Как я не стал миллионером

Однако война-войной, а голод – не тётка… Ведь мы ещё с утра, как говорится, и маковой росинки во рту не держали. Поэтому, как только открылась привокзальная кафешка, тут же прошмыгнули в неё. Кто знает, удастся ли нам ещё где подкрепиться. Переворот же!

Кафе было тёмным и пустым. Только один парень всё ходил кругами вокруг нас. Причём круги эти становились всё уже и уже, пока он не приземлился на соседний стул.

– Вот такие дела, – сказал парень почти без акцента и посмотрел на меня, наверное, ожидая какой-то поддержки. Но она мне самому была нужна. Поэтому я ничего не ответил.

– Плохо? – продолжил пытать меня парень. – И вам плохо. И нам.

Тут я с ним полностью согласился.

– Мы ведь только свободу почувствовали, – похоже, парню очень хотелось выговориться. А поскольку мы с женой были единственными посетителями кафе, то и приняли на себя основной удар. – Даже ещё не свободу, а так, надежду, что наконец-то станем свободными. А теперь что? Опять в лагеря? – Он пытался убедить меня, хоть я особо и не возражал, что независимая Латвия станет другом и союзником России.

– Мы же думали, что это русские нас в лагеря позагоняли. А теперь знаем, что и вы от Сталина терпели. И не меньше… Мы теперь вас хорошо понимаем. И не считаем больше врагами.

Он хотел ещё что-то сказать, но в это время в кафе влетела группа молодых парней. Они что-то кричали по-латышски. Наш собеседник вскочил и подбежал к ним. А мы поехали к Кордо-Баранову. Надо же было всё-таки определиться, что делать дальше.

Город был тих и спокоен. Правда, пока мы ехали в полупустом троллейбусе, мимо нас пронеслось несколько военных грузовиков. Хотя, что тут такого? Они и у нас по городу ездят. И ничего…

Кордо-Баранов жил в старом, с барочными вензелями, многоэтажном доме, в двухкомнатной квартире, которую получил, ещё когда служил в армии. В звании подполковника. В ней и остался, уйдя на пенсию. И сейчас переживал не только за судьбу страны, но и за полученную от Министерства обороны жилплощадь. Как бы её у него обратно не попросили. Здесь, в двухкомнатной квартире, достаточно скромной для человека с двойной фамилией, в линялой салатовой футболке с пятнами на животе, он уже не казался таким солидным и всемогущим. Да, собственно, он и не был таковым. Вся его солидность и важность была напускной. Он играл роль важного человека, а на самом деле ездил по разным городам, высматривал, вынюхивал: где что плохо лежит, что можно купить, перепродать, пустить в оборот и докладывал об этом своим хозяевам, тем, у кого действительно были и деньги, и связи. Его внешние данные, зычный голос, ну и двойная фамилия делали своё дело. И ему вполне хватало того, что он получал от своих работодателей. А что ещё нужно скромному пенсионеру?

Может, в другой раз мы ничего бы этого и не узнали. И Кордо-Баранов так и остался бы для нас человеком с двойной фамилией. Но коньяк и нестабильная политическая обстановка, меняющаяся каждую минуту, развязали ему язык.

– Влипли мы тут, – не отрываясь от экрана телевизора, сказал он. – Если что пойдёт не так, я вообще на улице могу оказаться… вместе с семьей. Мы тут и так, как бельмо на глазу.

– Ну почему же, – возразил я. – Вы же сюда перебрались не по своей воле. Это же военная служба. Я вот только сегодня с одним латышом разговаривал. Он считает, что от независимости Латвии мы все только выиграем. Ни с кем они расправляться не собираются.

– Да, это они только так говорят. А коснись что – вылетим мы отсюда к чёртовой матери. Военных, уж точно, в первую очередь погонят.

– Так я не понял, вы за Горбачёва или за путчистов? – спросил я его.

– А чёрт его знает… Может, и за путчистов. Сам не пойму…

Тем временем ситуация у Дома радио всё больше накалялась. Диктор торжественно и в то же время драматично сообщал о том, что к зданию подъезжают грузовики, бронетехника, что к ним в студию рвутся бойцы ОМОНа, и что в любую минуту телецентр может быть захвачен. Всё это происходило на фоне каких-то криков и громких хлопков. Становилось всё страшнее и страшнее.

– Никуда мы дальше не поедем. Возвращаемся домой! – решительно заявила Лена.

– Да спокойно тут у нас. Ничего страшного не происходит. Не бойтесь! – уговаривали нас по телефону ребята из Кохла-Ярве. Им очень не хотелось терять таких выгодных клиентов. Кому они ещё продадут свой цветной принтер?

Наше решение огорчило и хозяина квартиры. Он ведь тоже от этой сделки, которую сам и провернул, должен был что-то получить. Но когда диктор произнёс дрожащим голосом, что ОМОН врывается в студию, что сейчас он будет вынужден прервать передачу, и для пущего драматизма крикнул:

– Прощайте! – Лену уже было не отговорить.

Тем более, что телевизор действительно погас. Мы сидели в зловеще тихой комнате, слышно было, как тикают в спальне каминные часы, и не знали, чего ещё ждать. Нам было страшно. Мало того, что случился переворот, так мы ещё оказались за сотни километров от родного дома, где осталась, пусть и с бабушкой, наша малолетняя дочка…

Что там происходит, мы не знали…

Неопределенность бывает страшнее реальности.

– Поехали быстрее на вокзал, – скомандовала Лена.

– Куда вы, там же стреляют? – попытался остановить её Кордо-Баранов.

– Ну и пусть!

Мы выскочили на лестничную площадку, даже толком не попрощавшись с хозяином квартиры.

– Счастливо, – крикнул он нам вслед. – Осторожнее там! – Он стоял в дверном проёме, тихий, испуганный, растерянный, в засаленной выцветшей футболке, с кругами пота под мышками. Похоже, ему тоже было страшно…

Город был вымерший. Ни такси, ни машин. Наконец из-за поворота появился троллейбус. Тоже почти пустой. Да и те, кто в нём ехал, преимущественно молчали, напряженно всматриваясь, что происходит там, за окнами троллейбуса. Тем более, что мы подъезжали к Дому радио (иначе на вокзал было не проехать), где и происходили основные революционные события. Но как-то вяло. Хотя тут и стояло много техники, БТРов, а в небе кружились стайки вертолётов. Раздавались даже отдельные короткие хлопки. И это больше всего настораживало. Но особого сопротивления всё же не наблюдалось. Скорее всего оно уже было подавлено. Это мы поняли, когда в троллейбус влетела компания пацанов с какими-то скомканными транспарантами и оживленно стала о чём-то говорить, грозя стоявшим у дороги омоновцам. Но всё равно было понятно, что победу пацаны упустили…

Зато вокзал кишел от пассажиров. Ещё не закончившийся переворот заставил людей сорваться с насиженных мест и ехать. Куда? Зачем? От кого? Непонятно!

Я пробился к кассе и попросил два билета на поезд в Калининград.

– Билетов нет, – ответила кассир.

– Как нет? Да никогда такого не было, чтобы поезд Рига-Калининград был забит под завязку. Всегда полупустой ездил. А тут вдруг всем вздумалось к нам ехать… Бегут они из своей Риги что ли? Я не знал, что скажу жене. Вот, она обрадуется, узнав такое. И так вся на нервах. И тут кассирша сжалилась надо мной и доверительно прошептала, что есть у неё два билета, но в СВ.

– Что? – не понял я. Я слышал, что бывают такие спецвагоны для привилегированных граждан, но чтобы самому оказаться в их числе – даже мечтать не мог. Спасибо, путч помог.

– Давайте в СВ, – цена меня не пугала. Может, завтра эти бумажки вообще не понадобятся. Сколько денежных реформ пролетело только за эти пять с небольшим лет. Зато вместе с билетами на поезд к нам постепенно приходила какая-то уверенность. Даже не уверенность, а ощущение, что и это пройдёт. Растает. Как дурной вязкий сон, сковывающий по рукам и ногам, мешающий заскочить на подножку убегающего вагона, за которым ты всё бежишь, бежишь и никак не можешь догнать.

В центре зала ярко горели витрины ювелирного магазина. Этакий островок роскоши и достатка. Он был чем-то инородным среди нервно снующих туда-сюда пассажиров. Но, как ни странно, привлекал к себе внимание. Вон сколько мотыльков слетелось на его соблазнительный блеск. Лена тоже подошла и стала рассматривать горящие в лучах искусственного солнца украшения. Боже мой, когда я в последний раз дарил ей что-то подобное. В погоне за недосягаемыми миллионами, я забыл, что нужно делать подарки. Не на День рождения, не на Новый год или ещё какой-нибудь общественный праздник, а вот так, спонтанно, без всякого повода.

Я уговорил её примерить колечко. Оно было с каким-то симпатичным камушком. Может, и бриллиантом.

– Зачем, не надо, – стала упираться Лена. Но надела:

– Так, просто посмотреть…

Оно пришлось ей впору. И смотрелось очень симпатично на её маленькой изящной ручке.

– Мы берём, – сказал я продавщице.

– Ты что, не надо!– заупрямилась жена. – Ты же даже не посмотрел, сколько оно стоит.

– Но тебе оно нравится?

– Ну мало ли что…

– Нравится?

– Нравится…

Этого было достаточно. И не важно, что за это маленькое колечко пришлось выложить почти все те деньги, что я отложил на покупку принтера (точнее на первый взнос). Оно того стоило!

Мы сидели в мягком, украшенном какими-то цветастыми шторками вагоне, смахивающем на детскую шкатулку, склеенную из старых поздравительных открыток, этакий домик-крошечка, и нам было хорошо. На безымянном пальчике моей боевой подруги сверкало новенькое колечко, от которого ни она, ни я не могли оторвать глаз. Весь ужас сегодняшнего дня, все тревоги, волнения, остались где-то там, за дверями такого мягкого и уютного вагона. Мы были одни. В целом мире. Во всей Вселенной. И нам не хотелось думать о том, что будет завтра.

Враг народа

Посвящается моим родителям.

Пуля прошла чуть выше, полностью снеся и без того маленькое, едва различимое в толпе лицо. Даже от шляпы ничего не осталось… Попади она чуть правее или левее, всё бы, думается, обошлось… Но пройти мимо столь вопиющего преступления, когда обезглавили самого товарища Берию, старший лейтенант Бочков ну никак не мог. Пять лет службы в Особом отделе приучили его быть бдительным и видеть то, что другой, простой смертный, просто бы не заметил… Недаром его все тут боятся, даже комполка. Еще бы, ведь от его, Бочкова, рапортов на Большую землю зависит вся их будущая карьера, и даже жизнь…

– Товарищ солдат, – остановил он пробегавшего мимо старшину Охлопкова. – Вы из какой батареи?

– Лейтенанта Косминского, вытянувшись по струнке и гася о голую ладонь зажатый в руке окурок, отрапортовал Охлопков. Перед Бочковым он тоже почему-то робел. Хотя чего ему, бывалому солдату, успевшему даже повоевать, и приказ об увольнении которого уже неделю как подписан и лежит на столе у комполка, о чем ему по секрету сообщил штабной писарь Генка Куликов, было бояться этого, с позволения сказать, Бочкова. Ан нет, страх перед этим наглым и самоуверенным старлеем сковал его по швам. Даже в горле пересохло.

– Неспроста он спросил про комбата, – подумал Охлопков, когда Бочков его отпустил. – Опять чего-то задумал. Да, не везет Григорьечу. Хороший парень. Совсем мальчишка. – Охлопков его лет на пять старше. – Зато какую жену с материка привез – красавицу, я таких только в кино видел. Вон, пацана недавно родила. – Они на этого карапуза всей батареей ходили смотреть… да и не только на карапуза. Приятно всё-таки поговорить с молодой красивой женщиной, пусть даже она для тебя далекая и недоступная, как остров Борнео, о существовании которого он узнал совсем недавно из взятой в полковой библиотеке книжки…

– Ром, это ты? – Маша, или как ее называл Рома – Муся, вышла навстречу мужу, держа в одеяле завёрнутого малыша. – А вот наш папка пришел…– Но, глядя на мрачное лицо мужа, который против обыкновения даже не поцеловал их с сыном, поняла, что что-то стряслось.

– У тебя неприятности? – робко спросила она.

– Не знаю. Кажется, – сказал он и скинул тяжелый яловый сапог на каменный пол.

Он все никак не мог до конца осознать, что из-за какой-то нелепой случайности, граничащей с абсурдом, в одночасье из образцового офицера может стать врагом народа, покусившимся на жизнь самого товарища Берии. Хотя, причем тут Берия? Нужен он ему. Лично для него всю последнюю неделю, накануне полковых стрельб куда важнее было достать мишени. Обыкновенные мишени. А вот с ними в части была напряжёнка. Да разве только с ними. Он взглянул на окно в комнате, прикрытое фанерной доской. Окно это разбили еще ранней весной, во время пурги, когда их приземистый дом полностью занесло снегом. Роман был тогда на учениях, а дома осталась Муся с совсем ещё маленьким Славиком. Несколько дней они пробыли тогда в снежном плену. Хорошо, что ещё дверь открывалась вовнутрь, так на Камчатке строили все дома. Благодаря этому местному изобретению можно было быстро зачерпнуть кастрюлей снег, а потом растопить его на плите. Но всё равно, он отлично представлял, какой ужас, за эти несколько дней, испытала его бедная жена. Словно заживо погребённая… Когда казалось, что дом вот-вот рухнет под тяжестью снега. И было слышно, как в тягучей тишине тяжело постанывают балки их ветхого жилища. Даже дышать с каждым часом становилось всё труднее и труднее…

Откопала их рота стройбатовцев. Эти ребята только и делали, что после пурги раскапывали занесённые снегом дома. Да вот в этот раз не угадали – вместо дверей угодили лопатой в окно. Стекла, естественно, в полку не оказалось. Дефицит. Так вот и дожили до лета с забитым фанерой окном…

Он вдруг с ужасом подумал, что теперь даже не успеет его застеклить. И его Мусечка с малышом так и останутся зимовать с разбитым окном. То, что будет с ним, он уже не думал. Ясно, что ничего хорошего.

2

…Когда он понял, что мишени ему не достать, а стрельбы из-за этого никто отменять не будет, то приказал солдатам из своей батареи рисовать их на старых газетах. Благо на прошлой неделе комдив доверил ему оформить ленинскую комнату. А там этих старых газет – видимо-невидимо. Вот и сгодились для дела. И ведь выбирал только те листы, где фотографий поменьше. И чтоб никаких первых лиц государства. И всё равно недосмотрел… Ну надо же, чтобы с обратной стороны мишени оказался снимок общающегося с народом товарища Берии. И чтобы меткий стрелок из его батареи угодил именно в него. В Лаврентия Павловича. Прямо в лоб. Конечно, никто бы этого, отродясь, не заметил. Если бы не Бочков. Тот всё увидит, всё унюхает, до всего докопается. Страшный человек. Про всех всё знает. И не только в полку. Но и дома. И на Большой земле. Везде.

Помнится, когда родился Славик, они с Мусей получили из дома посылку с пеленками, распашонками и даже настоящим английским пледом в клеточку. Вот за этот плед Бочков тогда и прицепился. Откуда, мол, такой? Наша легкая промышленность пледы не производит. Может, вы скрываете, что у вас есть родственники за границей? И нужно было оправдываться, доказывать свою преданность и верность. И быть на седьмом небе от счастья, что тебе поверили, отпустили и не стали «шить дело». А ведь могли. Бочков тогда ему прямо сказал: «Ладно, если бы за тебя комполка не поручился, ты бы у меня так просто от ответа не ушел. Мы и отца твоего, за такие сомнительные подарочки привлечь можем. То, что он у тебя участник войны – ничего не значит…»

Ничего… Это точно.

Роман понимал, что боится этого человека. Не презирает, не ненавидит его. А просто боится.

Какой жуткий животный страх он испытал этой весной. И из-за чего? Из-за разбитой статуэтки…

3

Первый толчок был столь незаметным, что Муся его даже не почувствовала. Только увидела, как качнулась стоявшая в углу этажерка, и с верхней полки упал маленький бюст Сталина. Голова у генералиссимуса раскололась надвое… Этот полёт вождя так её перепугал, что она долго не решалась подойти к разбитой статуэтке… «Не к добру всё это», – подумала Муся. Она подняла осколки бюста и стала их прикладывать. Лицо Сталина перерезал толстый кривой шрам. Он рассек бровь, обезобразил щёку и скривил подбородок. Нос у отца народов сильно укоротился, придав ему несерьёзный насмешливый вид. Но Мусе было не до смеха. Ей стало страшно… И тут в дверь постучали…. Она инстинктивно накрыла гипсовые осколки газетой и пошла открывать.

Вошел Рома.

– Как ты? Сильно тряхнуло? – сразу же с порога спросил он жену. – Это ещё семечки. Говорят, будут толчки посильнее. Так что нужно быть наготове, чтоб в случае чего успеть из дома выскочить… У нас – ничего? Дом выдержал?

– Дом-то выдержал. Да вот бюст разбился…

– Какой бюст? – переспросил Рома, хотя отлично знал, что кроме бюста Сталина никаких других статуэток у них в доме не было.

Муся отдёрнула газету… На полу лежал обезглавленный вождь с рассеченным надвое черепом. Увиденная картина напугала Рому, ещё больше, чем Мусю.

– Дверь закрой, – приказал он жене. Затем собрал все осколки разбившегося бюста на газету и, схватив лежащий в кухне топор, стал бить обухом по гипсовым кускам. Он их дробил до неузнаваемости и всё равно ему казалось, что из всех этих мелких осколков проступают черты вождя.

Он дождался ночи и, сложив всё в помойное ведро, тихо, крадучись, чтоб, не дай бог, никто его не заметил, вышел из дома… Он чувствовал себя преступником, убийцей, старающимся скрыть следы своего преступления, но сознающего, что кара в лице Бочкова настигнет его… Обязательно настигнет…

Утром, когда Роман пришел в часть, то сразу понял, что что-то не так… Все были какие-то возбужденные, взвинченные. Никто ни с кем не разговаривал, не шутил. Лишь буфетчица Лида, всегда весёлая, приветливая, вытирая слёзы передником, о чём-то шепталась с поварихой Надей. Да и у Нади было всё лицо заплаканное.

– Что же будет? Что же будет? – обхватив голову руками, повторяла она одно и то же.

– Случилось что? – спросил Роман пробегавшего мимо дневального.

– А вы что, не знаете? – удивился тот. – Сталин умер.

– Как умер?

– Читайте, – сказал дневальный и протянул Роману свежий номер гарнизонной газеты.

С первой полосы на него укоряюще смотрел генералиссимус. Целый, невредимый. Как будто Роман и не кромсал его ночью, не дробил на мелкие кусочки. Он стал читать некролог:

«Дорогие товарищи и друзья!

Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза, Совет Министров СССР и Президиум Верховного Совета СССР с чувством великой скорби извещают партию и всех трудящихся Советского Союза, что 5 марта в 9 часов 50 минут вечера после тяжелой необходимой болезни скончался Председатель Совета Министров Союза ССР и Секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Иосиф Виссарионович СТАЛИН».

Умер. Не может быть… Какое-то зловещее совпадение… Роман даже покрутил головой, не кажется ли ему это всё… Нет, не кажется… и стал читать дальше: «…Весть о кончине товарища СТАЛИНА глубокой болью отзовется в сердцах рабочих, колхозников, интеллигентов и всех трудящихся нашей Родины, в сердцах воинов нашей доблестной Армии и Военно-Морского Флота, в сердцах миллионов трудящихся во всех странах мира.

В эти скорбные дни все народы нашей страны еще теснее сплачиваются в великой братской семье под испытанным руководством…» И в этот момент кто-то резко вырвал у него газету из рук. Перед ним стоял Бочков и с перекошенным от злости лицом заорал:

– Читаешь! Антисоветчину читаешь!

– Какую антисоветчину? – не понял Роман. – Некролог читаю на смерть товарища Сталина. Скорблю. Вместе со всем советским народом.

– Скорбишь? – продолжал орать особист. – Можно подумать. Злорадствуешь. Ну-ка, прочти, что тут написано… – и он сунул газету Роману прямо в нос. – Вот тут.

– 5 марта в 9 часов 50 минут вечера после тяжелой необходимой болезни скончался, – стал читать Роман.

– Какой болезни? – ехидно спросил его Бочков.

– НЕОБХОДИМОЙ, – чуть ли не по слогам произнес Роман, впервые осознав смысл прочитанного.

– Необратимой! Необратимой! – зашелся в крике Бочков.– А ты что читаешь?

– Что написано, то и читаю, – растерянно сказал Роман.

– Антисоветчина написана. А ты читаешь. И злорадствуешь. И это когда весь советский народ скорбит…

Но тут он заметил ещё кого-то с газетой в руках и побежал наперерез.

– Стой!

Воспользовавшись моментом, Роман быстренько выскочил из казармы на улицу. У облупившегося здания типографии стоял старенький грузовик и в него двое солдат бросали плохо перевязанные кипы газет. Рядом, возле машины переминался с ноги на ногу в расстегнутом кителе майор Дмитриков. Испуганный, растерянный он тёр красные воспаленные глаза и всё повторял: – Я не виноват, я не виноват…

Дмитриков был редактором гарнизонной газеты. Фронтовик, имеющий боевые награды, он давно уже мог уйти на пенсию. Да только идти было некуда. Семья вся погибла. Вот и остался он в части в должности редактора гарнизонной газеты. А так как кроме него никто в полку толком писать не мог, профессиональных журналистов им по штату не полагалось, то приходилось Дмитрикову быть и военкором, и корректором, и ответственным секретарем, и даже наборщиком…

Прошлой ночью, после дежурства в типографии его срочно поднял с постели Бочков.

– Вставай, нужно из Центра принять важное сообщение. – Связь была плохая, слышно через слово. Да и сама весть о смерти товарища Сталина так ошарашила Дмитрикова, что он не мог справиться с дрожью и по нескольку раз переспрашивал у читающего текст «Ивана Краткого» чуть ли не каждое слово. И на тебе, все-таки допустил ляп. И какой ляп…

– Я не виноват, я не виноват, – повторял он как заклинание и все тёр, тёр красные воспалённые глаза.

Но тут подъехал командирский газик, из него выскочил Бочков (когда только успел, подумал Роман) и грубо запихнул Дмитрикова в машину.

Больше его никто никогда не видел…

– Ну вот, теперь и со мной будет то же самое, – подумал Роман. – А что будет с Мусей, со Славиком? Они-то в чём виноваты? Бочков никого не пощадит… Тем более, что с его женой у особиста уже произошёл один очень неприятный разговор.

4

Это случилось в середине января. Как раз отмечали годик со дня рождения Славика. Пригласили и Семёна Штерна. Акушера, который принимал у жены роды. Человек он был очень общительный веселый, но в последнее время как-то замкнулся, старался быть незаметным. И на то были причины. По посёлку поползли слухи, будто у Штерна в Москве арестовали брата за шпионаж и вредительство, и что скоро арестуют и Семёна.

– Ты знаешь,– доверительно шептала Мусе её подружка Света, – а Семён-то наш – сионист. Только прикидывался добреньким, а сам-то роженицам вместо таблеток какой-то яд подсовывал. Чтоб они своим ядовитым молоком детишек травили. Вот же, гад какой…

– Что ты несёшь, – набросилась тогда на неё Муся. – Какой яд. Ты ж сама у него рожала, и я, и Нина. Да все тут у него рожали. И что-то я не припомню, чтобы у нас кто-то из малышей умер.

– Да, а что ж у твоего ножки такие кривые? – не унималась Света.

– Витаминов не хватает, вот и кривые. Но Семён-то тут причем?

– Не знаю, говорят… – стала оправдываться подруга. – Но я больше к нему рожать не пойду…

– А к кому пойдешь? К Бочкову? Вот он-то точно тебя отравит, – сказала и сама испугалась… вырвавшихся слов. Чёрт дернул такое ляпнуть. Ну а что, она одна так думает? Все…

Сказала и забыла.

А 23 января, как раз в день рождения Славика, когда у них в доме собрались все их друзья, кроме Семёна, чтобы поздравить счастливых родителей с именинником, вдруг в комнату ввалился Бочков. Хоть его никто не приглашал. И сообщил, что в Москве на днях была арестована группа медиков, которая ставила своей целью путём вредительского лечения сократить жизнь активным деятелям Советского государства.

– Установлено, – стал читать он по бумажке, – что все участники террористической группы врачей состояли на службе иностранных разведок, продали им душу и тело, являлись их наёмными, платными агентами.

Так вот, уважаемая Мария Абрамовна, – вдруг обратился он к хозяйке дома, – сегодня я лично арестовал бывшего майора медицинской службы Семёна Ильича Штерна, как врача-вредителя и сионистского шпиона. Вот он, Мария Абрамовна, а не я, мог отравить вашего симпатичного малыша и отправить его на тот свет. Ферштейн? Надо быть более разборчивой в выборе своих друзей. А то, не ровен час, можете сами за ними последовать, – и, не прощаясь, вышел.

– Ферштейн, – тихо повторила Муся. – Поняла. Она всё поняла. Что подруга сдала её с потрохами. Что Бочкову хорошо известно то, что она о нём думает. И что в любой момент и она, и Рома, и даже маленький Славик могут угодить за решётку…

5

Надо что-то делать… Роман обхватил руками голову и стал раскачиваться из стороны в сторону, точь-в-точь как когда-то во время молитвы раскачивался его дед – раввин.

Надо что-то делать… Спасать жену, ребенка…(О себе он уже не думал). Но как? Как? Увезти на Большую землю? Подальше от Бочкова. От его цепких щупалец… Но кто их так просто отпустит? Самолёт до Хабаровска летает раз в неделю. А из Хабаровска как выбраться? Вот же западня. Он ругал себя за то, что увез жену с собой из Луганска на эту забытую богом Камчатку. Даже институт окончить не дал… Эгоист.