Гой

А Юру, в прошлой жизни заслуженного рационализатора Великой Орды, а ныне по последней своей рабочей должности – уборщика Холонской фабрики по производству бурекасов, уволили прямо во время добросовестного исполнения им служебных обязанностей на одиннадцатом часу рабочего дня, не дав ему домыть унитаз. Настолько велик был гнев начальника производства бурекасов, когда он ознакомился с предложением Юры по улучшению технологической линии, убедившись, что производство и впрямь рискует стать и дешевле, и качественней. А домывать унитаз поставили как раз Хаима, который удовлетворенно бурчал себе под нос: «Ненавидят они интеллект».

– Настоящие евреи в Израиль не едут, – убежденно доказывал бывший журналист из молодежной газеты города Ростова-на-Дону Евгений Ленский во время позднее вечерних пятничных посиделок, когда уже Шабат давно вступал в свои права на Земле Израиля. – В Израиль понаехали только поцы, такие, как мы, которые ничего про Израиль не знали. На этом и стоит весь сионизм. А настоящие евреи либо остаются в Орде, либо пытаются смыться куда угодно, но только не в Израиль. А почему? А потому что настоящие евреи нутром чуют, что в Израиле им предоставят точно такие условия, какие Гитлер предоставил в Германии евреям, у которых жены были арийками. Израиль только тем и лучше, что гуманно предоставляет доктору математики из Орды возможность по четырнадцать часов драить унитазы, даже если у него нет жены арийки. Будем справедливы, лагерь смерти нашему условному математику при этом не угрожает, желтую звезду он носить не обязан, зато может купить машину, холодильник, телевизор и стиральную машину, как истинный израильтянин, и умолять начальство милостиво позволить ему драить унитазы уже по шестнадцать часов хотя бы три раза в неделю, чтобы расплатиться с долгами.

Надо сказать, что последняя попытка Евгения устроиться на журналистскую службу в русскоязычную газету успехом не увенчалась, как и две предыдущие. Казалось бы, на этот раз Евгению повезло. В газету, прослышав о нем, его лично пригласил внешне солидный хозяин, и Евгений не мог его подвести, да и имя в русскоязычной журналистике хотелось сделать как можно скорее. Остро критические статьи о том, как выходцев из высокообразованной Орды унижают невежественные марокканские евреи, которые Евгений публиковал под своей фамилией, и впрямь сделали его имя известным в русской общине. Но кроме этого, у Евгения хватало сил вести рубрики от выдуманной им журналистки Лорины Мендель, которой читательницы жаловались на тяжелую женскую русскоязычную эмигрантскую долю в этом Израиле. И все бы хорошо, да вот беда, ни через месяц, ни через два, ни через три хозяин не заплатил Евгению ни гроша, а на четвертый исчез сам. Понятно, что исчезла и газета. На пятый месяц от Евгения ушла жена, а на шестой – он уже стоял у конвейера на фабрике бурекасов.

С Евгением категорически не соглашался Осик.

– Маленькая страна, сразу приняла почти миллион человек, как она могла всех устроить? Но спасибо, что хотя бы дала возможность сбежать из Орды.

– У тебя рабская психология, – заявлял Евгений.

Тут уж на него налетал Шурик Красноперский, тоже бывший ордынский журналист, а ныне израильский на первой смене мойщик машин, а на второй – посудомойщик в ресторане. У него было трое детей, а жена училась на курсах бухгалтеров, поэтому ему приходилось работать сутками напролет, чтобы приобрести автомобиль не хуже, чем у людей, кормить и одевать жену и детей не хуже, чем другие порядочные люди.

– Наш долг – помочь Израилю, – убежденно говорил он. – Да, нам тяжело, но мы можем считать себя мобилизованными.

Через месяц ранним утром он умер от остановки сердца, открывая дверцу своей машины перед поездкой на работу после трехчасового ночного сна.

– Вот его и мобилизовало, – сказал Евгений Осику, когда они возвращались с похорон.

9.

Уже несколько месяцев Евгений Ленский служил штатным журналистом главной русскоязычной газеты Израиля «Страна праотцов». Имя его стало известно всем русскоязычным израильтянам. Статей Евгения Ленского, бичующих пороки израильского общества, любимой забавой которого, по мнению популярного журналиста, была дискриминация выходцев из Орды, ждали с нетерпением и те, кто держали его за глашатая истины, и те, кого он раздражал, и те, кто его успели возненавидеть. Правду сказать, Евгению было за что обижаться на свою, что ни говори, но историческую родину. Ивритоязычные журналисты зарабатывали в разы больше, трудясь в разы меньше, чем он. Но Евгений все равно чувствовал себя счастливым, ибо вернул себе утраченный по переселении в Израиль социальный статус, в то время, когда абсолютное большинство бывших ордынских евреев продолжали мести улицы, стоять у станков, мыть посуду, собирать урожаи цитрусовых, строить города и сторожить стройки сионизма.

– Израиль надо поливать грязью, иначе жизни тут не видать, – делился Евгений с Осиком секретом своего успеха, когда они сидели в ресторанчике «Пушкин» на улице Аленби. Пили они пиво и закусывали сосисками. Вокруг них проводили часы досуга независимые, как на бывшие родине, так и на благоприобретенной, русскоязычные литераторы, зарабатывавшие себе на жизнь, как когда-то в Орде, трудясь сторожами и дворниками. Вот и Осик опять стал сторожем, как в давние годы в Южной Пальмире после изгнания из университета.

– Вот ты поддерживаешь Израиль, – продолжал Евгений, – оправдываешь его, и каковы твои жизненные успехи? А теперь спроси себя, зачем Израилю что-то тебе давать, если ты и так ему со всеми твоими потрохами предан? Он что дурной? А вот от тех, кто его грязью поливает, он пытается откупиться. Как ты этого до сих пор не понял, ведь ты же поэт? Поэт должен дерьмом вымазывать жизнь и людей, и только тогда он будет по-настоящему интересен и жизни, и людям. А ты все про Христа пишешь?

– Так я же не нарочно, – в который раз объяснил Осик.

– Я понимаю, – посочувствовал Аркадий. – Но ты же сам видишь, что подборки всех этих графоманов я уже дал у себя в газете, а ты еще ни разу не публиковался. Ну, сочини уже про что-нибудь, кроме Христа, а то ты ставишь меня в неловкое положение. Вот Ицика я чуть не каждую неделю печатаю, не говоря уж про Киру. Ты что, хуже всех? А настоящие поэты все равно в Израиль не едут. Для Москвы израильский русскоязычный поэт – это даже практически не поэт-эмигрант. Так, местечковый рифмоплет. Но тебя даже здесь не печатают. Вот как есть поэты для поэтов, так ты графоман для графоманов. Это очень обидно, Осик. Вот на стихи Ицика местный главный, можно сказать, русскоязычный гитарист уже три песни сочинил. Кира просто с ума от этого сходит, как бы часом не отравила то ли Ицика, то ли гитариста, то ли обоих, но что можно поделать, раз у нее стихи получше, а песня с поэтическим выпендрежом, который тянет на себя эстетическое одеяло, – это разве песня? Много ты знаешь песен на стихи Цветаевой?

– Одну, по-моему.

– Ну вот. А на стихи Ицика уже три.

Евгений был насмешлив, доброжелателен и даже в чем-то искренен, но главной своей тайны не выдавал, потому что сделанное им открытие пугало его самого. Понятно, что еврейская религиозная традиция его мало занимала, будучи для него делом дремуче отстойным, но все-таки к Судному дню он испытывал некий пиетет. «Запись в Книге Жизни» – это по крайней мере сильный литературный образ, а литературный вкус у Евгения безусловно был. Да, и история Исхода народа из Египта, и книга пророка Экклезиаста, и книга Иова, и другие книги Библии – это очень даже неплохая литература. Но литература! Понимаете? Причем тут религиозное мракобесие? Однако Судный день – это все-таки что-то особенное. И в этот день, не изнуряя себя постом и даже не думая заглянуть хоть на минутку в синагогу, Евгений все-таки старался не забывать, что это за день и быть поскромнее, словно и впрямь, смешно сказать, ходит он перед лицом Бога. Но вот как раз перед Судным днем прилетел в Израиль оттянуться старший брат из Ростова-на-Дону с друзьями юности, и было бы просто нелепо отказаться от участия в крупном задушевном домашнем застолье, ссылаясь на Судный день. Погуляли что надо. И через сутки Евгений со все еще больной головой чуть ли не раскаивался в том, что так гульнул именно в Судный день. «Как бы и впрямь чего худого не вышло», – ругая себя за суеверный страх, подумал он. И тут раздался телефонный звонок. «Началось, – мелькнула мысль, – сейчас выставят какой-нибудь штраф или объявят, что телефон отключают, или не дай бог, что-то с дочкой». Нехотя он взял трубку и услышал голос будущего своего шефа, сообщившего, что его приглашают на работу в главную русскоязычную газету Израиля. Это было как чудо. Вот так вот внезапно освободиться от проклятия физического труда, да еще сразу после развеселой пьянки в Судный день? «Выходит, что я награду получил, что ли? И если да, тогда от кого? И если не от Бога, то куда смотрит Бог, а если от Бога, то что это вообще значит?». Такое не сразу укладывалось в голове. Долго оставаться с этим открытием наедине он не мог и однажды в том самом «Пушкине» после второй рюмки текилы под лимончик рассказал обо всем Осику, спросив:

– И что с этим делать? Только не говори, что надо обратиться к раввину или психиатру.

– Может быть и надо, – заметил впечатленный услышанным Осик. – Можно еще к батюшке или мулле, но раз ты еврей, то логичнее, наверное, к раввину, хотя, и так понятно, что он посоветует. Ничего другого, чем предложить соблюдать пост в Судный день, он по определению не может, иначе для чего тогда быть раввином? Я бы с ним согласился.

– Ну да, – кивнул головой Евгений, – согласился бы и заделался ультраортодоксальным евреем. Или в чем-то бы согласился, а в чем-то нет? Брось, Осик!

– Может быть, отсюда и берется сатанизм, если так это можно назвать? – осторожно предположил Осик. – Скажем, кто-то случайно осквернил крест во время богослужения, благочестиво перепугался, но вместо наказания вдруг получил несомненную, очевидную награду. И что тогда человеку думать? Послушай, а если именно так получилось когда-то у тамплиеров?

Они оба одновременно вздохнули и приняли еще по одной.

– Не может такого быть, если такое есть, чтобы об этом папа римский не знал, – задумчиво произнес Осик.

– Ты о каком папе? – счел нужным уточнить Евгений. – Том или этом? И вообще я думаю, что тамплиеров оклеветали.

– Я тоже так полагаю, – согласился Осик. – По крайней мере, я уверен, что ничего такого, чего не делала бы вся церковь, тамплиеры не практиковали.

Эти слова так поразили Евгения, что он чуть не протрезвел. Поэтому он принял еще рюмку, чтобы не напрасно пропал вечер, и только после этого спросил:

– Да ты что, Осик, вообще, что ли, ни во что не веришь?

– Почему ни во что? – призадумался Осик и нашел следующий ответ. – Я верю, что лучше с Богом потерять. А кроме этого, мало ли еще во что я верю, всего и не упомнишь.

– И правильно! – неожиданно поддержал данное кредо Евгений и тут же поделился своим. – И вообще главное для самого популярного на данный момент русскоязычного журналиста этой страны, знать, чему не верить, а не во что верить. Ты меня понимаешь? Пока ты знаешь, что врешь, если врешь, ты еще человек, хотя бы и на условного Геббельса работал. Может быть, и преступник. Но еще человек. Надеюсь, ты понимаешь, что я говорю об условном внутреннем Геббельсе, которого можно было бы назвать и иначе.

– Зачем иначе? – упокоил приятеля Осик. – И так хорошо.

10.

Осик сидел за рулем припаркованного пикапа на вершине одного из холмов неподалеку от Иерусалима. Начинались вечерние сумерки, и трудно было поверить, что почти первозданный библейский пейзаж не декорация к сценам из разнозаветных времен. Вид, казавшийся на иконах в церквях Орды чистой условностью, предстал здесь абсолютной реальностью, в которой Осик почти в полном одиночестве исполнял обязанности сторожа. О том, как его откровенно подставляли начальствующие над ним сограждане, он пока даже не догадывался. Охранял он масштабную стройку. На этих самых холмах потомки древних евреев возводили новый иерусалимский квартал, что не могло не радовать Осика.

Формально эти древнеиудейские холмы, на которых некогда евреи тех времен раскручивали ту часть истории человечества, которая в дальнейшем получит название христианской, ныне мировой общественностью считались оккупированной Израилем территорией, что Осика чисто по-человечески возмущало, хотя никаких практических выводов он из этого не делал. А практические выводы между тем были совершенно конкретны: если бы палестинский боевик зарезал его, скажем, на рынке в Тель-Авиве, то мировая общественность, как бы она при этом ни досадовала, вынуждена была бы признать пострадавшего Осика жертвой теракта. Но в случае, если его зарежут здесь прямо на рабочем месте, то в анналах земной канцелярии Осик навсегда приобретет статус оккупанта, погибшего от руки бойца местного сопротивления. И если кому-то эти рассуждения кажутся пустопорожними, то этот кто-то ничего не знает о всемирной бюрократии. Не говоря о судьбе самого Осика, но и на судьбе его дальнего потомка лет через четыреста вполне может сказаться, какое решение в отношении него примет будущий международный чиновник в прямой зависимости от того, был ли Осик жертвой террориста или погиб, подвизаясь на оккупированных территориях в качестве оккупанта.

Но Осик сейчас меньше всего был озабочен судьбой своего дальнего потомства. На территориях продолжалась интифада, о которой он еще недавно читал в ордынских газетах, заведомо не дававших никакого представления о том, что это на самом деле такое. Своего нынешнего положения в истинном свете он и близко себе не представлял. Ну, охраняет он в качестве «сторожа с ружом», которое в его случае пистолет израильского производства «Карин», клон бельгийского браунинга, израильскую гражданскую стройку – и что?

То, что эта охрана даже не блеф, но чистая проформа, ежу было понятно. Помешать ограблению любого из многочисленных строительных складов Осик не мог бы и при желании, но у него и желания малейшего не было даже думать о них. Склады при этом грабили чуть не каждую ночь, но поскольку на стройке был сторож, то страховая кампания выплачивала строительной страховки. И раз ничего не менялось, значит, всех это устраивало: и грабителей, и страховую, строительную и охранные фирмы.

В общем, охраняемые им склады Осика совершенно не занимали.

А кто их грабил? Конечно же, сами строительные рабочие, арабы из ближайшей деревни, которая располагалась неподалеку у подножья холма. Кому еще тут нужен был дорогостоящий строительный инструмент? С арабами, работавшими на третьем уровне стройки, которую вот уже не один месяц охранял Осик, он был в приятельских отношениях. Они подходили к нему на перекурах на предмет пообщаться. Иврит их был столь же плох, как его, и по не менее уважительной причине: он недавний репатриант, а они не израильские арабы, но жители оккупированных территорий. Осика расспрашивали об Орде, а когда познакомились поближе, начали говорить и о политике, хотя прийти к консенсусу, чего некогда безрезультатно добивался в диалоге со своими оппонентами уверенно ведший Орду к развалу Горбачев, и тут было совершенно немыслимо.

– Что вы здесь делаете? – миролюбиво спрашивал Осика основательный мужик, бригадир арабских строителей, возводивших очередной еврейский квартал. – Жили бы себе в Тель-Авиве.

О том, что и в Тель-Авиве евреям жить не дадут в случае победы над сионистами, он, конечно, умалчивал.

– Я же не указываю, где тебе жить, – отвечал Осик.

– Вот ты только сюда приехал, а уже зарабатываешь больше меня, разве это справедливо? – спрашивал Осика плотник. О том, что жители территорий не платят налогов, а стоит все на территориях в разы меньше, чем в Израиле, он не говорил. Ну, и так далее. В основном Осика снисходительно подкалывали, но происходили порой и серьезные разговоры. Однажды, узнав, что Осик родом из Южной Пальмиры, бригадир заулыбался и вместо плохого иврита сказал на превосходном русском:

– Пальмира-мама.

Выяснилось, что он выпускник южно-пальмирского медицинского института.

– А ты знал, что евреев туда не принимали? – после того, как повспоминали город, спросил Осик. – Просто интересно. А то твои ребята нет-нет, да и спрашивают, почему мы оттуда уехали.

– А почему именно сюда приехали? – поинтересовался бригадир. – Они вас мучали, с них и спрашивайте, а то, выходит, что они вас мучали, а мы должны расплачиваться.

– Сюда, потому что это древняя родина евреев, и евреи хотят, чтобы она была независимой. У арабов вон сколько независимых государств, а у евреев не должно быть ни одного?

Бригадир прекрасно понимал эту логику, но у него была своя.

Но и Осик произносил этот монолог вовсе не для того, чтобы в чем-то убедить оппонента, но чтобы изложить собственное кредо. В том, что война за независимость Израиля продлится десятилетия, он не сомневался. С какого перепугу арабы откажутся от своих вековых завоевательских планов, а евреи – от еще более вековой борьбы за национальную независимость? Все-таки Осик по образованию был историком.

Так вот и вышло, что выпускники южно-пальмирского медина и истфака университета встретились в Иудейских горах в качествах арабского бригадира строителей и израильского охранника. Осик приезжал на стройку к трем часам дня и оставался на ней до утра. Спал он в будке пикапа, выданного ему охранной фирмой. Однажды ночью его разбудили шум моторов, свет фар и ручных фонарей. «Ну, все, террористы», – спросонья подумал Осик и вылетел из будки прямо под свет фар с пистолетом в руке. А что было делать? Если затаиться, то наверняка найдут и убьют, а так, может, и растеряются.

– Полиция! Полиция! – раздался крик.

Осик послушно опустил пистолет. К нему подбежали двое полицейских, один – здоровенный бугай в форме, другой – невысокий, молоденький и худенький в штатском.

– Документы! – потребовал молоденький.

Глянув на удостоверение личности, вернул его и спросил:

– Что же ты делаешь? Будь на нашем месте пограничная стража, тебя сначала бы пристрелили, а потом смотрели на твои документы. Ты хоть знаешь свою роль?

Это был хороший вопрос.

По инструкции куратора Осика из фирмы его роль заключалась в том, чтобы присутствовать на этом месте с трех часов дня до семи утра. Вполне возможно, что были еще какие-то инструкции, но вследствие самого поверхностного знания иврита, Осик о них представления не имел. Ну а уикенды он и вовсе проводил на рабочем месте: с трех часов пополудни пятницы до семи утра воскресенья. Такая была не вовсе уж плохая работа, а если бы платили побольше и не приходилось всю жизнь проводить, фактически не сходя с места, то была бы и вовсе замечательной. Осик килограммами покупал русскоязычные газеты и журналы, в машине было радио, так что от мировых новостей он не отрывался, но все-таки чего-то не понимал.

«И что же я так до пенсии буду?» – в перерывах между разнообразным чтением иногда думал он. Никаких других жизненных перспектив и впрямь не просматривалось. И все же Осик ни разу не то что не пожалел о том, что уехал из Орды, но приходил в ужас от мысли, что что-то могло бы ему помешать уехать. Среди его навязчивых ночных кошмаров, типа того, что началась сессия, а он подготовился не к тому экзамену, появился и такой: в последнюю минуту ему сообщают, что выезд из Южной Пальмиры для него закрыт на ближайший год. Осик просыпался в ужасе и с огромным облегчением осознавал, что находится на матрасе в железной будке в полном одиночестве на стройке посреди Иудейских гор. Он словно бежал из тюрьмы, а в том, что Орда останется тюрьмой, он почему-то не сомневался.

– Орда сильная? – как-то спросил Осика бригадир строителей.

– Нет, – ответил Осик, видевший, как разваливается и разворовывается Орда, и уже не сомневавшийся, что этот самораспад невозможно остановить. – Была когда-то.

Бригадир отрицательно покачал головой и, удивив Осика, сказал:

– Сильная.

«Ну, конечно, – думал Осик, – переживает, что их главный союзник против Израиля на ладан дышит». Впрочем, очень скоро на ладан задышал и сам Израиль. Когда на выборах победил Рабин, Осик приготовился к худшему для страны. Он был одним из немногих свежих выходцев из Орды, кто голосовал против него лично и всяческих социалистов вообще. Но главным антирабиновским мотивом был другой. «Как можно заключать мир с бандитами? – спрашивал Осик у приятелей в редкие вечера, когда удавалось вырваться в «Пушкин». – Договоры с Гитлером ничему не научили?».

– Это демагогия, – с высоты своего положения главного политического обозревателя ведущей русскоязычной газеты еврейского государства «Страна праотцов» отвечал ему Евгений Ленский. Он ежедневно на все лады восхвалял широту взглядов Рабина и социалистов, противопоставляя их узости взглядов на мир правых, которым уже давно место на свалке истории.

– Вы хотите рассорить нас с Европой, – говорил он Осику, – с ее интеллектуальной элитой. В ее университетской среде уже давно нет места носителям право-пещерных взглядов.

– Зато в них есть место бойкоту Израиля, – отвечал Осик. – Какая передовая, продвинутая и свежая европейская практика ограничивать евреев в правах под предлогом противостояния их чудовищным преступлениям. Кого сегодня распинает Израиль? Арафата? И пьет кровь его младенцев?

Евгений с легкостью игнорировал эти слова. Зато в агитацию на стороне Рабина вступила тяжелая артиллерия в лице знаменитых ордынских артистов, репатриировавшихся в Израиль, как скоро выяснилось на год-другой. Целый день по радио звучали знакомые русским голоса главных героев популярных советских фильмов и звезд эстрады, призывавших, естественно, по-русски голосовать за Рабина.

«Какие, однако, убежденные, принципиальные люди, беззаветные борцы за дело левых сионистов», – думал о них Осик. Но видя, как спешат перезнакомиться с бывшими советскими звездами завсегдатаи «Пушкина», в победе Рабина, по крайней мере на русской улице, уже не сомневался.

В конце концов Рабин стал премьером, а Осик однажды в канун субботы обнаружил, что забыл дома воду. Провести весь июльский израильский день на стройке без воды было делом для Осика немыслимым, потому что ставить на себе эксперименты на выживание он ни в коем случае не собирался. Что оставалось делать? Отправляться в Иерусалим в субботу в поисках воды не имело смысла. Осик понятия не имел о тех заветных местах Святого города, где торгуют в Шабат. Ехать в Тель-Авив? Но для этого придется часа на три оставить стройку. Так манкировать служебными обязанностями не хотелось. Но ведь у подножья холма находилась арабская деревня, для жителей которой Шабат был будним днем. И дотерпев до десяти утра, полагая, что лавки уже должны быть открыты, Осик поехал в незнаемое.

Улочки деревни были полны народу, прямо на мостовой играли дети. Осик сразу почувствовал себя в другой стране, причем совершенно не похожей на Израиль. На очень небольшой скорости он ехал по главной, по всей видимости, улице, надеясь, что на ней обязательно должен быть продовольственный магазин. И впрямь, справа по ходу движения нарисовалось что-то явно похожее на мини-маркет. Осик зашел в магазин, в котором ему сразу приветливо заулыбались пожилые арабы, одетые в национальные одежды. Купив по неправдоподобно низкой цене пару бутылок колы, а ведь Осик тогда еще каждый шекель считал, радуясь своей удаче, он вышел на порог магазина и обомлел.

Деревня была пуста. Буквально, что называется, ни души. Особенно поражало исчезновение детей. Понимая, что происходит что-то для него нехорошее, Осик сел в машину и почему-то опять медленно поехал в сторону выезда из деревни. Напряжение было таково, что он всем своим нутром чувствовал каждый метр, который преодолевал. Вдруг перед ним замаячила фигура, одиноко стоявшая на дороге. Осик узнал в ней бригадира строителей.

– Ата мешуга? – спросил на иврите бригадир, открыв дверцу рядом с пассажирским сидением. И сев в машину, повторил уже по-русски. – Ты сумасшедший?

Вместе они выехали из деревни и метров через сто бригадир вышел.

Через двадцать лет, во время следующей, куда более жесткой интифады, приятеля Осика Владика Ц. линчевали, когда он по ошибке заехал в арабский городок на территориях. Владик тогда попал в новостные сообщения всех агентств мира. Линч этот на несколько дней сделался главным информационным поводом в самых разных странах. Вдадик, правда, был в военной форме и с автоматом. Но ведь и Осик худо-бедно был в форме охранника с израильской символикой на рубашке и, кстати говоря, при оружии.

Видимо, за те несколько минут, которые он провел в магазине в обществе доброжелательных стариков и вежливого продавца, люди, принимающие решения, определили его участь. Вполне возможно, что одним из них был бригадир строителей, выпускник южно-пальмирского медицинского института.

А мать и сестру Вдадика Ц., завидев их издали на улице, Осик еще несколько лет после событий старался обойти стороной.