвращением повертев в руках отвертку, а потом и гаечный ключ, Осик обреченно принялся что-то к чему-то прикреплять, если оно прикреплялось. Почти ангелы невозмутимо следили за его действиями.

– И что же это? – глядя на бесформенную кучу кое-как соединенных деталей, через десять бесконечно тянувшихся минут спросил наконец-то один из почти ангелов.

– Структура мироздания в ее квантовом понимании, конечно, – ответил Осик.

Почти ангелы переглянулись.

В итоге тест на способность проявить себя на Шинном заводе с пользой для производства Осик безнадежно провалил.

И что ему оставалось думать о себе после этого?

Но Осик благоразумно решил думать не о себе, но о Черчилле.

Вот, что бы ответил Черчилль, попав волей судеб на психотест, на вопрос, как бы он поступил, если бы чиновник предложил ему зайти через неделю. И Осик понял, что Черчилль, скорее бы, написал, что попытался бы задушить такого прямо в кабинете, чем стал бы изображать, насколько он законопослушен. И его, конечно бы, приняли на должность разнорабочего на Шинный завод в Петах-Тикве.

«Тот еще джентльмен, – подумал Осик, – или у меня несколько ложное представление о джентльменах».

Черчилля, он, разумеется, чуть ли не с детства, разве что только не боготворил. А через день, после того как Осик получил по почте, которая еще ни разу ничем хорошим от имени Израиля его не побаловала, отказ в трудоустройстве на Шинном заводе, ему позвонил Евгений и сообщил, что статья «Революция одного человека» все-таки опубликована.

«Спасибо Горбачеву», – подумал Осик.

12.

Женщины почему-то берут языки гораздо легче и быстрее, чем мужчины. Этот феномен Осик наблюдал на примере многих супружеских пар новых репатриантов, когда мужчины все еще продолжали мучительно мычать на благоприобретенном языке Библии, а женщины уже давно на нем щебетали. Но Осику не только поэтому приходилось туго на курсе адаптации учителей-репатриантов к израильскому школьному образованию. Данный курс был предназначен для бывших ордынских педагогов, получивших образование в области дефектологии, а Осик, как знает читатель, получил образование в совсем другой области. Так что с тем, что из себя представляет дефектология, он знакомился уже непосредственно на курсе учителей-экстремалов, причем исключительно на иврите, которым и через двадцать лет после этого владел далеко не в совершенстве.

Правда, понятия «дефектология» в израильской системе образования, официально исповедующей принципы и методы гуманистической педагогики, просто не существовало. Тем более забавным было то, что в дипломах о высшем ордынском педагогическом образовании у сокурсниц Осика в графе специальность было записано именно слово «дефектология», что повергало в шок израильских переводчиков и нотариусов, воспитывавшихся в условиях идейного торжества принципов гуманизма и политкорректности.

О том, какие методы официально исповедовала ордынская педагогика, Осик в свое время не задумывался, но отлично знал, что на практике она менее всего исходила из учения графа Льва Толстого, который государственные школы Российской империи называл «учреждениями для мучения детей». Разумеется, ордынская коммунистическая педагогика пошла по магистральному пути, проложенному именно царскими мучителями детей, игнорируя педагогические идеи и практические наработки мятежного графа-анархиста, отлученного от русской православной церкви.

Ну, какая в фашистской стране может быть педагогика, кроме фашистской, а в том, что Великая Орда – страна именно фашистская, Осик, конечно, с некоторых пор ничуть не сомневался. Поэтому, когда на встрече с избирателями в Израиле глава только что основанной русской партии «Еврейский характер» заявил, что не жалеет ни о чем, что было в Орде, кроме системы ордынского школьного образования, Осик понял, какой примерно демократический дух будет царить в этой партии во веки веков, аминь.

Чудом получив протекцию, благодаря которой самым естественным образом поступил на десятимесячный курс экстремальной педагогики, Осик в очередной раз обрек себя на каторжное существование, но другого пути стать в Израиле человеком он не видел. Программа обучения включала в себя четыре пары лекций в день три раза в неделю, а еще три раза в неделю были практические занятия в школе для детей умственно отсталых на не самом высоком уровне. Как и кто определял, что ученики этой школы обладают именно такими умственными способностями, вопрос особый. Справедливости ради надо отметить, что ни малейшего произвола в столь щепетильном деле, конечно, не допускалось. Последнего слова в вынесении вердикта об уровне умственных способностей ребенка не имел никто: ни государство, ни медицина, ни педагогика. Тем более нельзя было вынести вердикт без согласия родителей ребенка. Спустя годы, Осик участвовал в такого рода комиссиях. Разумеется, он проявлял максимальную гибкость, не сомневаясь в том, что не обладает знанием такого уровня, чтобы решать судьбу ребенка. Но одного правила Осик придерживался неукоснительно и твердо: ни разу он не поддержал решения о переводе ученика из школы в сумасшедший дом, хотя, порой, и кривил при этом душой, видя, как и все члены комиссии, что данный ребенок не просто помешан, но помешан буйно. Не увидеть этого было невозможно. Однажды такой молодец шестнадцати лет от роду и весом под сто килограммов внезапно одним ударом вышиб дверь в классе и вырвался во двор. А во дворе школы как раз шло строительство нового корпуса. Лиор – так звали этого богатыря – по некоему абсолютному наитию понесся прямо на штыри арматуры. Осик успел сбить его с ног за каких-то пару метров до ограждения и удерживал в лежачем положении, хотя Лиор прилагал сверх усилия, чтобы освободиться. Осик гасил его, прижимая к земле, борцовским обхватом, чувствуя всю силу отчаяния своего ученика, намерения которого в данную минуту состояли в том, чтобы покончить с собой. Так, во всяком случае полагал Осик, хотя, это было недоказуемо ничем, кроме ощущений самого Осика, иногда словно начинавшего жить эмоциями своих учеников, в чем он никому и не думал признаваться.

Учительницы потом рассказывали Осику, что строители-арабы, ставшие свидетелями этой сцены, так и не смогли закончить рабочий день, получив каждый по нервному срыву. Осика это не удивило. Ему приходилось читать, как повидавшие виды рыцари, прошедшие через десятки сражений, вдруг в ужасе замирали перед какой-нибудь явно безумной старухой.

Но что, собственно, такое безумие? Если не саму книгу «История безумия в классическую эпоху», то хотя бы об этой книге Осик к тому времени уже, конечно, читал. И на курсе с новейшими течениями в психологии и психиатрии бывших ордынских дефектологов, конечно, знакомили. Курс, кстати, был организован светско-религиозным педагогическим институтом. Воистину – гибрид. Сведениями по специальности, иногда довольно неожиданными, тут делились весьма щедро. Однажды на очередной лекции по истории еврейской философии, полностью посвященной различиям в восприятии событий праведником и раскаявшимся, читавший ее доктор наук и раввин спросил аудиторию:

– Считаются ли умственно отсталые дети людьми?

– Конечно! – в один голос закричали бывшие ордынские учителя, знавшие правильные ответы на всякие провокационные вопросы империалистов, сионистов и мракобесов.

– Нет, – огорошил их ответом доктор философских наук и раввин. – С точки зрения иудаизма они людьми не считаются, потому что человеком считается только тот, чьи показания могут быть приняты судом.

Бывшие ордынские педагоги были ошарашены и возмущены жестокостью иудеев, словно забыв, как относились к умственно отсталым детям в Орде, и будто ничего еще не зная о том, как к ним относятся в Израиле.

«За что можно уважать иудаизм, так это за честность, – подумал тогда Осик, – иногда просто обескураживающую честность. Сказано «око за око», так это и значит «око за око». И это тебе не «подставь другую щеку», что ровным счетом ничего в практическом применении на самом деле не значит, или значит все, что угодно, кроме требования и впрямь подставить другую щеку.

Место в школе он получил в год закономерного закрытия ресторана «Пушкин». Что тут поделаешь, если средний срок начала работы, процветания и упадка ресторанного бизнеса в Израиле длится около пяти лет. Закрылся «Пушкин», но зато пооткрывались разные русские литературные клубы при общественных организациях, библиотеках и даже партиях. А на волне массовой репатриации в Израиле появились сразу две русские партии. То, что по крайней мере одна из них ставленница Кремля, Осик даже на сомневался. Вычислить эту партию не составляло никакого труда, да и вычислять ее не надо было. Видимо, партия и впрямь сама хотела того, чтобы расшифровать тайны ее происхождения не составляло большого труда. А как же иначе можно было объяснить то, что Партия власти в посткоммунистической Орде получила название «Ордынский характер», а через каких-то пару лет после ее возникновения в Израиле была образована партия репатриантов из Орды, названная ее основателями «Еврейский характер»? У этой партии сразу появились региональные отделения по всей стране, возглавил ее известный израильский политик родом из некоей в прошлом ордынской национальной окраины, репатриировавшийся еще в семидесятые годы вместе с родителями, будучи отроком. Теперь он выступал с мини-имперских произраильских позиций, что не могло не импонировать массе новых репатриантов, которых люди передовой русской культуры открыто третировали, как тупых, настроенных антилиберально совков. О том, что абсолютное большинство этих широкомыслящих людей передовой русской либеральной культуры как миленькие и очень скоро прогнутся перед самым примитивным по части трактовки всемирной истории новым ордынским тоталитаризмом, они и сами пока не подозревали. Напротив, они пока что чуть ли не искренне считали себя носителями самого свободного сознания, какое только может быть. Как бы то ни было, это свободное сознание не стало для них ни малейшей помехой, когда они принялись не только исповедовать, но в иных случаях и горячо проповедовать ценности как раз образцово тоталитарного сознания.

– Это будет посмешнее истории христианства, – за чашечкой кофе в Доме культуры партии «Еврейский характер» говорил Евгению Ленскому Осик. Речь шла об Орде.

– Что значит, посмешнее истории христианства? – насторожился ведущий политический обозреватель популярной русскоязычной газеты «Страна праотцов»?

– Ну, в древности, когда язычник обращался в христианство, он тут же начинал учить евреев, которые уже две тысячи лет исповедовали единобожие, как надо правильно исповедовать единобожие. Но христиане хотя бы, надо отдать им должное, на века сохранили верность тому, что они считают христианством. И вот эти тоже, едва только перестав быть членами КПСС, тут же начали доказывать, что в Америке нет настоящей свободы, а настоящая свобода – в России, как будто это не они еще вчера насаждали коммунизм по всему миру.