
Полная версия
Лабиринт. Поэма в прозе
Несмотря на усталость, обеды наши проходят довольно весело. Мы подшучиваем друг над другом. Стёпа говорит, что мы все превратились в кротов, но самый главный крот – «Разночинец». Дело в том, что Коля по прозвищу «Разночинец» носит очки, а поскольку очки под землёй бесполезны: быстро запотевают да и разбить их недолго, – он их снимает и работает почти вслепую. В слепоте, да не в обиде, отшучивается он. Иногда он берёт гитару, и мы поём романсы. Отвори потихоньку калитку и войди в дивный сад, словно тень, не забудь потеплее накидку, кружева на головку надень, поём мы. И наши дамы кажутся нам такими хрупкими, что хочется о них заботиться. Но это лишь кажется. На самом деле они, особенно Соня, крепче духом многих из нас. Вот она смеётся чьей-нибудь шутке, а между тем в кармане у неё лежит револьвер, и если пожалуют те, кого мы не звали, она выстрелит в бутылку с желтоватой жидкостью, и тогда весь этот дом… Да и радуется она прежде всего тому, что двигается наше дело, и смехом своим хочет нас ободрить. Дьявол в юбке, а не женщина. Я не слишком огорчился, когда она сказала, что любит Андрея. Нет, мне нужны пассии попроще. И такую я тут встретил на днях.
Я прогуливался вечером. Через три дома отсюда я заметил в освящённом окне, сквозь щель не задёрнутых до конца занавесок миловидное личико. Обладательница оного сидела за столом, покрытым цветастой клеёнкой, и раскладывала пасьянс. Белоснежная кожа с лёгким налётом румянца и столь же лёгкая склонность к полноте. Про таких в народе говорят: кровь с молоком. И ещё говорят: баба в теле. Типичная купчиха, подумал я. И оказался прав. Калитка скрипнула. Подойдя к окну, я осторожно постучал. Отдёрнув занавеску и увидев меня, мадам зарделась. Ах, какие мы волнительные! – подумал я, снял картуз и отвесил поклон. Жестом она пригласила меня войти. В прихожей я попросил у неё прощения за беспокойство в неурочный час и сказал, что я – её сосед. Она сказала, что знает, и ответно представилась. Такая оказия, говорю, Полина Дормидонтовна, хотели с женой очаг затеплить, а спичек в доме не оказалось. Она вышла, вернулась и протянула мне коробок. Её некоторое смущение придало мне уверенности. А позвольте полюбопытствовать, продолжил я, не купец ли будет Ваш муж. Разговорились. Выяснилось, что она – вдова. Год назад её супруг, будучи, видимо, намного старше её, отправился к праотцам – сгорел то ли на работе, то ли от запоя. Однако оставил ей в наследство галантерейный магазин и дом с меблированными комнатами. На мой вопрос: кто же теперь ведёт дела? – она ответила, что ей «с а м о й приходится вникать в расчёты». Знаете, говорит, если не доглядывать за приказчиками, вмиг обмишурят. Как, восклицаю, не знать, известное дело – человек слаб перед соблазнами. А сам так и скашиваю око на её пышную грудь, которую она покрыла платком с розочками. И – комплиментик ей, в том смысле, что с её красотой и умением вести хозяйство цены ей нет. И уж недолго, Полина Дормидонтовна, говорю, Вам осталось вдовствовать, поклонники, небось, так и вьются, так и вьются. Она смутилась и молвила, что, конечно, ей нужен хороший человек, но таковой пока не обнаруживается. Странно это, очень странно, удивляюсь я, впрочем, с другой стороны, не всякий, кто в браке, счастлив – и печально вздыхаю. Это я на себя намекнул. Вижу: она намёк поняла, и на лице её появилось сочувственное выражение. А нельзя ли, спрашиваю, заглянуть к Вам ещё как-нибудь вечерком? О том, о сём побеседовать. Я ведь тоже интересуюсь торговлей и всякой там негоцией. Правда, до купца ещё не дорос: лавка моя мала и товар мой в отличие от Вашего не галантен, даже напротив – груб. Продаю, понимаете ли, пилы, топоры и гвозди, кирки и лопаты, и прочий хозинструмент. Но дело же не в том, ч е м торгуешь, а в том, к а к торгуешь. Поэтому Вы, Полина Дормидонтовна, с Вашим опытом и приятным обхождением – для меня большая находка. Хорошо, говорит, заходите, только не похожи Вы на мещанина. Это отчего? Разговор у Вас больно ловкий да складный, а сама мило улыбается. Книжки, сударыня, книжки тому причиной; я всегда был почитать не прочь. Хотите, и Вам что-нибудь принесу? Вы стихи любите? Я, отвечает, романсы люблю. Ну, это, говорю, почти одно и то же. Так мы с ней познакомились.
Сегодня за обедом я не удержался и высказал своё сомнение. Допустим, наше дело выгорит, а общество возьмёт да и спокойно проглотит эту пилюлю. Что тогда? Нет, нет, заволновалась Соня, Россия бурлит, и достаточно хорошего толчка… Э-э, слышали мы про эти толчки, сказал я, а ты вообрази, представь. Тогда надо будет пощекотать общество, тихо заявил «Разночинец». Все уставились на него. Это как? А так: в месте, где собирается публика, желательно разных сословий, заложить бомбу и … Ты не шутишь? – спросил «Робеспьер». Не знаю, ответил Коля, просто размышляю, но это могло бы ускорить процесс. Он понял, что ляпнул, не подумав, и уже сожалел о сказанном. Вона как тебе взрывы полюбились, усмехнулся Стёпа, – видимо, с детства, когда камердинер взорвал твоих родителей пороховым бочонком. Я хотя и не состоявшийся, но офицер, сказал «Ангел мести», и кое-что смыслю в благородстве. Ты забыл, за что мы боремся, напустилась на «Разночинца» Соня, мы боремся за справедливость, а ты предлагаешь нам убивать ни в чём не повинных людей… Ничего я не предлагаю, пробормотал Коля, но Соня пламенно продолжала: Только высокая идея придаёт нам сил и вызывает сочувствие в обществе; с ней мы – рыцари, а без неё – примитивные бандиты. Правильно, Соня, сказал «Робеспьер», народ отвернётся от нас, поступи мы эдак. Поэтому сосредоточимся как прежде на первых лицах, сосредоточимся на виновных.
Вчера случилось несчастье. Загорелся соседский дом – дом Николая Синицына. Жаль его и его семью. Хороший мужик, непьющий, работящий. Здесь много таких, потому как – староверы. Глядя на них, иногда думаешь: может, вот т а к надо жить – смиренно и набожно? Но кто-то же должен одёргивать зарвавшихся хамов… Мы приостановили работу и наблюдали за происходящим из мезонина и сквозь щели забитых окон. Крики, беготня с вёдрами. Приехали пожарные на своей красной бочке, давай нагнетать воду в шланг. Николай и ещё несколько мужчин успели вынести кое-что из скарба, но жёны вцепились в них и больше в дом не пускали. Погода как на зло выдалась ясной, дул довольно сильный ветер, причём от пожарища в нашу сторону. Видим, некоторые из толпы показывают на наш приют. Я и Соня, прихватившая икону, выскочили во двор. И вовремя. Группа желающих помочь была на подходе. Не ровён час вспыхните, сказал один мужик, давайте вещи поможем вынести. Но Соня загородила собой дверь и выставила вперёд икону. Нет, ради бога оставьте всё как есть, воскликнула она, на всё божья воля, оставьте как есть! И староверы, перекрестившись, отступились. Представляю их удивление, когда они, войдя, увидели бы странную картину: вскрытый пол, огромную яму и ход, ведущий в сторону огорода. И глупо было бы после стольких трудов, находясь почти у цели, погореть из-за случайности. Но пронесло. А Соня молодец, как она нашлась с иконой-то!.. Кто-то предложил скинуться. Мы выпотрошили свои карманы. С пачкой ассигнаций в руке «Ангел мести» вышел на улицу и подозвал к себе сына Николая – Федьку. Кстати, он недавно поймал этого пацанёнка за подглядыванием в наши окна. И он сказал мальцу, что мы ищем клад. Детский психолог, ха-ха! Теперь, протягивая деньги, он сказал ему: На, передай отцу. Клад мы пока не нашли, но бедных в беде не оставим.
Совершенно нет времени на амуры, в смысле ухаживания и постепенного, степенного сближения. И третьего дня я решился взять мою купчиху на абордаж. В матёрых сумерках, похрустывая первым снежком, я отворил знакомую калитку. Хозяйка, казалось, обрадовалась мне. Я поздравил её с первым снегом, освободил сапоги от калош и прошёл в гостиную. На столе шумел самовар; варенье в вазочках, конфекты, печенье и баранки дополняли натюрморт. От предложенного чая я не отказался. Красивая вдова сказала, что хотя и не ждала меня, но самовар вечерами у неё всегда наготове. А может, изволите чего-нибудь посущественней? – спохватилась она. – Закусить, водочки или пусть бы наливочки? Благодарствуйте, я ужинал, а против наливочки в Вашей очаровательной компании не устою. Вам – какой: сливовой, малиновой, рябиновой? Она открыла буфет. Рябиновой, пожалуйста, л ю б л ю с горчинкой. Мы поговорили немного на коммерческую тему. Смотрю, моя собеседница от наливочки, как спелое яблоко, налилась, крови в молоке стало больше обычного. Ну, думаю, пора. Я вдруг перестал улыбаться и вздохнул. Что с Вами? – сочувственно поинтересовалась хозяйка. – У Вас усталый вид. Да, говорю, Полина Дормидонтовна, устал немного. Работы много. Но устал я в большей степени не от работы, а от семейной жизни. Тут – пауза. Вдовушка молчит, но по глазам вижу: весьма любопытствует. И я продолжаю. Простите за откровенность, но Вы принадлежите к тем редким людям, с которыми хочется говорить по душам. И хотя мы с Вами почти не знакомы, мне кажется, я знаю Вас очень давно. Мы ведь, говорю, с женой не живем как супруги (и заметьте, в этом не солгал). И поведал ей такую историю. Юноша и девушка, дружные с детства, не хотят изменить своей привычке быть вместе и вступают в брак. Но тут выясняется, что сошлись, как сказано у поэта, «лёд и пламень». Девушка оказалась не слишком восприимчивой к ласке. Вся её страсть ушла в дело: она хлопочет по дому, в лавочке, молится в церкви, помогает в богадельне, вообще захвачена высокой идеей помощи страждущим. Но к таинству любви относится как к долгу, к несколько скучному, постыдному долгу, и не более. Жаль, конечно, её, однако и юношу можно пожалеть: пламени его не на чем, так сказать, разгореться. Вы не согласны со мной, Полина Дормидонтовна? – спрашиваю, и взгляд мой, обращённый к ней, дымится желанием. Отчего же, отвечает взволнованно, я понимаю. Ладно, говорю, не будем о грустном, я тут Вам книжицу принёс, как обещал. И достав из кармана томик Фета, встал и, расхаживая возле буфета, открыл его. Хорошо почитать на с о н грядущий. Вы только послушайте. Шёпот, читаю, робкое дыханье, трели соловья, серебро и колыханье сонного ручья, свет ночной, ночные тени, тени без конца, ряд волшебных изменений милого лица, в дымных тучках пурпур розы, отблеск янтаря, и лобзания, и слёзы, и заря, заря! При слове «лобзания» я коснулся её обнажённой руки (она была в парчовой кофте с короткими рукавами). О, как она вздрогнула! И тоже встала. Я сказал ей, что трудно, трудно произносить её отчество, особенно когда волнуешься. Она попросила называть её просто Полиной. Я также, в свою очередь, предложил не церемониться и сократить обращение ко мне даже не до Льва, а до Лёвы. Хорошо? Хорошо. Ты л ю б и ш ь спать? – спросил я шёпотом. Она засмеялась: Кто ж не любит. Спать полезно. Иногда бывает так приятно понежиться в постели. Вот, вот, говорю, приятно. А покажи мне то место, где тебе приятно, покажи мне свою опочивальню. И она, взяв меня за руку, провела туда, куда я просил. Ну, а дальше всё, как у Фета: лобзания с концом и без конца, и дыханье отнюдь не робкое, а напротив, смелое и сильное. Ну, и конечно – заря. На заре я опоздал на работу. Простите, говорю, меня, товарищи, ведь я молодой ещё… О, Полина! Она опалила меня соблазном. И вспоминая её, я подумал, а не бросить ли свой опасный и каторжный путь и не пристать ли к её тихой гавани? Но кто-то же должен ставить на место этих зарвавшихся хамов!?
Сегодня мы получили телеграмму из Симферополя: «Цена пшеницы – два, наша цена – четыре». Это значит, что ОН едет в четвертом вагоне второго состава. И, слава богу, мы г о т о в ы к ЕГО встрече. Галерея уже под насыпью. В конце её слышно приближение каждого поезда; вагоны с грохотом проносятся над тобой, и кажется, что свод не выдержит и обвалится тебе на голову. Однако ничего, минует. Мы встретим ЕГО цветами. Цветами фейерверка. Спасибо шведу, изобретшему этот фейерверк, точнее его источник. Наши учёные-лаборанты Стёпа и Кибальчиш рассказывали и показывали нам, как делается эта адская смесь. В основе её – нитроглицерин, тот самый, что хранится у нас, как джинн, в бутылке, которую мы поставили в угол и обходим её стороной. Ибо джинн не любит, когда его беспокоят. При изготовлении смеси, в начале, нитроглицерин разогревается до 60-70 –ти градусов. В него добавляется немного пироксилина. Осторожно и аккуратно помешивая, получаем «гремучий студень». Чтобы студень не слишком реагировал на удары и сотрясения, наполняем его калийной селитрой и опилками. Остужаем. Динамит готов. Нарезанная на «колбаски» масса (мы встретим ЕГО колбасками!) заворачивается в плотную бумагу. Пуда полтора-два таких свертков в конец хода отнесли мы. Чтобы не подмокла, обернули мину клеёнкой. Инженер-электрик Стёпа, практиковавшийся в Париже, установил капсюль и размотал соединённый с ним кабель. Я, никогда не бывавший в Париже, спросил его: Что, Стёпа, хорошо в столице Франции? Хорошо, говорит, но скучно: динамита в тамошней публике нет. «Динамит» – это мы, борцы за справедливость, гнев и совесть народа.
Наша засада не единственная. Возле Александровска ЕГО поезд поджидает Андрей с товарищами. Так что, может быть, ОН до нас и не доедет. Будет ли это означать, что мы работали впустую? Разумеется, нет, поскольку успех нашего дела есть результат о б щ и х усилий. К тому же, как показывает практика, запасной вариант часто выступает на первый план.
Я, кажется, накаркал: вчера мы узнали, что царский поезд благополучно проскочил Александровск. Что случилось? Не сработало устройство или (скорее всего) наши друзья арестованы? Если так, то полиция обследует весь путь и может нагрянуть сюда в любую минуту. Мы с Соней в доме одни. Как в первый день нашего здесь пребывания. Мы ждём поезд. Я выговорил себе это пусть символическое, но столь притягательное право последнего жеста – право соединить пластинки коммутатора и замкнуть цепь. А Соня подаст мне знак, чтобы я сделал это вовремя. Ещё днём я расчистил через сад-огород в снегу дорожку до того места, где Соня займёт свой наблюдательный пост. Оттуда железнодорожная линия видна как на ладони. Теперь стемнело. Я сижу за столом и от нечего делать пишу эти строки. Передо мной стоит коммутатор и горит свеча. Сбоку потрескивают дрова в печи. Если ворвётся полиция, мои записи полетят в огонь. Соня тихо сидит на кровати. Она, конечно, переживает за Андрея, хотя не показывает виду. Время течёт тягуче и медленно, как глицерин. Но вот, наконец, Соня встаёт, говорит: пора, и надевает шубку…
Тогда я спрятал дневник в карман и задул свечу. Дописываю теперь, когда всё позади. В комнате сделалось совсем темно, только печное пламя отбрасывало на пол слабый отблеск. Зато за окном стало как будто светлее. Слегка облитый мерцанием звёзд мутно белел снег. На его фоне мне хорошо была видна тёмная Сонина фигурка. Хрупкая фигурка девушки, бросившей вызов колоссу. Но разве для этого родятся девушки? О, гнусное время, гнусные люди, что вы делаете с нами?!. Как шпана в подворотне, засвистел паровоз. Первый состав. В нём – багаж и прислуга, и Соня пропускает его. Проходит минут двадцать, но время тягуче, как глицерин, и двадцать минут кажутся часом. Вот снова – пыхтение и стук колёс. Я не свожу глаз с тёмной фигурки. И когда она резко поднимает руку, в которой держит светящийся, зеленоватый, пропитанный фосфором платок, я соединяю провода. Громыхнуло. Вместе с комьями земли вагон взлетел на несколько метров и рухнул, развалившись на части. Следовавшие за ним сошли с рельсов. А передние завалились на бок, и паровоз встал как вкопанный. Я быстро покинул дом. В воздухе пахло яблоками и абрикосами. Не нравится мне этот запах, сказал я подошедшей Соне, царь, конечно – фрукт, но не в прямом смысле, и пахнуть так не должен. Мы вышли на соседнюю улицу и сели в пролётку, в которой нас ждал «Робеспьер».
Обидно, чертовски обидно! Оказалось, что по какой-то причине составы в пути поменяли местами, и поезд с ЕГО вагоном прошёл первым. И мы взорвали багажный вагон, где везлись из Крыма фрукты. Лишили Его Величество десерта… Но ничего, ничего. Мы терпеливы, и ОН не уйдёт от нас. И наш скорбный труд не пропадёт даром.
5
Здравствуй, дружок. Послушай, я расскажу тебе сказку.
Далеко-далеко, на одном из островов Северного Ледовитого океана в снежной берлоге у белой медведицы родились два медвежонка. Это случилось среди зимы, в январе. Снаружи царствовал мороз, завывал ветер, но в берлоге было тихо и тепло. Медведица спала. Полусонные медвежата жались к большому телу матери и сосали её молоко. Так продолжалось до апреля.
В апреле медведица очнулась, разгребла передними лапами ход в снегу и вышла вместе с детёнышами на волю. Свет дня на минуту ослепил медвежат. Они растерялись от простора и, боясь потеряться в нём, бежали за единственным ориентиром в этом огромном мире – своей матерью. А та, покинув пределы острова, побрела по заснеженному льду в поисках добычи. Вот она отыскала лунку и замерла перед ней, как ледяная глыба с чёрным пятном – носом. Через некоторое время из воды показалась тёмная с проседью головка, казалось, лишённая шеи и сразу переходящая в толстое туловище. Медведица ударом лапы оглушила тюленя и, зацепив его когтями, вытащила на лёд. Она поела шкуру и сало, к мясу же не притронулась, поскольку белые медведи едят мясо только в случае крайнего голода. Однако редко что в природе пропадает даром: к лёгкой добыче уже принюхивался песец, выглядывая из-за ближайшего тороса. И едва медвежье семейство отошло в сторону, он кинулся к остаткам пиршества.
Так началось знакомство медвежат с этим миром. Целыми днями они следовали за матерью, которая охотилась или просто брела, чтобы потомство её становилось выносливей и быстрей осваивалось в окружающей среде. Короткие остановки означали для медвежат время обеда: медведица ложилась и кормила их, не способных до полутора лет к другой пище, своим молоком.
Между тем солнцу надоело периодически прятаться за ледяными торосами, и оно зависло над линией горизонта. Наступил полярный день. И хотя удары лучей были не прямыми, а скользящими, этого хватило, чтобы снег и лёд дрогнули, стали таять. Издавая резкие звуки, т р е с к а л с я водный панцирь. Льдины расходились в разные стороны, образуя узкие и широкие полыньи. В этих проходах проплывали иногда чёрные гиганты, которые при выныривании выпускали фонтаны пара. Это были киты. Однажды подобное существо вынырнуло и замерло на месте. Оно отличалось от китов тем, что не имело рта, глаз, не фонтанировало, да и хвост у него был какой-то куцый. На спине у него большой нарост торчал. Медведица и медвежата с удивлением смотрели на невиданное чудовище. Вдруг из «нароста» вышли двуногие создания с голыми плоскими мордами. Заметив косолапое семейство, они оскалились и стали перебрасываться между собой негромкими звуками, надо сказать, весьма разнообразными. Ты, конечно, догадался, дружок, что это была подводная лодка и приплывшие на ней люди. Медведице уже приходилось сталкиваться с людьми, и она поспешила прочь, не ожидая от них ничего хорошего. Она чувствовала, что, несмотря на свой малый рост, они представляют опасность. Они неприятно пахнут дымом и, главное, они носят чужие шкуры. Вот и сейчас один нарядился песцом, другой – оленем, третий – медведем. Но это были не песец, не олень и не медведь. Это были самозванцы.
Гонимый солнцем лёд отступал всё дальше на север, и вместе с ним отступали наши герои. Они проходили мимо островов архипелага, задерживаясь на некоторое время на каждом из них. Острова в летнюю пору (особенно прибрежные их части) являют собой густонаселённый крикливый базар. На каменистых пляжах устраивают лежбища моржи и тюлени. В трещинах и нишах скал гнездятся разнообразные птицы, прилетевшие сюда с юга выводить птенцов. Толчея и неразбериха способствуют удачной охоте. Медведица подкрадывалась к лежащим на берегу морским зайцам и бросалась на них. Чуткие тюлени, вовремя заметив её, ныряли в воду. Но не все успевали спастись. Тюленята, не привыкшие ещё к опасностям, терялись и, то один, то другой, замешкавшись, попадали охотнице в лапы.
Какой гвалт поднимался, когда она шла по берегу! Пляжники, вопя и толкая друг друга, спешили скрыться в родной стихии. Кайры, полярные крачки и бургомистры, хотя им ничто не угрожало, взмывали со скал и заслоняли небо крикливыми тучами. Как дикаря, впервые попавшего в город, медвежат поначалу немного пугало обилие живых существ. Но вскоре они освоились, почувствовав, что царица положения здесь – их мать.
Иногда медведица охотилась в воде. Хорошо плавая и ныряя, она всё-таки уступала тюленям в скорости, и потому использовала фактор неожиданности. Она издали подныривала под небольшую льдину, где отдыхала нежилась ленилась её добыча, и всей массой тела резко поднимала льдину с одного конца. Вставший на дыбы естественный плот сбрасывал с себя гроздь тюленей, один из которых на собственной шкуре, возможно, успевал почувствовать, что значит быть звеном пищевой цепочки, или без вины виноватым.
Ты спрашиваешь, дружок, а где же у медвежат папа? Почему он не с ними? Дело в том, милый мой, что белые медведи – существа одинокие. Они не живут парами, не говоря уже о том, чтобы сбиваться в стаи. Вся их жизнь состоит из коротких встреч: повстречались и разошлись, как в море корабли. И хотя они в целом дружелюбны друг к другу, во время гона самцы могут всерьёз схватиться из-за самки. Кроме того, взрослый медведь может убить малышей мужского пола, даже являясь их отцом, вероятно, ревнуя их, хотя ревность к сосункам совершенно бессмысленна. Вот почему наша медведица при виде взрослого самца начинала беспокоиться, рычать и старалась побыстрей увести своих деток (ибо они были мальчики) прочь. Вот почему, когда певец, которого, кстати, зовут Миша, в известной песне спрашивает большую медведицу: Чья здесь вина? Может, пойму, ты мне ответь, вечно одна ты почему? Где твой медведь? – хочется сказать ему ласково от лица вопрошаемой: Если бы я была не одна, мой медвежонок, ты бы тут не пел. Одно дело – спариваться, и совсем другое – ж и т ь парою.
Но смотри, дружок, пока я прояснял твоё недоумение, лето на севере кончилось. Ночь не только вернулась, но и с каждым разом становилась длиннее, отвоёвывая в контратаке у дня территорию суток. Вместе с ночью крепчал и холод. Ты же знаешь, дружок, как это бывает: сначала робкие утренники, первый тонкий ледок, от которого к полудню не остаётся и следа; потом вдруг грязь перестаёт таять, и ты смело шагаешь по затвердевшим лужам, не боясь промочить ног; а там уже вырастут сугробы, завоет вьюга и, дальше – больше, запоёт заводской гудок – о том, что по причине мороза школа сегодня отменяется.
Медведица вырыла берлогу, но на этот раз находилась в ней с медвежатами не более месяца, ибо только беременные самки впадают в спячку на долгий срок. Дальше – снова пробуждение и бесконечное хождение по заснеженной пустыне. И так бы продолжалась их нехитрая, но по-своему прекрасная жизнь, если бы однажды не случилось вот что. В весенний солнечный день раздался треск. Он был похож на треск льда, и медвежата не обратили на него внимания. Однако в тот же миг их мать упала на бок, и белую шерсть на её шее залила красная жидкость – такая же, какая течёт из пойманных ею тюленей. Медвежата подбежали к матери, стали тыкаться в неё мордами, но та не реагировала на них. И тут они заметили, что к ним приближаются двуногие существа, одетые в чужие шкуры. Оскалились, зарычали медвежата. Но люди накинули на них брезент, а затем посадили в мешки. Оказавшись в темноте, братья перестали сопротивляться. Потом их отправили в самолёте на материк и продали в разные зоопарки. Больше они друг друга не видели.
Если тебе случится, дружок, побывать в городе П., непременно посети местный зоопарк. Там ты найдёшь одного из наших героев… А впрочем, нет, не посещай: эта встреча не принесёт тебе радости. В бездну сомнений и тягостных раздумий погрузит тебя эта встреча. И не только, и не столько потому, что медвежонка уже нет, и он давно превратился во взрослого медведя. Вот он стоит в своём заграждении, на бетонном полу, перед лужей с мутной водой, которую люди ему дали вместо океана, стоит и монотонно бесконечно мотает головой на длинной шее, раскачиваясь всем корпусом – вправо, влево, вправо, влево. Почему он мотает головой, мама? – спрашивает маленькая девочка. – Ему жарко? Жарко, отвечает мать и понимает, что это не совсем так, ведь два других белых медведя не раскачиваются, как маятник. Скорее всего, он болен. Но дочери про то лучше не знать. Незачем нервировать ребёнка. Однако, дружок, я – не мама твоя, я не стану с тобой лицемерить. Всё равно правда, как утопленник, всплывёт рано или поздно. Впрочем, я не скажу тебе ни слова. Если у тебя есть сердце, ты узнаешь истину, что называется, из первых уст. Весь вид этого большого и грозного с виду существа заговорит с тобой. Ты слышишь его? Я уже слышу.
Как любопытны эти люди! Всё идут и идут, смотрят и смотрят. Их взгляды назойливы, как мухи, которых здесь полно. Иногда смотрят злорадно, чаще равнодушно, лишь кто-нибудь из детей порой пожалеет и бросит конфетку. Наивный ребёнок! Я не ем конфет. Я люблю тюленей. Но тюленей здесь не дают. Кормят в основном рыбой. От рыбной еды я сам стал тюленем… Они назвали меня Снежок. Это звучит как насмешка, потому что я давно уже не белый. В моей шкуре завелись микроводоросли, и я позеленел. В природе нет зелёных медведей, но хитроумный человек вывел эту породу, посадив белого медведя в зоопарк… Жара здесь – не самое главное бедствие, к тому же, она не постоянна, и в зимние месяцы бывает вполне хорошо. Но грязь и теснота, теснота и грязь стали для меня настоящей пыткой. Они бросаются мне в глаза и сердце, они портят мне кровь. Я стараюсь не думать о них. Я стараюсь забыться. Монотонно раскачиваясь вправо и влево, я притворяюсь маятником, чтобы Время приняло меня за с в о е г о и позволило путешествовать в своих лабиринтах. Иногда это мне удаётся, и я переношусь мысленно на бескрайнюю белоснежную равнину, где вижу себя, бредущим с моим братцем и матерью. Навстречу нам летит серебристая пыль, которой так легко дышать. И мы идём, идём. И вдруг дыхание моё затрудняется, пыль становится серой. Это значит, что путешествие закончилось, и я вернулся сюда, в свой плен, чтобы тешить глаз существ, людьми себя называющих… Нет, они иногда бывают добрыми, чистят вольер, меняют воду в бассейне. Они даже посадили ко мне двух подруг – сначала одну, потом другую – в надежде, что я перестану мотать башкой и займусь сладким делом размножения. Но я не оправдал их надежд. Я не хочу, чтобы мои дети жили здесь, жили т а к. У меня, по крайней мере, есть воспоминания. Им же не достанется и этого. Нет, пусть лучше я буду маятником, чем отцом несчастных детей. И я продолжаю раскачиваться вправо, влево, туда, сюда.