Наши в ТАССе

Лещи производят впечатление.

Татьяна загорелась:

– Олежка, давай меняться! Ты мне одного леща, а я тебе целых три значка, что Иткин мне дал.

– Идёть! За любой новый значок я что хошь отсвинярю![147]

Когда каждый получил своё, Татьяна хохотнула:

– А я тебя надула! Иткин дал передать их тебе.

И Татьяна принялась зачарованно разглядывать леща.

Стали обсуждать художественный свист,[148] будто Косыгин женился на толстюхе Зыкиной.

Татьяна за лещом не разобрала, о ком речь, спросила:

– Вы о ком?

– Да Зыкину обсасывают, как леденец, – ответил Олег. – Ох и люди… Кто мы? От кого мы?

– Оха! Все мы от мартышек! – весело выпалила Татьяна – Только одни от тех, что недавно спрыгнули с пальм, а другие – раньше.

Бузулук уточнил:

– Я от макаки. И полно таких… У нас в литинституте один встал на занятии и вежливо сказал: «Ребята, минутку внимания». Приставил керогазку[149] к виску и бах! Ну не макак он?

Болтовня уже всем наскучила.

Заскулили о том, что без начальства не чувствуешь себя полноценным. При начальстве все что-нибудь бы да делали, а так… Со скуки помрём от безделья!

И Саша Петрухин сказал:

– Так уж устроен русский человек, чтоб над его головой всегда висел руководящий меч. А без меча беда…

Но беды не случилось.

Александр Иваныч отвёл.

Он вернулся довольным своим ответом ташкентскому чемберлену и спросил:

– Я пойду обедать. Да?

Мы дружным хором разрешили:

– Да!!!

И снова тоска.

Ну чем же заняться?

4 декабря, среда

По пути в Сандуны

Вечер.

Иду в Сандуны. В баню.

У телеграфа улица перегорожена.

Битком народу. В Доме Союзов – прощание с Ворошиловым.

Я сунул ментозавру[150] удостоверение. Он буркнул:

– Понятно. Проходите.

На углу я взял двести граммов колбасы и втесался в толпу.

В Колонном зале лились два людских ручья. Один – на смотрины, второй – уже со смотрин.

Гроб стоит метрах в семи от русла потока. Останавливаться нельзя.

Впереди меня шла старуха. Она вдруг, распахнув рот, остановилась напротив катафалка и поднялась на цыпочки, чтоб получше рассмотреть покойника.

– Проходите, проходите, – прошептал я ей. – Только язык не уроните.

– Так и нельзя поглядеть на человека, – проворчала она и двинулась дальше.

Мой рассказ о том, как по пути в баню я простился с вождём, припечалил Марию Александровну.

– Опять мне работа, – развела она руками у раскрытого гардероба. – Умер любимый мой маршал. Уж как я искала его на белом коне. Картина такая есть. Так и не нашла… Ну что за контры? Дворничиха ходила и наказывала, чтоб завтра вывесили на доме красный флаг, а послезавтра – в день похорон Ворошилова – чёрный. Что ж мне за чёрное повесить? Разве вот это? – выдернула она из гардероба брошенные съехавшим квартирантом чёрные плавки с красными полосками по бокам. – Не-е… Это не гожается…

Она вывалила из гардероба всё чёрное сукно.

Перебирает:

– Для Ворошилова мне ничего не жалко. Моя любовь! Всё сукно, что подарил мне на юбку старик, повешу. Хоть проветрится от нафталина. Купил лет пять тому будет. Самого схоронила четыре зимы назад… Всё на меня!.. Флаг вешать от всего дома – мне! Лампочка освещает номер дома – моя!..

– Это, Мария Александровна, высокое доверие масс. Ценить надо!

6 декабря, суббота

Страсти-мордасти

В два поехал в Главную библиотеку напротив Кремля.

Вышел из метро у ГУМа. Проход перекрыт. Идут похороны Ворошилова у Кремлёвской стены.

Со своим тассовским удостоверением я прошил один пост, второй, третий. Дошёл уже до угла ГУМа со стороны Кремля. Кругом пусто. В какой сотне шагов от меня кучились первые цэковские баре. Как я промигну рядом с ними? Не угребут ли меня за шиворот да в камеру хранения[151] на соцсохранность? Стало жутко. Да куда я пру?

У зевак перед последним постом на Красную я растерянно спросил, в душе желая под каким угодно предлогом вернуться назад:

– Что? И здесь показывать удостоверение?

– Покажите военному.

Другой голос:

– Надо с Сапунова. Здесь сейчас пойдут военные.

Я довольно возвращаюсь и окольными путями бегу в библиотеку.

Уже вечером я вернулся домой.

А тут попойка.

Приезжал за вещами съехавший квартирант. Поставил прощальную бутылку. Сам уже уехал.

– Иди посиди, – зовёт меня Мария фон дер Александровна и кивает на пьяную старуху: – На неё не обращай внимания. Она председатель нашего товарищеского суда. Хлещет кубанскую – ужас! За год расходует электроэнергии на тридцать две копейки – во как у неё счётчик крутится! Она его так скоро намуштрует, что он будет брать ей денежки от государства!.. Она уже доехала до точки. Ничего не видит. У неё мухи на глазах сбрасывают давление![152]

Старуха наливает мне полнёшенький стакан.

Из своего стакана я отливаю Марии Александровне.

– Выливай назад! – требует старуха. – Не отдавай мою силу! Я тебе налила!.. Я ещё ничегошеньки. Вот кто молодой попробует – не отстанет. Вонравится!

– За чем же дело?

– А не пробуют. Боятся! А я готова хоть сейчас!

Маленькая, пьяненькая, она на высоком стуле выставила палочки ног враскид, будто на санках летит с горы. Хвалится:

– А мой Федяка ничего. А ты, – качнулась ко мне, – а ты – фигура, как у князя Волынского. Фигурястый! Я б отдала… А хочешь… Я сосватаю тебе свою внучку Лерку? Ни под одним ещё кобелём не барахталась! Она швея. По сто сорок в Реутове получает. Не стала всё матери отдавать. Говорит: мне за человека идтить взамуж. Порток пятеро купила, три наволочки, четыре простыни. Умница… Приезжает в 10.47. Я хожу встречать. Пойдём встречать!

– Пойдём! – хохотнул я.

Мария Александровна смеётся:

– Прозевали. Электричка уже пробежала.

Старуха безразлично махнула рукой:

– А чё электричке-то делать? Какие у неё заботы? Мотается как дурка туда-сюда. Прошла и прошла… Ну ты смотри. Если лишишь её благородного креста[153] и не возьмёшь… Из-под земли тебя выдеру!

7 декабря

Треугольник

Как же были счастливы мы оба!А сегодня всё – не как вчера.Женщины хотят любви до гроба,А мужчины – только до утра.Вот и утро. Я сижу, тоскуюИ кляну несчастную судьбу.А любовь короткую такуюЯ видала, знаете, в гробу!И. Кожевникова

У Марии Александровны на стене портреты парня и девушки.

– Это Игорь и Валька, – поясняет она. – Муж и жена. Из Ступина. У меня на квартире толклись … Потеха… Был у неё Анатолий, полковничий сын. Я всё учила её, как себя вести.

– Если он сядет на кровать, ты не садись. Неприлично.

Вдруг она при нём в одной комбинашке гладит его рубаху.

Старик мне и шукни:

– Э-э… Не помогла твоя учёба.

Я ей и говорю:

– Что ж ты при молодом…

– Ой, Мария Александровна! Что вы говорите – это старо и таких не любят. И то, что вы думаете, – уже позади!

– Вот тебе раз! А всё спрашивала: «Что мне делать?»

– Забирают Тольку в армию. Пошла с Игорем. Не знаю, с кем и быть.

– А сердце что тебе говорит?

– Сердце говорит, если Толька узнает, то убьёт! А Тольке ж пишу: люблю, не могу и прочую карусель.

Я ей выговариваю:

– Что ж ты крутишь яйца?[154]

– А- а! Ему три года служить. Долго!

Отец похлопотал. Через год Толька вернулся.

Пошла она с ним в Большой. На оперу.

Вечером пришёл Игорь с вермуторной бутылкой. Пьёт… Ждёт… Я дрожу. Драка ж будет!

Приходят Валька с Толей. Ставят раскладушку рядом с диваном Игоря. Ложатся.

Утром покупают водки. Пьют. Начинают выяснять отношения.

Валька мне:

– Тёть Марусь! С каким мне остаться?

– Выбирай сама.

Началась борьба за самку.

Игорь говорит:

– Уступи. Она мне жена. Я с нею спал.

– А я раньше спал!

Толька и говорит ей:

– Ты пойдёшь со мной? Считаю до трёх!.. Ну… Раз… Два… Три-и…

Она ничего не сказала. Только как заревёт!

Заплакал и Толька. И тут же ушёл…

Свой выбор она так объяснила:

– У Игоря всё просто. Ешь, как знаешь. А у того родитель из Германии всего понавёз. Хлеб вилкой не бери, а руками. Рыбу вилкой не ешь… Целую тетрадь этих советов исписала! Так я и буду писать?

Родила она от Игоря. Стал Игорь пить. Понарошку заговорила с ним о разводе – первая стадия беды. Пришла ко мне за советом. А у меня был Володька-квартирант. Ну, тот, что сифилисом заболел. Минуту посидели – уже она у него на коленях млеет! С ним она и уехала в Орехово-Зуево.

– А если Игорь сюда придёт?

– Не найдёт. Я сказала соседям – поехала в деревню. А ребёнок у его родителей. Пусть вот и сидит с ним…

16 декабря, вторник

Пятый угол

Надпись на дорожном знаке рядом со школой:

«Осторожно! Не задавите ребёнка!»

Внизу детской рукой приписано:

«Дождитесь учителя!!!»

Анекдот

«Нельзя вечно сидеть на горшке. Задохнёшься».

Медведев жёлчно цыкнул:

– Олег!

– Есть Олег! – на подбеге к тёмному медведевскому углу лакейски поклонился Олег.

– Вот что… У нас новичок… Игорь Кашкаров. Сейчас подойдёт. Берёшь над ним шефство. Вот, – подаёт листок, – эту первую заметку пусть редактирует он под твоим контролем. Если что… Поправишь, подскажешь как надо…Вот тебе ещё и его материал. Три странички. Готовьте вместе…

– Слушаюсь, Александр Иванович!

– А теперь скажи, почему ты вчера не был на работе?

Олег замялся:

– Александр Иванович… Ну-у…

– Ну – это ещё не исчерпывающий ответ.

– Ну вы же знаете…

– Расскажи, что я знаю.

– Вчера по вашему заданию Татьяна ездила в Конаково. Собирала материал про ГРЭС…

– А ты зачем увязался с нею?

– Ну как же! Одной беззащитной нашей женщине ехать за сотню километров. В электричке шпана всякая… Короче, я её сопровождал.

– Ты что? Самопровозглашённый адъютант Её Величества? Ты эту самодеятельность давай бросай. В эту субботу будешь дежурить на выпуске, если хочешь, чтоб у тебя не было прогула.

Бузулук краснеет, переминается с ноги на ногу и, сунув руку к виску, чеканит во вкусе бывшего заматерелого вояки Медведева:

– Есть дежурить в субботу вне очереди, Александр Иванович!

– Александр Иванович, ну зачем вы его так? – заныла Татьяна.

Медведев взглянул на стенные часы и второпях удалился на планёрку, ни слова не проронив.

– Фу, чёрт, – сказала нам Татьяна. – По случаю беззубости у меня заплетается язык. Ну ничего. Я ещё поною доходчивее Медведеву.

Сияющий Олег, до беспамятства довольный тем, что успел выхватить голову из-под опускающегося топора гильотины, хорохористо потирает руки:

– Мы ещё помашем острой шашулечкой!.. О! Вот на пороге и мой ученик прорезался! Вот что, Игорёша!.. Захлопни пасть и слушай. Мне велено тобой подзаняться.

Олег положил на стол Игорю листок:

– Здесь можно сделать страничку. Я могу развести сусли и на две страницы. Можно описать так: «Оберман сел на пачку купюр и сказал…» Ну, побоку отступления. Главное есть кости, а мясо нарастёт. У меня мясо не успевает нарастать. Обгладываю! Свой материал ещё раз внимательно просмотри и мне на стол. Действуй, друже! И помни, задница говорящая.[155] В разговоре с начальством – кивок на пустой медведевский стол – следи за метлой![156]

Лукавый партбосс всего этажа Новиков уязвлён тем, что шефство над новичком доверено Олегу, а не ему. И он всё же тихой сапой лезет учить:

– Заметка строится по двум законам. Берёшь частный событийный факт плюс железное обобщение. Или: обобщение плюс частный факт.

Игорю не совсем ясны мудрёности всеэтажного Владимира Ильича, и он, Игорь, добросовестно скребёт собственный затылок.

Олег хохотнул:

– Не думай так долго, Игорёк. А то протрёшь пятачок на макушке!

Не нравится Олегу, что Новиков навяливается в добровольные учителя. Подкалывает:

– Володь, что тоньше комариного?

– Не знаю.

– Струя из него! Ха-ха-ха! У матросов нет вопросов!

Только Новиков не унимается. Капает партайгеноссе своё:

– У нас, Игорь, не приветствуется распитие спиртных напитков… Был у нас в редакции Ключевский. Не мог писать в трезвом состоянии. Жена раз надела ему на голову горшок с детским содержимым. Поневоле ушёл в подзалёт.[157] Прятал деньги от жены. Раз сунул 25 рублей под стельку в башмаке. Сунул и забыл. Всё плакал: не на что выпить. А когда вспомнил про заначку – четвертак в пух истёрся. Он сидел и долго рыдал посреди этой комнаты…

Олег подвёл черту:

– Ну вот, Игорёк, я думаю, у Вовки уже прошёл воспитательный зуд. Суммируй, что тебе наговорили и за дело. Переделаешь… Я прочту. Ещё раз переделаешь… Там, глядишь, и примут твой первый труд. А пока тебя учат искать пятый угол…

Наконец обе заметки прочитал Медведев. О своём решении молчит.

Игорь робко спрашивает:

– Александр Иванович, что вы скажете о моём материале?

– Что я скажу… Зачем три страницы? Надо одну.

– Одной мало.

– Ну зачем сразу обо всём? Приёмом этим мы расстреливаем все свои решения… В одной куче и о рационализаторах, и о качестве, и…

– Чтоб картину воссоздать…

– Зачем нам картины? Нам материал нужен. Всё общего плана. Обо всём понемножку. Ты наши материалы не читаешь.

– Ну почему?.. Внимательно читаю. Промышленный ас Бузулук смотрел обе заметки. Одобрил…

– Бузулук не образец для меня…Тут даже повода нет.

– Выполнение обязательств к столетию Ленина.

– Это не повод. Все выполняют в меру своих сил. Повод – это событие! Я б поставил во главу: «Вся ткань комбината – лучшего мирового качества!» Нет. Мне всё-таки не всё ясно… – Медведев тупо смотрит в окно и мелко отплёвывается. – Если б мы все были текстильщики, то б всё поняли. Вы были на комбинате и знаете, а мы не были и не знаем.

– Для этого не обязательно ехать на комбинат. Выигрыш за счёт ускорения сушки. Раньше сразу сушили полотно шириной девять метров, а сейчас – двадцать два метра.

– Общие слова… Не работают. Нужны конкретные слова, чтоб каждый понял и сказал, что это действительно хорошо. Заметка должна быть подчинена логике и аргументирована.

– Я это и сделал. Создал картину соревнования к столетию.

– Это не картина. Вы всё лишь перечислили. Ну раз вы считаете… Посмотрим ещё…

– Я не считаю. Точек зрения много. Мой материал о вычислительном центре ходит от стола к столу уже месяц. А тут… Хлопот-то на минуты.

– Ну что делать? Мы же не в шашки играем. У нас все труды – страница. Вон Иткин. Он у нас считается классиком. А я из пяти его страниц оставил полторы. Раз я с чем не согласен – я режу. Вы не поняли, чего мы хотим. Мы хотим, чтоб всё было ясно, чтоб не править. Нужно, чтоб заметка читалась…

Медведев тупо и безотрывно смотрит в окно и вдруг спрашивает:

– А что такое гравий?

И всё сущее, движущееся в комнате начинает лихорадочно думать, что же такое этот проклятый гравий. Думают люди за столами; думают тараканы под плинтусами, прижукли, бросили свою глупую беготню и думают. Думают легкомысленные пылинки на столах и над столами.

Выскочил из комнаты легендарный всеэтажник Владимир Ильич. Не знает ответа и потому убежал от ответа?

– Ну! – отважисто начинает отвечать Татьяна.

– Медведев тут же её осаживает:

– Ну что ну? Ну – это не объяснение!

– Вы не дали сказать… Ну… Мелкий камень, щебёнка там…

– А что такое щебёнка?

Все ещё сильней обхватывают головы. Думают теперь уже про щебёнку.

Медведев хмыкнул:

– Занятно… Пишется через е. Щебёнка. А произносится через и. Щибёнка. Выскочили щи! А там, глядишь, пожалует и суп… Может, я схожу чаю попью? Да?

И парни за столами, и тараканы за плинтусами, и пылинки на столах и над столами в один голос радостно простонали:

– Да! Да!! Да!!!

И после полдника продолжение следует. Медведев сумрачно сидит за столом. Игорь опять подходит к медведевскому столу. Ждёт ясного, конкретного ответа.

Тут влетает всеэтажный Владимир Ильич с толстенной книжищей и ликующе вопит:

– Александр Иванович! В библиотеке я перелопатил тонну справочников. Вот! Принес политехнический словарь. Слушайте! Читаю всем!

– «Гравий – материал, добываемый из рыхлых залеганий, образовавшихся в результате естественного разрушения извержённых, осадочных или метаморфических горных пород. По происхождению гравий разделяется на речной, морской, озёрный и овражный. По форме зёрен различают гравий щебневидный (малоокатанный), яйцевидный (окатанный), игловатый, пластинчатый. По крупности зерён гравий различают на мелкий от 5 до 20 мм, средний – свыше 20 дл 40 мм, крупный – свыше 40 до 150 мм».

– Вот это дело! Чётко, ясно! – похвалил услужливого Владимира Ильича Медведев.

Зато Игорь так и не дождался от него вразумительного ответа.

Ближе к вечеру позвонила Олегу Татьяна. Она на сессии Верховного Совета. Звонила из кабинета прессы.

– Ну, – говорит Олег, – ты с делегатов ещё не сорвала ни одного значка для меня? Что там делаешь? Давишься бутербродами с икрой? Ну-ну!

17 декабря

Поцелуй

Вечер.

В кусковском гастрономе пьяный амбал поднял у кассы палец над головой:

– Ну! Кто в помощники? Двое! Голосую!

И курносой продавщице:

– Не люблю курносые носы. Люблю прямые, откровенные.

Продавщица обиженно насупилась:

– Иди! Иди! Гуд бай!

– Я не бык. Я из Владивостока. А ведь ты кривая. Будто только что тебя с лошади сняли. А ну пройдись. По одной досточке!

У моей хозяйки, у 71-летней дамы Марьи Александровны, или, как она себя любит называть, у обнажённой Махи, снова гости. Звон стаканов, хмельные голоса.

Я слушаю по «Маяку», как Весник читает мой перевод рассказа Чечвянского «Оскудение», и чищу картошку для супа с бараниной.

Еле вползает Маха с накрашенными жабьими губами. Дышит тяжело, прихрапывая.

– Извини, – целует меня со старческим пристрастием в щёку. – Прости, Толя. Я снова выпила.

– Ну что вы! – креплюсь я. – Все пьют.

– Вот тиранишься с картошкой… А то б плясал, а жена чистила… Привёл бы какую-нибудь…

– Не идут. По путёвке комсомола направили б какую…

– Ничего. Мы тебя тут женим.

– Вы меня не запугивайте! Меня нужно приручить, убедить в необходимости…

– Ну чего словами вожжаться?! Одно слово: женим! Этого греха враз найдём!

– Ну да.

– Кать! – стучит она в фанерную стенку соседке. – Не слушается.

Из-за стены скрадчивый совет:

– А ты его ремешком, ремешком. Это не помешает.

Марья Александровна выходит.

Я вытираю полотенцем её краску со щеки.

17декабря

Протест

К нам в отдел затесался кагэбэшник с толстым портфелем. Разыскивает Постникова, заместителя Генерального директора.

Я ткнул пальцем в потолок:

– Выше.

Закрылась за ним дверь. Валька Молчанов подкалывает меня:

– А ведь он по твою душу. Согласует последние детальки с Постниковым и… Это за тобой, Толя. Точно! – Он выглянул в окно и присвистнул: – Повезут в парикмахерскую. Вон же стоит чёрная маруся![158] Тебя ждёт!

– А тебя уже свозили?

– Вчера.

Я не стригусь уже третий месяц. В знак протеста.

На прошлой неделе ко мне приходил уплатить профвзносы Колесов. Я так объяснил ему свой протест:

– Вот вы перевели меня из редакторов в литсотрудники… Своей катастройкой вы срезали мне зарплату на 35 рублей. Эти 35 рублей шли у меня на графу «Парикмахерская, баня». Не на что стало мне парикмахериться…

– Гм…

Больше он ничего не сказал.

21 декабря, воскресенье

Дрова для бедной махи

Да Бог с ним, с раем, раз шалаш остался.

Н. Хозяинова

Сегодня минус двадцать.

Мария Александровна протопила печь. Тепло.

Весёлая у нас изразцовая печка. Одна согревает четыре комнаты. В каждой комнате есть её бок. И у хозяйки Махи, и у Дуськи, и у меня, и у бабы Кати, которую муж Марьи Александровны навеличивал Кэти.

– Зачем он меня так? – обижалась баба Катя.

– А он на французский макарий! – пояснила Марья Александровна.

– А-а! Это почтение!

У нас печка одна на четыре хозяина. Каждый может топить из своей комнаты. Тепло же будет идти и в остальные три.

На электроплитке я пеку блины и сразу транзитом в рот. Ни одной перевалочной базы.

– Тебе надо прикупить дровишек, – советует Марья Александровна, любившая называть себя обнаженной Махой.

В молодости она была неотразимо хороша. За всю жизнь ни одного дня не работала. У неё даже не было трудовой книжки. Ехала на своей красоте.

Наша кусковская Маха приоделась. Похвалилась:

– Ухожу на заработки.

– Вот на дрова и подзаработаете.

– Ну да, пекарь Пикэ, задница в муке!

Вернулась Маха что-то очень вскорую.

Запыхалась от быстрой ходьбы.

Стучит в фанерную стенку соседке:

– Кать! Ты совсем легла?

– Совсем.

– А у меня происшествие…

– Сейчас встану.

Пришла Катя. Шушукались долго.

Через стенку всё слыхать.

Из обрывков их шёпота я понял, что Маха, она же Марья Александровна, ходила к своему воздыхателю. Спросил он, который час. И цап её за руку – часов нет.

Еле отбомбила свои часы и не бегом ли домой.

При таких кадревичах где тут Махе заработать на дрова?

24 декабря

Витька ушёл!

Вчера под вечер был в килькином министерстве. Там готовили материал для «Правды». А отдали мне. И попросили:

– Обставь «Правдуню»: А то она нас задолбала своей критикой.

Сегодня в восемь я был уже на работе. Отпечатал материал. Кинул на стол Медведеву.

Вышел в коридор размяться и наткнулся на некролог.

Виктор Иванович Китаев.

Милый человечко… Ходячий островок чистоты…

В прошлый четверг он не пошёл на поминки матери нашей сотрудницы. А наутро, в пятницу, позвонил и сказал, что у него грипп, на работу чуть опоздает. Вечером жена приходит со службы и видит: пол залит горячей водой. Виктор Иванович лежит в ванне, кипяток льётся на него.

Со слов врачей о смерти говорят так:

– С мороза человек влетел в кипяток. Клапан сердца не сработал. Потерял сознание, захлебнулся. Диагноз: утонутие.

И вот сегодня кремация.

Автобус от ТАССа отходит в 15.30.

До отхода осталось пять минут.

Я мечусь со своим рыбным материалом. Медведев сбегал выпил чаю, дочитал мой материал и велит:

– Кинь материал на машинку и пойдём отдадим свой гражданский долг.

По пути я заношу материал в машбюро, дальше идём с ним вместе. Садимся в автобусе рядом.

Из тассовской двери выходят трое.

– Смотри! – толкает меня Медведев в локоть. – А одетый по-зимнему Князев похож на Лаврентия Павловича Берия. Ему может не поздоровиться.

Трое проходят мимо открытой передней двери автобуса. Красовитая секретарша Лидушка подивилась:

– Хо! Все трое в очках. А не видят нас!

Впереди рядом с Лидой восседает, расклячившись, громоздкий рохля Беляев.

Беляев медведем облапил её. Хвалится Медведеву:

– Вот у меня подчинённые! Одни молодые дамы! Ну как руку не приложить?

Судя по её выражению лица, она б готова оформить его в нокаут.[159] Да как дашь хамоватому начальничку по балде? И она, притворно улыбаясь, молчит.

Минус двадцать. Холод – это рассыпавший своё тепло зной. Медведев держится петушком, не опускает уши шапки. Она ему большая. В ней он выглядит смешно. Кажется, вот-вот она прикроет его тонкое лицо. Выглядит он мальчишкой-забиякой. Шапка надвинулась на брови, из-под которых насторожённый взгляд так и стрижёт всякого, на кого ни посмотрит.

Вошли Бузулук и Молчанов.

Медведев уставился на Молчанова:

– Что, наш жених без шапки?

Кто-то хохотнул:

– Он её в руке держит. Бережёт. Боится, на голове она застудится!

Последним вскочил в автобус преподобный Терентьев. Стандартно вскинул руку:

– Здравствуйте, борцы за народное дело!

Мы отъехали.

Весь автобус молчал. Лишь временами раздавалось лошадиное ржание Беляева. Чувствовалось, что едет он по принудиловке.

Сразу после кончины Китаева зам Генерального Сергиенко подписал приказ: похоронить на средства ТАСС. Работавшие с Виктором Ивановичем должны были как обычно взять на себя похоронные хлопоты.

Начальник Китаева балагур Беляев наотруб лупанул:

– Мне некогда! Я не могу!

Глядя на Беляева, открестился от похорон и его зам подхалимный лукавка Терентьев.

Тогда Сергиенко звонит Колесову и требует, чтоб тот создал комиссию по похоронам. И потребовал, чтоб именно Беляев возглавил эту комиссию.

Вот теперь он по приказу сверху и «возглавляет» дурачась, как бы показывая: я не хотел – вы заставили. Вот и получайте в ответ.

Первый медицинский институт.

Покойницкая. Высокая и узкая.

В приоткрытую боковую дверь я вижу, как студенты-мясорубы четвертуют тела. Практикуются.