Лабиринт. Поэма в прозе

Положив авоську с пакетами, где лежали сыр и колбаса, на круглый покрытый скатертью стол, она отворила оконную раму. Прошла на кухню и поставила чайник. Благо, на кухне никого не было: соседи уже приготовили и отужинали. Вероника специально возвращалась с работы позднее их, чтобы реже с ними сталкиваться. А утром она могла позволить себе не спешить и подождать, пока они разойдутся, чем, конечно, страшно раздражала соседок Шуру и Машу, которым в 8.00 как штык надо было быть на рабочих местах. И что это за профессия такая, ворчали они, не социалистическая профессия. Но Вероника любила своё занятие, хотя порой, кроме творческого удовлетворения, оно ничего не приносило, и приходилось жить впроголодь. По сути ничего у неё не было, кроме её занятия. И отвечая ей взаимностью, труд её ласково говорил ей: ты уж прости меня, что не могу вдоволь дать тебе хлеба насущного. Не нужно мне хлеба, говорила она, я и без хлеба… Позволь тогда хоть освободить тебя от утренней суеты, продолжал труд, от очереди в уборную, от лишних встреч с этими раздражёнными соседками в засаленных халатах, оккупировавшими кухню. Спасибо, милый, отвечала Вероника.

Поужинав, она убрала со стола, положила на него кусок фанеры, взяла пластилин. Не зная, что лепить, она, как это часто бывало, доверилась своим пальцам. Те что-то начинали, нащупывали, пока воображение, оттолкнувшись от слепленной части, не дорисовывало остальное. Вероника Абрамовна думала, что, как и раньше, из рук её выйдет с у щ е с т в о, то есть нечто не вполне естественное. Нет, нельзя сказать, что она не придерживалась натуры, напротив, она лепила по всем правилам анатомии, очень похоже, но она любила смешивать. Это началось у неё ещё со студенческой скамьи, когда Вероника увлеклась фольклором и мифологией. Просто ваять людей, зверей и птиц – казалось ей скучно. Другое дело, если, например, к туловищу человека приладить голову быка. Впрочем, все эти минотавры, кентавры, грифоны и медведи на липовой ноге не только от скуки лепились ей. Она полагала, что они отражают собственную внутреннюю суть, что в каждом существе скрывается другое существо: в одном скрывается свирепый бык, во втором – быстрый олень и так далее. Тут, конечно, она не открыла Америки. Ведь в народе то и дело, например, прохвостов, негодяев называют козлами. Хотя почему их так называют, непонятно. Разве сии животные – негодяи? Однако это предмет другого разговора. «Козёл», то есть человек с козлиной мордой, тоже был в репертуаре Вероники Абрамовны. Он даже имел шумный успех на одной из выставок в середине 1920-х годов, когда новое, революционное искусство разлилось по стране, как море, и казалось, не видно его конца. Но море почему-то быстро пересохло, времена сменились, и если тогда в этой скульптуре критики видели нечто пророческое, то теперь те же критики могли объявить её «диверсионной вылазкой», и за «козла» можно было крепко сесть в огород, ограждённый колючей проволокой, где вместо капусты и прочего овоща растут боль и страдание. Поэтому теперь среди многочисленных фигурок-статуэток, стоящих в комнате Вероники Абрамовны – на этажерке вместе с книгами, на подоконнике и даже на полу – человек-козёл отсутствовал. Но зато был тут человек-орёл и человек-лев, и знаменитый пират Сильвер с головой попугая. Был тут и минотавр; древние греки придумали его, и если что, им и отвечать… Однако мы остановились на том, что Вероника ожидала опять вылепить с у щ е с т в о. Каково же было её удивление, когда в руках её появился ОН. Обыкновенный мальчик лет 13-ти в обыкновенном пионерском галстуке, с лицом, может только, не по возрасту решительным.

Три месяца назад объявили всесоюзный конкурс на лучшую статую Павлика Морозова, и Вероника Сон приняла в нём участие. Конечно, ей хотелось немного поправить свою материальную участь, ведь в случае победы она бы надолго обеспечила себя работой. С другой стороны, Вероника желала идти в ногу со временем, желала направить своё творчество по дороге, указанной партией. С некоторой неохотой приступила она к непривычному занятию – лепить человека «без внутреннего лица», но постепенно увлеклась. В результате 13 пластилиновых Павликов стояло перед ней на столе. Следовало выбрать одного. После долгих сомнений и тягостных раздумий она выбрала модель, держащую горн в правой руке. Пионер подносит горн к губам, ещё секунда – и он протрубит. Отбой ли он протрубит? Думать так – значит, совершенно не знать пионеров. Вся напряженная поза его, весь его решительный взгляд говорят о том, что он протрубит подъём: не спите, бодрствуйте, будьте готовы! И кажется, уже со всех сторон бегут к нему многочисленные пионеры, крича на ходу: всегда готовы! На основании этой модели Вероника Абрамовна исполнила у себя в мастерской скульптуру из гипса, что называется, в полный рост. И вот сегодня, именно сегодня, состоялся финиш конкурса, заключительный смотр, на котором определился победитель. Главным смотрителем был сам товарищ Сталин. Он вошёл в огромный зал в сопровождении свиты. И хотя ростом он был ниже своих соратников, никто этого не увидел. Напротив, все увидели, что его сопровождают какие-то карлики и пигмеи, настолько целеустремлённость и воля его придавали ему высоты. Выйди, казалось, он в поле, и перед ним расступятся леса и горы, и реки обмелеют в страхе. Участники конкурса, скульпторы, стоящие возле своих творений, выстроенных вдоль стены в ряд, испытали двоякое, противоречивое чувство. Тут была и радость, что они лицезрят вождя так близко, и страх, страх до испарины на лбу, до дрожания конечностей: а ну как моя статуя не понравится товарищу Сталину!? Что тогда? И многие, почти все, пожалели, что ввязались в эту а в а н т ю р у. А товарищ Сталин проходил между тем от одного Павлика Морозова к другому (не менее полусотни стояло их тут), иногда останавливаясь. Осмотрел всех, пошёл ещё раз. Наконец, остановился перед скульптурой Вероники, которая почувствовала себя в этот миг Ахиллесом, поскольку душа её в пятки ушла. «Вероника Сон» – прочёл вождь имя ваятельницы, написанное на табличке. Ну что ж, товарищи, продолжил, нам представляется, что Павлик Морозов, выполненный товарищем Сон, именно такой, какой и должен быть Павлик Морозов, настоящий пионер. Соратники, все как один, поддержали. Только старичок Калинин, изрядно уже выживший из ума и держащий в руке фотографию оригинала, высказался в том смысле, что гипсовый Павлик больше смахивает ликом на скульпторшу, чем на себя; и вообще, почему он такой высокий, под два метра, разве мальчики такие бывают? Лицо и рост статуи нарушают, мол, правду. А кто вам сказал, товарищ Калинин, усмехнулся вождь в усы, как-то зловеще усмехнулся, что народу нужна правда? Если сравнить страну с кораблём, то правда нужна лишь капитану, а команда должна спать спокойно. Народу нужен сон. Тут он, посмотрев на Веронику, снова усмехнулся, но уже добродушно и лукаво.

Так Вероника Абрамовна выиграла конкурс. Это было для неё полной неожиданностью. После ухода Сталина со свитой организаторы конкурса и скульпторы-соперники кинулись её поздравлять. В лицах многих соперников читалась неискренность, они завидовали и не понимали, почему. Почему он выбрал е ё работу? Но радость настолько переполняла Веронику, что она не огорчалась на эту неискренность и даже жалела коллег, ведь их Павлики не хуже, так она считала, а некоторые выполнены белее мастерски. Она была как в тумане, как во сне. И в таком состоянии пришла домой. Броню радости не удалось пробить даже соседке Шуре, хотя в другое время та всегда умела испортить настроение. Теперь, сидя за столом, Вероника задавала себе тот же вопрос, каким задавались её коллеги: почему он выбрал именно е ё работу? Калинин прав: она не выдержала сходства с оригиналом. Перед ней лежала фотокарточка Павла, такая же как у Калинина, как у всех участников конкурса – единственный размноженный снимок. С плохого снимка глядело блёклое невыразительное лицо. Если оно что и напоминало, то затравленного волчонка, но никак не мужественного, преданного партии пионера. Вероника хотела, сохранив черты лица, лишь придать им иное выражение, но как-то невольно вышло, что изменились и сами черты. Щуплое сложение оригинала тоже не годилось. Мальчик должен быть крепенький. В результате от настоящего Павлика Морозова ничего не осталось. Значит, пришла к выводу ваятельница, товарищу Сталину важен не конкретный человек, а важна идея, которую тот воплощает.

Вновь и вновь переживала волнительный момент встречи с вождём Вероника Абрамовна и мысленно благодарила его, кроме всего прочего, за то, что он правильно назвал её фамилию. Дело в том, что малознакомые люди часто путали и обращались к ней: товарищ Нос. Оно, конечно, их можно понять: их смущала эта выдающаяся часть на лице Вероники, и, глядя на сию часть, они вместо одного слова произносили другое, тем более что слова весьма созвучны. Нос Вероники как бы гипнотизировал их, они ни о чём уже больше и думать не могли, кроме носа. И он был настоящим бичом и трагедией его обладательницы. Конечно, у всякого человека нос выступает вперёд, но у Вероники Абрамовны он выступал чересчур и был явно ей великоват. Такой нос смотрелся бы на месте у какого-нибудь Голиафа, но никак не у стройной женщины среднего роста с небольшою головой. О, никто не знает и никогда не узнает, сколько слёз доставил он своей хозяйке! Через него вся жизнь её пошла наперекосяк. И если бы не любимое занятие, которое как бы погружало её в сон, заставляло забыть о невзгодах, жива ли бы она была доныне? И кого, кого, кроме собственного носа, ей было винить, что она до сих пор не вышла замуж? Тут мы предвидим, нет, прямо-таки слышим летящий в нас со всех сторон вопрос читателей. Ведь этим бестиям мало знать, что женщина не замужем, до самой сути хотят они дойти, а именно: не старая ли она дева? Отнюдь, господа, отнюдь. Нашёлся добрый человек. Впрочем, насколько он был добрый и вообще какой он был изнутри, неизвестно. Зато хорошо известно, каким он был снаружи: плюгавеньким, застенчивым, лопоухим. Помнится, на счетовода учился он. Она же заканчивала Школу ваяния и зодчества. Шёл, если позволите, 1913 год; даже уже не шёл, а падал, потому что кончался. По Москве вальсировала метель. Во дворцах и салонах предновогодние балы давались. Ника и Миша встретились на вечеринке у общих знакомых. В прихожей – шубки, пальто, шинели, шапки и студенческие фуражки. В гостиной – гости, граммофон, шампанское, самовар. Сначала Нике было весело: выпив шампанского, она болтала с подругой. Потом, когда начались танцы, болтать стало не с кем: подругу то и дело взвихривал вальс, кадрила кадриль. Правда, и Нику тоже приглашали на круг, но гораздо реже. И приглашали явно не из симпатии, а из вежливости. Юноши, танцующие с ней, старались не смотреть ей в лицо. И вот она уже взгрустнула и собралась было уходить, как вдруг заметила в углу комнаты как бы своё отражение. Отражение было мужского рода, да и не о внешнем облике идёт речь: там отражался, казалось, её душевный мир – тихий, стеснительный, привыкший к пощёчинам судьбы. Юноша сидел возле граммофона, и уши его торчали, как два граммофонных раструба в миниатюрном виде. Ника невольно улыбнулась. Под заигравший вальс «На сопках Маньчжурии» она подошла, пригласила. Ушан, оробев от неожиданности, закружился с ней, сначала неумело, затем – всё более входя в ритм. Присутствующие молодые люди поглядывали на них и едва сдерживали усмешку, впрочем, незлые, они тут же внутренне одёргивали себя и желали Мише и Нике счастья. Миша, как и другие партнёры, не смотрел ей в лицо, но его смущал не нос её – она вся его смущала, и более всего – выпуклости её груди. Отчего-то сладко ему было и хотелось пасть вместе с теми героями на сопках Маньчжурии. Он осмелел и уже на следующий вальс пригласил её сам. Они разговорились.

В зале погас свет. Темноту над головами зрителей пронзил другой луч, едва заметный и рассеянный – луч искусства. Разбиваясь об экран, он превращался в череду подвижных картинок. Героиня Веры Холодной была не холодна. Накрашенные глаза и губы её (чёрные и красные) горели страстью. Она напоминала яркий экзотический цветок, гибнущий на снегу бездушия и расчёта. О, неутолённая страсть! О, мука безответной любви! И ещё страшней была бы эта немая мука, когда бы тапёр не оттенял её звуками, импровизируя на несложные темы. Ника сопереживала героине и думала: если уж такие красавицы страдают без любви, то мне сам бог велел. И украдкой взглянула на сидящего рядом Мишу.

Потом они встречались ещё несколько раз: в том же синематографе, в кондитерской, где запивали пирожное чаем, гуляли по проспекту и в парке. Однажды, прощаясь, Миша неуклюже ткнулся ей губами в губы. Оба сильно смутились, и кавалер поспешил уйти. Однако молодость и наступающая весна способны разбить любое смущение. И вскоре это случилось.

Снег сверкал на солнце, ослепляя. Сосульки – что делали? – капали. Или это с сосулек капало? Как бы то ни было, лишь бы у вас не капало из носа. Другое дело – из глаз: человек без слезы – что козак без козы. И воробьи скакали вокруг свежевыпавшей кучки навоза, рискуя попасть под колёса. Миша встретил её на Кузнецком мосту. С первым днём весны, Ника, – сказал он, смущаясь. Уши и щёки его горели. И тебя поздравляю с весной, – улыбнулась она. И, глядя на его растерянно-глуповатый вид, рассмеялась и чмокнула в щёку. Ободрённый этим, Миша предложил зайти в трактир и «открыть» сезон бокалом вина. А хочешь побывать у меня в гостях? – вдруг неожиданно для самой себя сказала Ника. Да, вздрогнул он, но твои соседки… Их сегодня не будет, они уехали… Сердце у Миши застучало, как набирающий скорость трамвай. Они сели в трамвай и поехали: мимо Кремля (по правую руку), по мосту через Москву-реку, по Пятницкой на Большую Серпуховскую. Ника жила в общежитии братьев Лапиных. Яблок, полфунта сыра и бутылку полусладкого вина купили они в лавке. Миша нёс свёртки и чуть не выронил их, когда консьержка взглянула на него – вопросительно и строго. Он со мной, – спокойно сказала девушка, – это модель, мы немного поработаем. И скорей потащила спутника по лестнице, пока консьержка соображала, что такое «модель». Войдя в комнату, юноша, прежде всего, увидел трёх обнажённых Аполлонов, стоящих на столе. Сантиметров 40 каждый. Технику отрабатываем, – пояснила Ника, поймав его удивлённый взгляд. Невольное сравнение себя со стройными атлетами заставило Мишу поникнуть. Но не дала ему поникнуть Ника, попросив открыть вино. Ещё он увидел три девичьих кровати. Наверно, он заметил и другие предметы, но ничего больше не запомнил. Только Аполлонов и ложа… Не вдруг, но скоро стало беззаботно и весело. Девушка смеялась. Раздевайся, шутила она, я же сказала консьержке, что буду тебя ваять. Она войдёт, а ты одетый! Не стану раздеваться, смеялся юноша, они меня смущают – и показывал на глиняные статуэтки. А мы их – ха-ха – накроем скатертью.

Так это случилось. А потом стало грустно. По крайней мере, Нике, потому что более Мишу она не встретила. Пропал Миша. Обычно, если они не условливались о месте свидания, он приходил к ней в Школу. Но он больше не пришёл. Искать его она постеснялась, да и точного адреса не знала. Знала только, что он живёт с матерью и братом где-то в Сокольниках. Где ты, мой милый ушан? Что произошло? Разочаровался ли ты в любви? Я ли только тебя разочаровала или, не дай бог, все девушки? А может, ты скоропостижно уехал, заболел, умер или убили тебя? Какие ужасные мысли лезут в голову!

Вновь и вновь переживала волнительный момент встречи с вождём Вероника Абрамовна. С этих пор её существование круто переменилось. Ей выделили огромную мастерскую, целый зал, можно сказать – цех, и дали в помощь десяток подмастерьев из числа студентов. Работа предстояла великая. Ведь в одной лишь Москве – более дюжины садов и парков. И в каждом должен стоять он – юный помощник партии, правая рука комсомола. Чтобы ускорить производственный процесс, Вероника Абрамовна использовала старый испытанный метод разделения труда. Один сотрудник специализировался на лепке ног, другой – рук, третий – горна, четвёртый – барабана (ибо решили для разнообразия делать Павлика и с барабаном) и так далее. Сама же мастер встала в конце этого конвейера, где велась сборка, и наносила последние штрихи сообразно сходству и общей гармонии.

В воскресенье, как обычно, Вероника Абрамовна отправилась погулять. Она отправилась, как обычно, на весь день. Но если прежде она гуляла в парке, бродила по улицам и обязательно ходила в кино, то теперь её маршрут ограничивался лишь одним-двумя парками. Ни город, ни кино её больше не интересовали. Зелёное ситцевое с жёлтыми цветочками платье и белые туфли на толстых каблуках надела она. В полутёмной прихожей на неё как бы невзначай налетел муж соседки Маши – Николай. Он уже успел опохмелиться и был, словно паровоз под парами. Как бы падая, как бы невольно он ухватился за Вероникину талию. Вот ведь пакостник! Трезвый, он не обращал на скульпторшу внимания, а выпив, так и пачкал её сальными взглядами. Но не нужна Веронике Абрамовне пьяная любовь. Да и какая это любовь – форменное безумие! Не удивлюсь, если то, что его трезвого во мне отвращает, пьяного как раз прельщает – именно н о с. Как же вино переворачивает человека! И оттолкнув повёрнутого человека, она вышла. Перед домом на скамейке сидели Шура и Маша. Халатно одетые, щёлкали семечки они. Поздоровавшись с соседками, Вероника услышала за собой слова Шуры: Вот вырядилась! И куда она каждое воскресенье шляется? Неужто хахаля завела!? Да кто на такую позарится, сказала Маша, она себе мужиков из пластилина лепит. И то не целиком, а лишь сладкую их часть, засмеялась Шура. И почему они такие злые, думала Вероника Абрамовна, у них есть мужья, дети, у Шуры даже трое, у меня же ничего нет. Что я им сделала?.. Впрочем, есть, и теперь больше, чем прежде, есть! У каждого человека, если присмотреться, что-то есть, за что он может зацепиться, как за соломинку, утопая в водах житейских.

Ворота были сварены из железных кольев. В центре створов по звезде красовалось. Всякий входящий мог прочесть над воротами вывеску: Парк культуры и отдыха имени А.М. Горького. До чего же культурный человек товарищ Сталин и всё правительство, восхищённо подумала Вероника, если у нас в честь писателя ещё при его жизни называются сады, улицы и города. Я другой такой страны не знаю (хотя ни в какой другой стране она не была), где бы так ценились деятели. Парк встретил её музыкой из репродукторов и людскими голосами. На этот час (10 утра) гуляющих было уже довольно много, и они всё прибывали. Халаты, тюбетейки, черкески, шаровары указывали на то, что здесь отдыхают представители всего многонационального союза. Что привёз? – услышала она обрывок разговора двух проходящих мимо мужчин. Свиноматку, отвечал человек малороссийского вида, здоровенная, едва в грузовик погрузили. Вероника догадалась, что свинью привезли на Выставку достижений народного хозяйства, которая проходила в это время в Москве.

По песочной дорожке шла она, как плыла, обходя островки цветочных клумб. Ну, что тут ещё может расти? Сами знаете: то стриженные кусты сирени да акации, то ряды дубов и лип. А на центральной площадке ротонда стояла. И, конечно, товарищи Ленин и Сталин в виде статуй, мраморные, высокие, грандиозные. На античных героев походили они, несмотря на кепку Ильича и усы товарища Сталина. Вокруг ротонды публика гуляла и танцевала – сначала под аккомпанемент репродуктора, потом пришёл живой оркестр, весь духовой и сияющий. Вероника Абрамовна сидела на скамье, смотрела на танцующих, слушая вальсы и танго. И когда заиграли «На сопках Маньчжурии», ей вспомнился Миша, и взгрустнулось ей. Между тем публика нет-нет да посматривала на вождей революции, и хотя понимала, что они не настоящие, приходила в бесшумный трепет. Вероника не была в этом плане исключением, но её сердце затрепетало ещё больше, когда мимо прошагали пионеры. Что, они гуляли, как прочие? Нет, они строем шли в расположенный здесь павильон юных техников, чтобы изучать и строить разные конструкции и скорее стать полезными стране. Проходящий мимо матрос предложил Веронике пострелять в тире из духовой винтовки. Я не стреляю, сказала она. А ты случаем не из бывших? – спросил он. – Всякая пролетарская женщина должна уметь прицельно бить по контре. Не дождавшись ответа, он сплюнул: Эх, ты нос, так и останешься с носом! И, попыхивая папироской, тронулся.

Часам к трем создательница советского пионера проголодалась. В летней забегаловке, находящейся рядом с центральной площадкой, она купила сосиски с тушеной капустой и маленькую кружку пива. Голова её, не приученная к хмельному, слегка закружилась. Долго бродила по дорожкам парка Вероника Абрамовна и чувствовала, как ноги сами влекут её к заветной аллейке, ради которой, собственно, она сюда пришла. Но она не позволяла ногам и оттягивала встречу (с кем? с НИМ), чтобы эта встреча была ещё более значимой. Наконец, она двинулась к площадке, где стояло её детище. Двухметровое (включая постамент), гипсовое, белоснежное, прекрасное. Гуляющие граждане замирали перед ним. Пионеры отдавали честь, мужчины снимали головные уборы, а женщины платочком утирали слезу. Вероника Абрамовна сидела и любовалась, глядя то на своё творение, то на людей, которые оказывали ей почёт, сами того не подозревая. И время текло для неё незаметно. Казалось бы, чего ещё? Но она ждала момента. И дождавшись, когда вокруг никого не было, подошла к статуе, прижалась щекой к ноге её, которая при этом (ей показалось) дрогнула и потеплела, и прошептала: Павлик, о, Павлик!

Через неделю или месяц, точно не известно, во всяком случае, не прошло и полгода, да и важно ли тут время, время важно при житейской суете, а тут уже начинается, так сказать, метафизика, – Вероника Абрамовна Сон проходила как обычно утром по своему цеху. Молодые помощники, работающие кто над рукой, кто над ногой, кто над головой скульптуры, улыбались ей. Она отвечала тем же. На ней был синий халат и красная косынка – на голове. Всё теперь у неё было хорошо. Жить стало лучше, жить стало веселей, как сказал товарищ Сталин. У неё была любимая работа, её уважали коллеги-скульпторы, даже быт сравнительно наладился: соседки Шура и Маша, прочитав в газете, что Вероника выполняет важное государственное задание, теперь смотрели на неё испуганно-вежливо, фальшиво улыбались и заискивали. Но главное, главное – у неё был сын. Пусть гипсовый, однако, лучше, чем никакой. Даже много сынов, уже несколько десятков, и они всё прибавлялись. Но так как они были на одно лицо, можно сказать, что сын был один. И она шла по цеху к нему, ещё неказистому, недоделанному, но уж будьте покойны, она его доделает, она его доделает. Павлик стоял на метровом возвышении, чтобы ей удобнее было работать с его ногами – она всегда начинала шлифовку с ног, снизу вверх. И вот когда она приблизилась и взяла инструмент, над её головой что-то треснуло, рухнуло. Это отломилась рука статуи, державшая горн: не выдержала проволока арматуры. Девушки вскрикнули, юноши, побледнев, подбежали. Их учитель лежала среди обломков, с косынкой мокрой от крови. Её последними словами были: Не ломайте его… Он милый… Он забрал меня к себе…

10

Жили-были дед да баба. Ну, допустим. Смотря ч т о понимать под жизнью. Если под жизнью понимать творческую и духовную деятельность, то они не жили. Однако и мёртвыми их не назовёшь, ведь они не половики, не камни, они дышат и мал-мало ходят. Где они жили – в городе или на селе? Судя по тому, что у них была курочка, напрашивается вывод: они обитали в деревне, в частной бревенчатой избе. Но не надо спешить, не надо спешить. Курочка-то была одна, к тому же рябая, так что вполне возможно, что старики в городской квартире располагались. Встанет поутру баба, начнёт на завтрак кашу варить, но прежде сыпанёт пшена на пол. Курочка ходит, клюёт, а сосед снизу, бывший зэк, знаток тюремного перестукивания, так читает её послание: вставай, бывший зэк, иди на работу; не то тюрьма по тебе заплачет.

Снесла курочка яичко. Маловероятно, ибо для этого нужно содействие петуха, а откуда петуху взяться в городе? Их и в сёлах-то – раз-два и обчёлся. Вот курочек в сёлах предостаточно, поэтому одна-другая и может ненароком залететь в город. Но чтобы петуху… Хотя чем чёрт не шутит. Возможно, у соседей деда и бабы по лестничной площадке – тоже деда и бабы или одной только бабы – водился петушок: завела, чтоб воров отпугивать. Прознав про то, пошли дед и баба к соседке-бабе, говорят: Дай нам своего петушка на пять минут, а то нашей рябе зело одиноко. А если она снесёт яичко, мы с тобой поделимся. Пожалуйста, извольте, но только на пять минут; я без него и десяти минут не могу прожить. И вот они встретились. Она – чёрная с рыжими пятнами, он – напротив, рыжий, можно сказать, золотой, с несколькими чёрными перьями. За окном как нарочно стояла ночь-ряба, в смысле рябая от звёзд. Над ночными крышами бродят звёзды рыжие, но не о том наша песня. Встретились, говорю, два городских пернатых одиночества, разожгли на полу костёр, а костру разгораться не хочется… Чепуха! Конечно, хочется. Чтобы два намагниченных одиночеством существа да не притянулись друг к другу, не выбили искру, из которой разгорелось бы чувственное пламя, – быть того не может! Она грациозно шагала по комнате, а он замер и неотрывно смотрел, как веют древними поверьями её упругие шелка, и шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука. Она тоже заметила – не могла не заметить – его круглые золотые печальные глаза, глаза поэта.