полная версияПолная версия
Наши в ТАССе
– Володь, – говорю, – я плохо себя чувствую. Если не приду завтра, значит, я болен.
До метро я шёл с Артёмовым. Он всё утешал меня:
– Ничего. Я поговорю с Сашей Медведевым и с Фадеичевым. Я дежурил в субботу. В шахматы играли. На выпуске ты и не нужен был. В шахматы-то не играешь.
В кожном диспансере я с порожка аварийно заныл:
– Доктор! Положите с моими грибками на ногтях в больницу. Сегодня или никогда!
– К чему такой пожар? У нас ведь очередь. Направление я сейчас напишу. Позвоните завтра.
По пути домой меня занесло в 71 поликлинику.
В регистратуре со мной говорить не хотят. Никакой конкретной жалобы! И главное, говорят, вы не нашего района.
– Ну хоть несчастную температуру можно измерить у вас американскому лазутчику?
– Это всепожалуйста.
Сунул я градусник под мышку, сижу на кушетке и слегка мечтаю прихворнуть. Мне очень этого хочется. Иначе – могила. В полном здравии могила!
И происходит невероятное.
По горячей просьбе трудящегося в меня вселяется моя желанная хвороба. Я крепче прижимаю к рёбрам градусник и шепчу ему:
– Работать! Работать без дурандеев! Спасай, шкалик ты мой красненький!
Сестра протянула ко мне руку:
– Покажите. Пора.
– Он ещё не согрелся! – буркнул я.
– Тут не забегаловка. Если у вас тридцать пять, то на нём не будет сорок!
– Это ещё ка-ак сказать…
Я вынул градусник из-под мышки и подскочил визжа:
– Тридцать семь и четыре! Тридцать семь и четыре!!
– Вам плохо?
– Мне слишком хорошо, милая сеструнечка!
И тут же спохватываюсь:
– Не столько хорошо, сколько плохо…
Сияя, я лечу в регистратуру:
– У меня температура! Тридцать семь и четыре! А вы даже талончик не даёте к врачу!
– Идите к главврачу. Примет сама – выпишу.
Главврачу я сказал:
– Хотя я не ваш, но знаю, вы поможете мне.
– Что значит не наш? Чужих больных не бывает!
– Я тоже так считаю. Я недавно переехал в Кусково. Я пока не знаю, где моя родная поликлиника. Я смог добраться лишь до вас. У меня температура. И она поднимается пропорционально времени, проведённому здесь. Помогите! Мне так плохо, если б вы только знали!
– Что у вас болит?
– Не знаю, что сказать… Э-э… Знаете, у меня голова…
– Что голова?
– Не то горячая, не то чуть тёплая…
– Это ещё не всё потеряно.
– Но и ничего не найдено!
Я постучал костяшкой пальца по столу. Мне стало как-то совестно. Я не мог врать. Опустил глаза.
Она стала прислушиваться ко мне через резиновую трубочку.
– Дышите… Глубже.
– Это можно.
– Не дышать!
– Доктор! Мне на работе не дают дышать… Вы гуманны… Ещё Чехов…
– Вы были сегодня на работе?
– Что был… Что не был…
Я должен хрипеть для пользы дела. Вся надежда на беду в лёгких. Похоже, хрип не прорезался. И я очень отчётливо хрюкнул. Переборщил. И от досады покраснел.
Она тоже покраснела.
«Человек, не потерявший способности краснеть, не лишён чувства гуманности».
Она сжала упрямые тонкие губы:
– Что вы хотите?
Я решился рассказать ей всю правду:
– Утром я был…
Она перебила:
– Вы были у нас и вас не приняли?
– Да…
– И вы думаете, вечером проще? Уже восемь. А вы, больные, всё идёте, идёте, идёте…
– Мда-а… Не зарастает сюда тропа. И не зарастёт!
– Скажите, вы когда-нибудь болели?
Я пыхнул:
– А почему вы думаете, что я сварен из кварца и доломита?
– По крайней мере, об этом думаешь, когда смотришь на вас.
– Спасибо за откровенность. Я буду до конца джентльменом и не скажу, о чём думается, когда смотришь на вас.
– О камне.
– Хотя это и недорогой строительный материал, однако вам лучше знать себе цену.
– Так когда вы болели?
– Не далее… как… назад… Знаете, такой импортный гонконгский…
– Вернулся снова.
– Для закрепления? – усмехнулся я. – «Повторенье- мать ученья»?
– А этот грипп мы проходили так, галопом по Европам, – почему-то призналась она и покраснела.
– Это уже зря. Грипп опасен. Вон от него вчера умер Бертран Рассел. А не захочет ли мой организм увязаться за ним?
Она выписала мне освобождение на два дня. На листке приписала, что дальнейшее лечение по месту жительства.
– Доктор, – не отставал я, – как мне быть? Я заболел в субботу. Не мог встать. На работе надо было дежурить…
– Ничего не знаю. Я вижу вас впервые.
Я не верил всему, что случилось сейчас. Но это было! Организм, говорят, неподвластен человеку, своему хозяину. Ой ли… Человек может управлять собой. Он может в одну минуту приказать себе заболеть или выздороветь. Стоит лишь сильно захотеть.
Выхлюпал я это своей Соколихе.
Она только посмеялась:
– Горе не беда. Поболей по нужде на здоровье. А врачи… Что они понимают? Один халат[165] выписал мужику бюллетень: отпуск временный – гражданин беременный!
5 февраля
В магазине
Ночью с крыши сполз под окно снег. От его глухого падения я проснулся.
Мне стало жалко снег. На крыше ему было хорошо. Он царственно лежал там и видел всё окрест. Теперь весна столкнула его с трона зимы. Плотной сиротской горкой лежит под окном. Скоро запоёт крыша каплями и от этой песни плохо станет снегу.
Солнце.
По саду носится с лаем Байкал.
Бабка в окно улыбается ему:
– Тепло. Оттаял мой пёс. Вот и лает. А в холода и есть не выходил из будки… Смотри, какие вон большие сосульки! Такие крупные уродятся огурцы… День прекрасный. Не придуривайся, симулянт! Поезжай за кухонным столом.
Еду на Чернышевского.
У магазина толчея. Гвалт.
Еле записался на столы. Семьдесят восьмым!
– Сынок! – обращается ко мне старушка. – Толкни ту, что записывает. Совсема не слышит меня.
– Толкните сами. Я не хочу зарабатывать пятнадцать суток.
Первая у двери женщина хвалится:
– Вчера записалась в 23 часа. Ночь провела в подъезде напротив.
Голос из толпы:
– Одна?
Она смеётся:
– Будь одна, не знаю, что и делала б.
– А где же он?
– За апельсинами пошёл мне. Он по очереди второй.
Разгорается дискуссия о мясе.
– А продавцы фулюганы! – в крик заявляет сердитая ветхая старушка. – Я жила в деревне. Ни одного барана не видела без зада. А тут за три года ни разу не видела мяса с заду… Вот!
Её голос покрывает молодой густой бас:
– А где запись на табуретки?
– В подъезде.
Список у молодой рослой губастой девицы с усами. Она прижимает список к груди и говорит парню:
– Я вас ни за что не вычеркну, Одинокий!
– Не Одинокий, а Одиноков. Дружба наша закалилась с шести утра.
Маленькая женщина молитвенно уставилась на усатую девицу:
– Запишите меня. Козак.
– Уже есть!
– Нет. То Казак, а это Козак.
Подошла ещё женщина:
– И меня запишите. Козачок.
Толпа шатнулась от смеха:
– Одни казаки и козы! И ни одного фельдмаршала!
Смех достигает апогея, когда маленький глухой старичок кричит:
– Будённый я. Ну тот, что в Кремле. Только он мой однофамилец. Не путайте.
На табуретки я был шестьдесят девятый.
Рядом со мной стоял мужик. У него тридцатая очередь на табуретки. Но табуретки ему не нужны.
– Ну давай мне твой талон.
– За так?
– А как ещё?
– За так поищи дураков в другой деревне. Гони пятак и моя очередь – твоя!
Мы тут же обменялись верительными грамотами. Я ему пятёрку, а он мне клочок бумажки с цифрой 30.
Я купил красный кухонный стол и три красных табурета.
Оформляющая доставку не знает, сколько с меня взять.
Говорит в телефонную трубку:
– Галь! Прокрути Кусково.
– Четыре тридцать девять.
Тут подошёл малый и предложил:
– Они тебе привезут твои красные игрушки только завтра. А я за пятёрку повезу сейчас.
Я оформительнице:
– Девушка, с вами дружбу нельзя разорвать?
– Рвите.
На красном «москвиче» мы летели на всех парах.
На проезжине шоссе Энтузиастов лежал, согнувшись, сбитый мужчина. Казалось, он прилёг согреться. Вот согреется и пойдёт. В руке была зажата авоська. В авоське хлеб, вокруг рассыпана картошка.
7 февраля, суббота
Кругом семнадцать!
Вечером опять пришлёпала к Соколихе нотариальная кнопка Марья Ивановна. Получила сегодня пенсию. Притащилась с бутылкой перцовки.
Кумушки наклюкались.
Зовут разделить с ними их радость.
Я упираюсь. Соколиха хватает меня за руку и тащит в свою комнату к столу.
– Толя, не протестуй! – еле шевелит языком старуха. – Не имеешь права на протест. Я тебе продала братову комнату. Я тебе хозяйка по гроб. Запомни это… Против хозяйки не дыхни!
За столом она беспардонно нахваливала меня и по временам всё норовила поцеловать в щёку.
Влепила три холодных жабьих поцелуя.
Я встал уйти.
– Толя! Не уходи… Не обижай старуху…
– Какая вы старуха! – с ядом хмыкнул я. – Вам не семьдесят один, а совсем наоборот. Кругом семнадцать!
– Вот за комплимент спасибо! Я всем говорила и скажу сейчас. Вот рушат наше Кусково. Распихивают кого куда и дальше. А я поеду в новый дом только с Толей. Я умру – всё отпишу ему!
Осерчала нотариальная кнопка:
– Раньше ты говорила мне другое.
– Так то раньше… Стань я молодой, сама полезла б на Адама! Не смотрите на меня полохливыми глазами. Семнадцатки нет. Адама нет. Лезть некому и некуда… А вообще-то я доброй души… Для многих жильцов была второй матерью. И эта доброта угубит меня… Помню, сосед уехал на месяц к любовнице. Бросил кошку… Промывала я косточки соседовы, но кошку кормила… Были квартиранты-ух! Одна девица ходила с парнем. Взяли его в армию. Завела второго. Вернулся первый… Ночь меж двоих на террасе. А утром я говорю: «Ребята! Берите по палке. Ты – Онегин, ты – Ленский. И за соседский дом в лес на дуэль…»
Вспомнила своего старика Валерия. Он всё Катерине застенной кидал:
– Мы в цене. А вы ничто!
Катерина звала его гутан-орангутангом. Уж больно тёмен он был с лица.
Печально вспомнила Соколиха, как попугала раз братову внучку:
– Поеду я, Марина, на юг и привезу другого дедушку. У этого уже совсем нет волоса на голове.
Девочка заплакала и стала умолять:
– Бабушка! Я очень прошу тебя… Не меняй дедушку! Я даю тебе честное слово: вырастут у дедушки Валеры волосики!
9 февраля
Сговорчивые дяди
Аккуратова притащила из дому новость:
– Вот происшествие… В пятницу я договорилась с подругой встретиться в субботу. В субботу утром она мне звонит: «Знаешь, Тань, я не смогу. У меня умер дядя». И я ей почти обрадованно и удивлённо кричу: «И я не смогу! И у меня умер дядя!» Без обиды. Взяли дяди и умерли. Они не сговорились?.. Вот… Сегодня надо идти хоронить. А у меня актив министерства промышленного строительства. Материал я уже написала. Надо пойти кое-что уточнить и дать присутствие…[166]
Я назвался груздём:
– Давай я схожу…
В «Детском мире» купил я серые кружки́ на табуретки, на которых стояли электроплитка и ведро с водой. В «Пассаже» затарился простынёй и побежал на актив.
В перерыв прорвался к заму министра. Он отфутболил к члену коллегии. Член подмахнул текст.
Звоню на главный выпуск. Велят, чтоб материал завизировал сам министр. Послали за мной «Победу».
Министр всё время прел в президиуме. Кое-как пробился к нему. Прочёл он материал, ведя актив.
Конечно, подписал.
Только на этом беготня не кончилась. Целый час толокся у цензора, всё доказывал, откуда та и та цифирь.
А тем временем началось профсоюзное собрание. И на нём меня в две тяги костерили в воспитательном приступе Колесов и профбожок Серов:
– Схлопотал товарищ выговор за прогул и не явился на первое же профсоюзное собрание. Ну как ещё его воспитывать? Ну и фонарист![167]
10 февраля
Кассирша
В угловом магазине у Никитских ворот я брезгливо прожёг мимо винного отдела. Сразу в продуктовый.
Взял двести грамм свинины, один апельсин.
Уже на подходе к метро вспомнил, что меня капитально надули. С десятки дали сдачу как с рубля.
Я рысцой назад.
– Я вас не помню, – вежливо икнула пьяная кассирша. – Подождите… Сниму кассу. Может, если ты мне понравишься, я тебе и дам… Ой, отдам…
Я выпил пакет молока.
Бросил шапку на подоконник. Присел на табурет между двумя круглыми столиками. Опёрся на них локтями.
Подошёл милиционер:
– Вы что тут висите? Уже?
– Ещё. Жду сдачу.
Скоро десять.
Два парня пересчитывают кассу. Похожи на правдолюбцев. Мы скомпановались.
– Знаете, – рубанул я завмагу и кассирше, – со мной лучше не связываться. Я самого себя боюсь. Вот такой я.
– Валь, – уговаривает завмаг кассиршу, – ну, отдай.
– Ладно, – соглашается она. – Я отдам из своей зарплаты.
И подаёт мне из сумочки девять рублей.
Один из парней удивился:
– Откуда у вас эти деньги? У вас их не должно быть!
– А мне долг отдали.
– Ровно девять?
12 февраля
Больной бузулук
Бузулук прихрамывает.
Держится как национальный герой Вьетнама, отважно борющегося с американами.
Он небрежно суёт мне под нос листок:
– Вот какие оправдательные документы надо иметь, а не твои голые слова!
Вокруг него сбивается толпа зевак.
Олег гордо читает:
«Мы, нижеподписавшиеся, свидетельствуем, что 7 февраля тов. Бузулук Олег Дмитриевич, по его словам, с сыном пришёл к нам в баню. Он был совсем трезвый. Полез он на полок попариться, но почему-то поскользнулся, упал.
При падении товарищ Бузулук был рассеян и невнимателен и ударил ногой трубу. В ответ труба от удара лопнула и обожгла его кипятком, что мы и подтверждаем.
Зав баней». Подпись.
– Вот, Толя, – говорит Олег, – таким обрезом ты видишь, что я болен? Видишь. Я – член профсоюза. Ты – профбосс. Ты должен мне дать три рубля на посещение? Должен.
Олег зовёт к себе Молчанова:
– Живей, сюда, небоскрёб твою мать! Садись!
Валька садится рядом с Олегом.
Бузулук диктует ему текст прошения:
В местком ТАСС
Профбюро ГРСИ просит выделить на посещение заболевшего литсотрудника РПЭИ О.Бузулука 3 (три) рубля.
Председатель профбюро ГРСИ
В. СеровМолчанов просит меня подписать.
Я подписываю и думаю, что же дальше.
А дальше Аккуратова подняла хай:
– Олег! Ты зачем приставал к трубе? Избиение трубы выйдет тебе боком! Да вы что? Совсем офонарели? Вы Сана ещё под один выговор подведёте! Как не стыдно!
Молчанов кисло поморщился:
– А ты не слышала… Не слушай.
6 марта
Прошло женское торжественное собрание.
В уборной светопреставление.
Терентьев в недоумении:
– Женское поголовье, пользуясь случаем, варварски аннексировало у нас целый туалетный отсек. Нам осталось единственное отделение на шестьдесят стволов. Как терпеть такое узурпаторство? Ка-ак?!
20 марта
В чёрном углу
Вернулся из отпуска Медведев.
Помрачнели все в нашей комнате.
Особенно мрачен этот тип в своём тёмном углу.
Жутковато.
Сухой дохля киснет в чёрном углу.
Из темноты ему видней, что делаем на свету мы, низы. Придирается ко всякому пустяку.
Вот принесли на разметку материал Рогинского. Я правил.
– Здесь не хватает слова будет. Что это за правка? «Отправил институт чертежи на завод». А об установке говорится в настоящем времени.
– Доходчивей так.
– Надо править, чтоб не слишком было доходчиво. Соберу летучку. Просто будем ругаться.
– Будем.
Через полчаса летучка.
Медведев выпевает:
– Плохо ведём книгу учёта. Не сидим на месте. Правим плохо. Особенно Санжаровский.
Я молчу. Мысленно прокручиваю свою будущую речь: «Очень жаль, что вы разучились говорить. Вы хрипите. Жёлчь, ненависть. Что это за метода?»
Выговорившись, он вопрошает:
– Ну, кто будет? Кто? Кто хочет сказать?
Молчат.
– Тогда можно и кончать.
Вечно кричащий глухой Лисин съехидничал:
– У нас очень шумно.
И снова тишина.
Иванов:
– Вы знаете, за что ругали Молчанова на планёрке?
– Молодой, а тон не тот взял. За это, – пояснил Медведев.
И снова тишь. Так молча и разошлись.
25 марта
Актив
На шестом этаже идёт собрание актива.
Медведев, Новиков, Бузулук там.
Кот из избы – мышки пляшут лезгинку с ножами в зубах.
Татьяна ощеривается.
– Посмотри, – тычет в открытый рот. – Вставили! Теперь я могу укусить не условно, а натурально! – И залилась по-собачьи: – Ав-ав-ав! Ав-ав-ав!!!
Артёмов и Лисин стали вспоминать прошлое.
– В войну я был корреспондентом ТАССа в Свердловске, – грустно улыбается Иван Палыч. – На «Уралмаше» сделали какое-то доброе дело. Собрали печать. Дали мне три удп (ударный дополнительный паёк). Я почему-то называл его – умрёшь днём позже. Ну… Рассказали нам о делах. Устроили ужин. Все бросились пить. Чтоб не спиться и не забыть передать материал в Москву, я отправил информацию и вернулся. Пили всю ночь. Утром шлёпаем к директору: «Дай похмелиться». А он: «Вы хоть написали о том, ради чего мы вас звали?» Тут передают по радио известия. Читают мою заметку. Я поднял руку к брехаловке на стене: «А это что?» Он вызвал завхоза и приказал: «Остановите машину там какую, отдайте им весь спирт. Иначе их не выпроводишь!»
– А у меня, – хвалится Лисин, – есть фотография: я читаю заметку Хрущу. Апрель пятьдесят шестого. Лондон. Я молоденький… Корреспондент ТАСС… Сопровождал Хрущёва в поездке по Англии. Никто из журналистской братии не решается подойти к вождю. А я махнул на все условности. Написал очередной отчёт и подошёл: «Никита Сергеевич, разрешите прочитать заметку для ТАСС». – «Читай». Читаю. А он приговаривает: «Ничего… Ничего… Правильно всё!»
– А я был с ним в Калиновке, – вздыхает Иван Павлович. – Нам сказали, что завтра рано уедем. Вечером я побрился. Утром вышел из вагона. А рань. Июль. Солнце. Навстречу Хрущёв. Поднял руку: «Здравствуйте, пресса! Ну как спалось?» – «Хорошо, Никита Сергеевич!» – «Ну и хорошо!» Смотрю, а у него за спиной летят Воронов, Подгорный. Брюки на бегу застёгивают. Проспали!.. Написал я отчёт. Но в конторе меня так отредактировали!.. Расхвалили то, что он ругал. Пришли на самолёте газеты. Я взял «Советскую Россию», глянул по диагонали свой материал и стал заикаться. Хрущёв, Воронов набросились на «Правду». Ребята из «Правды» успокаивают: «Не волнуйся. Кроме «Правды» они ничего не будут читать». Так и есть. Прочли и поехали. А я всё думал. Прочтёт вот и заорёт: «Какой мудак в ТАССе послал вас сюда?!» Он же темпераментный был. Как-то на выставке тракторов кто-то из сельхозбоссов спросил: «Никита Сергеевич, какой трактор запускать в серию?» Мне Хрущёв и говорит: «Вы слыхали? Один трактор хорош на мягкой почве, другой – на твёрдой. Это всякий идиот знает, а он меня спрашивает!»
26 марта
Малый эшафот
Меня кликнули на малый эшафот. На планёрку.
Едва я переступил порожек, Беляев мне гахнул:
– Ты неквалифицированный журналист!
– То есть?
– Ты неаккуратно выправил заметку Сошина из Куйбышева. Столько помарок, столько грязи…
– Вы путаете журналистику с каллиграфией.
– За такую грязь… Это ж хулиганство, за которое пять суток не дают. А я бы в морду дал!
– Кулаки приберегите своим деткам.
– Иша какой вумнявый! Вся рота в ногу, а один фельдфебель не в ногу. Возьми оригинал!
Я делаю вид, что ничего не слышу, и ухожу.
28 марта, суббота
Утро. Солнце.
Подрезая топором снег – его горы! – бегу ломать дом за железнодорожной линией. Там, у озерка, уже переселили народ в новые дома. Пустующие гнилые недоскрёбы разбирают кому не лень.
Мне не лень.
Надо надёргать добра на террасу.
Навстречу идёт мама с дочкой:
– С вами встречаться опасно… Топор…
– Да я хороший! И топор у меня хороший.
Руки изорвал в кровь, но набрал себе целую машину на террасу.
За пятёрку перевёз один малый.
31 марта
Дунуть за визой на кубу?
Ко Дню геолога – 5 апреля – подготовил беседу с министром геологии Сидоренко.
Медведев целую неделю мариновал статью.
Наконец беседу подписал и Колесов, убрав мою фамилию.
Я дал искру.
Круто в обиде вспылил.
Да делать нечего, лечу в министерство за визой Сидоренки.
И тут облом.
Сидоренко на Кубе. Дунуть за визой на Кубу? Могут не пустить.
Помощник министра Федорчук:
– Пусть ваше начальство позвонит первому заму Евсеенке. Он завизирует.
На мой звонок Медведев пальнул:
– Что, мы пеньки?! Ты корреспондент. Действуй!
У Евсеенки я только и разжился советом:
– Ждём третье число, когда прилетит Сидоренко.
Федорчук добавил:
– Я всегда ценил ТАСС. Я возьму материал в аэропорт и дам министру прочитать.
– Надо как-то выплясываться. Ведь этот материал ждут 9700 газет страны!
– И дождутся! – стукнул Федорчук по столу. – Будь спокоен.
На ватных ногах ввалился я в редакцию.
Бузулук в недоумении раскинул руки:
– Что это ты чешешь плешь? Племенную мандавошку разводишь?
– Разведёшь тут… Медведев целую неделю зря продержал материал… И вот…
– Лови в аэропорту Сидоренку. Выколачивай визу у самого трапа! Только таким обрезом! Именно. Обрезом!
1 апреля
Сегодня день рождения бывшей тёщи.
РАЗБОРКАПрофбюро.
Серов мне:
– Разбираем на запчасти тебя, дорогуша. Машинистки написали докладную…
– Слушай! Не много ли на одни мои хрупкие плечи? Два дня назад Беляев выполоскал на планёрке меня за неаккуратную правку. Теперь ты лезешь с головомойкой…
– А что делать? Заявление машинисток свято: грубоват, говорит, что срочный материал, а материал несрочный.
– Да шелуху они несут![168]
Хмыкнул Калистратов:
– Не может быть дыма без огня. Ты виноват. И вот ещё записка Денисовича. Жалуется, что ты медленно редактируешь материалы на выпуске, а потому, предлагает он, тебе нельзя доверять дежурство на выпуске.
– Брехня! Я с ним дежурил, и он мне в лицо пел дифирамбы. С чего это он вдруг сменил репертуар? С чьей-то подсказки?
Серов, кивнув на меня, спрашивает Калистратова:
– Как он? Вы ж вместе работаете.
Сева деловито поправил на носу тёмные очки и погнал ботву:
– Такое впечатление, что Толю убедить нельзя. Не принимает критику. Вспыльчив. Отпросится на тридцать минут, а придёт через три часа.
«Нечаянно» заглянул в комнату Медведев и назад. Серов:
– Александр Иванович! Зайдите. Что вы скажете о Санжаровском?
– Ничего хорошего. После него приходится чистить. Упрямистый. Неужели не поймёт, что плетью обуха не перешибёт? Если хочешь работать – делай то, что говорят.
Снова Серов:
– Александр Иванович! Вы заметили, исправляется ли он после ваших замечаний? Есть сдвиги?
Медведев мнётся:
– Есть. Но небольшие. Ух и упрямка!
Да-а… Централизованная целенаправленная травля? Колесов душит меня чужими потными дрожащими руками? Вот вам подтверждение. Сегодняшний первоапрельский спектакль.
Серов мне:
– Что скажешь в своё оправдание?
– Что говорить…. Буду работать, как требуют…
Василевская, спохватившись:
– Профвзносы не собирает!
– Даю слово. 17 апреля все соберу. Я сказал громко и чётко.
После бюро я сказал Серову в коридоре:
– Скажи, неужели Денисович сам принёс тебе поклёп? Принёс и положил безо всякой чужой подтравки?
– Принёс и положил.
– Ты лихорадочно вёл протокол. Тут без протокола. Ты не забыл записать, что я хороший? Ведь Медведев сам сказал, что корм в коня. Я ж исправляюсь под клыками критики. Люблю критику. Не могу без неё. Дотягивай меня до уровня передовых!
Дома Соколиха рассказала мне анекдот:
– Поженились молодые. Первая брачная ночь. Легли. Провалилась сетка кровати до пола. И сказал свёкор молодой жене:
– Вы что-то небожеское сделали.
– Конечно, сделали. Он у вас такой слонище!
3 апреля
Виза у трапа
Я почти не спал.
В шесть встал. В восемь был уже в конторе.
Звоню в Шереметьево.
Рейс из Гаваны перенесён на завтра.
Вот тебе и виза министра у трапа!
Молчанов:
– У тебя сегодня день визы. Не забыл?
– Да не забыл… Министр испугался ответственности за визу и остался в Гаване. На сутки взял кубинское подданство.
Я забираю материал у Федорчука и к Евсеенко:
– Жду вашего меча.
– Это с помощником решайте.
– Нет. Свет клином не сошёлся на Сидоренке. Надо делать беседу с другим человеком. Желательно с вами.
