Дара

Всё это я думал, обнаружив себя в пустыне, ведущим коня под уздцы. Оглянулся, – вокруг был лишь барханы; солнце стояло в зените, высушивая последние пятна воды на земле. Еще час-два и здесь не останется следа от вчерашней бури.

Буря! Дара! Мысли галопом понеслись в голове. Как я оказался в пустыне? Я же не собирался уходить из убежища.

Теперь куда ни посмотри, – были песок, камни, и снова песок. Ветер заносил цепочку наших следов.

Я остановился, судорожно шаря по карманам.

Выдернул обжегший холодом Жетон. – Не то! Искал снова и снова.  Безрезультатно. Медальон из солнечного камня исчез.

Глава 15. Отшельник

Был он худ и силен. И давно уже не помнил сколько ему лет.

Книга, привезенная когда-то Лохемом, – не пригодилась. Даже в лучшие времена читать он не любил и на уроках всегда спал. Вождь не ругал. Говорил,

– Души ваши раскрыты, и Свету все равно, учитесь ли вы или спите.

 А как не спать, если ежедневные упражнения выматывали, а ночью воины еще охраняли лагерь, годами учась спать в полглаза, слышать в пол-уха, и всегда держать острый меч под рукой.

 Когда ему было шестнадцать, он впервые отправился в поход, испытав наконец-то то острое, перехватывающее дыхание чувство опасности, которое будоражит кровь и ускоряет время.

С тех пор он жил от похода до похода.

 Звали его Хаэль.

Ухаживать за девушками он не умел и все они казались ему одинаково красивыми. Непонятно только, почему нужно связать жизнь лишь с одной из них.

 Когда возникала потребность в сексе, всегда можно было купить одну из закутанных в покрывала шниц, сидящих за границей стана, и готовых за золотушку успокоить истосковавшегося воина.

 В одном из походов Хаэль увидел молодую девушку, открывшую лицо и ненароком попавшуюся ему на пути. В их племени, – девушки чужакам лица не открывали. Если только не хотели познакомиться поближе.

  Кровь будоражил восторг победы, сдобренный фляжкой вина. Пить в бою запрещалось. Но то ведь в бою. А он праздновал победу. Все равно ведь соберутся вечером всем племенем и будут славить Неназываемого, восхваляя его воинов. Он просто немного предвосхитил.

 И Хаэль решил, что по законам войны, то, что хочешь взять, – можно взять. Хотя грабить и насиловать в походе категорически запрещалось. Но ведь это не насилие, – если по согласию?

Он даже спросил, заглядывая в темные омуты глаз, – Ты согласна, милая?

 Девушка была тонкой, смуглой, чернобровой, и ее слабые попытки вырваться Хаэль расценил скорее, как кокетство, чем как серьезное сопротивление.

Бросив её на сено, борясь и распаляясь еще больше, воин навалился на девушку, прижав к земле всем телом и покрывая поцелуями шею.

А потом задрав подол, проник рукой в промежность, ощутив такой сводящий с ума жар, что просто развел ей ноги, фиксируя, и поплевав на ладонь, проник в неё пальцем.

– Тебе понравится, вот увидишь, – убеждал он скорее себя, чем её, и растерев слюну по стоящему колом члену, направляя его в промежность, резко проник внутрь, теряя остатки самоконтроля, от этой невозможной узости, задыхаясь от чего-то щемящего, неизведанного ранее.

Ее болезненный стон от первого проникновения слегка отрезвил его, заставляя понять, что перед ним девственница, но потом огонь от недавней победы, все еще бурлящий в крови смел остатки разума, вырываясь наружу и мужчина забыл обо всем.

– Я стараюсь быть ласковым, – пыхтел он ей в ухо, вдыхая легкий аромат пота, какой-то травы, покрывая поцелуями ее лицо, слизывая слезы со смуглых щек. Чтобы девушка не кричала, пришлось зажать ей рот ладонью.

 Ухаживать он не умел. Продажные женщины, горячие и влажные, всегда готовы были принять его без всяких ухаживаний. Поглядывая на него зазывно, они никогда не требовали никаких слов, прелюдий или обещаний, – все было просто и быстро.

 В полутемном сарае пахло животными, сено кололо колени, а он вколачивался в широко разведенные бедра, и девушка, застывшая под ним, казалась ему самой чистой, нежной и лучшей из тех, с кем он был.

 Бурно кончив, он отпустил ее, медленно приходя в себя, вытер свой член подолом ее юбки.

– Я возьму тебя с собой, – сказал, приподнимаясь на локтях и пытаясь заглянуть ей в глаза. Глаза, в которых стояли слезы.

– Я возьму тебя в стан и сделаю своей парой. Она отвернулась. Темные волосы рассыпались по сену.

Хаэль оправил одежду, вытер девушке ноги внутренней стороной юбки, подхватил на руки и вышел из сарая.

 Дара лежала без чувств уже почти месяц. Приходилось лечить ее наложением рук, питая собственной силой, но она словно таяла на глазах. Глаза её запали, щеки ввалились, губы запеклись.

Иногда, ненадолго приходя в себя, она смотрела на него мутным взглядом, без малейших признаков осознания. Эти короткие мгновения он боялся пропустить, потому что лишь тогда можно было влить в нее немного питательного отвара. Хаэль боялся, что девушка уже находится одной ногой в мире грядущего.

Медленно обтирая влажной тканью безжизненное тело, расчесывая потускневшие, некогда золотые волосы, вглядываясь в черноту теней под глазами, он не понимал сути её поступка, не мог никак повлиять на совершенное ею. И занимаясь всеми этими, вдруг свалившимися на него обязанностями, занявшими все его дни и даже ночи, – не испытывал к ней поначалу ничего, кроме жалости. На шее ее висел небольшой черный камень, глубокий как ночь. И Хаэль не рисковал даже дотрагиваться до него.

Иногда он чувствовал себя её отцом. Тем, кем судьба не дала ему стать. Человеком, ценность жизни которого, менее ценна, чем жизнь его ребенка.

 Но постепенно, совершая все эти обыденные, в общем-то вещи, вступил в настоящую борьбу со смертью, выхаживал её также, как выхаживал смертельно раненых братьев по оружию, не позволяя себе даже тени мысли о поражении и входя в азарт, как когда-то входил в азарт битвы.

Теперь он вел войну со смертью, и уже вкладывал в свои действия совершенно другие намерения. Намерение воина, отвоевывающего чужую жизнь. Намерение отца, борющегося за жизнь ребенка.

Он не чувствовал в своём теле никакого отклика на вид юного женского тела, даже когда раздевал девушку, чтобы обмыть или переодеть. И воспоминание о несостоявшейся жене, накрыло его внезапно, неуместно. Он опустился на табурет, чувствуя внезапную слабость в ногах.

Если бы можно было вернуться на тридцать лет назад, то он бы сейчас скорее убил себя, чем юную несостоявшуюся жену. Имя она ему так тогда и не назвала. И он звал ее – жена, ожидая прохождения ею ритуала и нового имени.

– Что за напасть? – спрашивал себя мужчина, сидя на грубо сколоченном табурете рядом с лежанкой в комнате, которую определил для гостьи; вглядываясь в неровном свете масляной лампы в тонкую вену, бьющуюся у ключицы, он вспоминал такую же вену на другой шее.

И чувство, незнакомое, захлестывающее, наполняющее его сердце болью, мешающей дышать; чувство, пробужденное внезапным воспоминанием, – обрушилось на него с такой силой, что захотелось умереть.

– Почему я должен сейчас вдруг вспоминать то, что старался забыть последние всё это время? -огонь волной поднялся от сердца, опаляя щеки, заставив закрыть лицо руками в попытке спрятаться.

 Но разве спрячешься от Неназываемого? Слезы брызнули из глаз.

– Неужели я так мерзок? Чудовищен? – Я просто животное.

 Это чувство называлось Стыд.

И надо было как-то теперь жить с ним, понимая, что у той девушки была семья, планы на жизнь. Наверное, был отец.

Рывком поднявшись, Хаэль схватил бурдюк с водой и вышел на улицу.

Было раннее предрассветное утро, когда все кажется серым, призрачным, прячущимся в тумане. До восхода солнца оставалась пара часов. Если поспешить, то он успеет.

И мужчина поставил ногу на первую ступеньку.

Путь занял все отпущенное им самому себе время. Если бы не бессонная ночь, то он бы поднялся быстрее. Но имеем, что имеем. Ждать еще сутки он бы не смог.

Когда до вершины, осталось уже совсем немного, воздух начал расцвечиваться алым. Еще несколько минут, и солнце покажется из-за горы. И он начал твердить, как мантру, задыхаясь от долгого подъема:

– Первый луч! – подгонял он себя.

– Первый луч, – когда-то эти подъемы давались ему гораздо легче.

– Первый луч! – и вывалился на небольшую площадку на вершине, одновременно с солнечными лучами, упав в бессилье на колени, поднимая руки к небу.

– О, Милосердный, прости меня! Я был глуп и слеп, не понимая, зачем Ты сохранил мне жизнь!

– Я был неблагодарен пытаясь забыть то, что забыть нельзя!

– Ты привёл к моему порогу девочку, такую юную и прекрасную, -и показал мне всю черноту моей души! – он кричал в небо, заливаясь тяжелыми слезами, потому что сейчас это было единственным, что он вообще мог делать.

– Позволь же мне совершить сейчас то, что хоть как-то искупит мой поступок, искупить который нельзя!

– Возьми мою жизнь в обмен на ее! Позволь отдать ей мою силу! Позволь напитать Светом! Не забирай ее! – слова его – бессвязные, хриплые, вылетали из сорванного горла.

– Ты дал мне пить из Твоего источника, мне – недостойному! Дай же напитать того, кто достоин! Почему она не принимает Свет? Что я делаю не так?

Он рыдал и выл в голос и единственное чего боялся сейчас, так это того, что не будет услышан.

– Дитя зреет во чреве её! Дитя, отбирающее силы, которых нет у матери! Дитя, зачатое Тьмой и Светом! Дай ей жить! Дай ей сил выносить своего первенца! – он давно уже хрипел, размазывая слезы по щекам.

– Возьми вместо ее жизни, – мою!

– Ты видишь все и всех! Загляни в мою душу! Как я смогу жить, наполненный стыдом и позором? И если ты дал мне это почувствовать, дай и искупить!

Больше всего на свете он страшился теперь, что молитва его не будет принята, что ему предстоят долгие одинокие годы, наполненные воспоминаниями и стыдом.

– Прими мою жертву, о Милосердный, – как Искупление! – не ради меня, – ради себя! –  и мир вокруг него… взорвался.

 Он пришел в себя только через несколько часов. Голову напекло. В горле пересохло. Хорошо, что рядом нашлась вода.

Отшельник посидел немного, попил, умылся, и пополз вниз, ругая себя за то, что когда-то вырубил ступени такими высокими.

Десять лет его ежедневного труда ушло на эту лестницу. И всегда он приходил сюда за ответами на вопросы. Сегодня впервые, – за прощением.

Но просить прощения было не у кого.

Хаэль лишь надеялся теперь, что Милосердный сжалится над ним и примет, как всегда было у воинов, – жизнь, в обмен на жизнь.

Глава 16. Колдун

Сколько он себя помнил, он всегда жил в Городе. Родился в нем, в нем рос и принял Тьму, закончив школу для темных.

У него не было ни отца, ни матери. Точнее родители наверняка были, но никогда ему не суждено было узнать кто они.

Мать скорее всего была шница, – одна из сидящих у ворот и принимающих всех желающих мужчин в небольшой каморке внутри городской стены. Таких женщин из города не выгоняли, но и статус их был хуже, чем у рабынь. Жить они могли лишь в крепостной стене, в клетушках без окон, рядом с амбарами, загонами для лошадей и казармами воинов.

Если у таких женщин рождались дети, то младенцев отбирали, отправляя в приют.

Те мальчики, у кого обнаруживалась искра Тьмы, становились ее служителями. И это было спасением. Всех остальных продавали в рабство по достижению десятилетнего возраста.

Когда Жрец предложил обмануть Князя, уйдя из Города, а потом вернуться и убить ослабевших от ритуала жителей, – Колдун отказался. Его сила была вплетена в Тьму города. Он был часть этого организма, живого, дышащего, впитывающего чужие негативные эмоции так же легко, как и людские испражнения, сливающиеся в глубину.

Улицы города, каждый его дом, каждый камень были объединены между собой. Каждый зависел от каждого. Чужаков сюда не пускали.

Жителем Города можно было стать, лишь родившись в нем. Конечно, если ты не был рабом. Жизнь у таких людей была тяжелой и недолговечной. Город выжимал из них все, что можно, и они быстро умирали. Иногда слишком быстро.

 Жизнь в приюте была тем же рабством. Утреннюю похлёбку и вечерний кусок хлеба нужно было еще заслужить. Милосердия этот Город не знал. Все определялось по принципу, – мера за меру. Поэтому начиная с самого раннего возраста, детей заставляли работать. Старшие обслуживали младших. Совсем маленькие сидели в клетках, размером чуть больше их самих. Хочешь выйти из клетки, – заставь ее открыться.

Мальчику повезло. Тьма внутри него была живой, шепчущей, ждущей. И он научился общаться с ней, едва начав говорить. В клетке его могли удержать, лишь под ярким светом. Стоило же возникнуть небольшой тени, сгуститься темноте, – как он шагал в это пятно.

Он научился выходить из клетки едва ему исполнилось три года. Сначала просто желая сбежать, потом, начав ставить себе конкретные цели.

 Мир становился размытым, серым, гулким, ложась под ноги двухмерной изнанкой. В этом мире жили тени. Размытые и густые, молчаливые и шепчущие. Просто тени и тени-чудовища. И каждое из них хотело обрести власть над этим маленьким куском плоти, сунувшимся в Тьму, захватить его душу, найти выход в материальный мир.

Не зная ничего об этом, не разделяя действительность и ее проекцию, мальчик считал эту двумерно-трехмерную реальность как единым миром. И чудовища Тьмы казались ему не страшнее приютских надзирателей. И тех, и других он научился обманывать.

Узнав о юном темном, умеющем ходить тенями, Жрец взял его под опеку и пообещал ребенку научить договариваться с самыми страшными чудовищами Тьмы.

 Жрец был добрым, ласковым, и для ребенка, никогда не знавшего родительской любви, такая ласка казалась подарком с небес. А то, что пришлось позволить делать со своим телом, – было лишь ценой за эту любовь. Жрец попросил никому не говорить об их маленьком секрете, но он бы и так не сказал. Во-первых, было стыдно, а во-вторых, ребенок был рад тому, что у него есть общий секрет с самим Жрецом.

 Хотя, по большому счету, кому бы он мог рассказать? До него никому не было дела. Сверстники его ненавидели; надзиратели опасались. Он всегда знал все тайны и темные делишки каждого.

Говорить ему было не с кем. Кроме теней.

– С чудовищами нужно уметь договориться, – учил Жрец, – Отдай им то, что тебе не нужно. Это как в жизни. Выбери того, кто сильнее всех и отдайся ему. Он сам победит остальных.

 И мальчик, выбрал самое большое, самое страшное чудовище Тьмы, и отдал ему сначала свой страх, потом боль, потом зависть и ненависть.

Он не знал, что все это части души, и что отдает он не страх, а власть над страхом; не боль, а власть над болью – а потом, по частям и, – всю свою душу. Хорошего в ней не было. А плохим теперь владел монстр. Безжалостный и неустрашимый.

И никто кроме этого монстра не мог теперь причинить мальчику зла.

Всегда была ниточка, за которую можно было потянуть, заставив молчать. Иногда ниточка, а иногда канат.

Когда Жрец вернулся сегодня в Город во главе двух десятков темных, – он был первым, кого убил Колдун. Рядом с воинскими казармами, недалеко от места своего предполагаемого рождения. Там, где когда-то мальчика нашли и отобрали у матери. Символично. Хотя и не из-за ненависти. Прошли те годы, когда сердце юного колдуна было наполнено ею до краев.

 Эмоции мешают. И эмоций у него уже давно не было. Зато у Колдуна была цель, на пути к которой стоял Жрец. Поэтому двух решений здесь быть не могло. Колдун шагнул из Тени, полоснув бывшего наставника по шее и толкая его в сливную канаву. Жрец лишь булькнул горлом, и зловонная жижа выгребной ямы поглотила его.

Горстка темных, проникнувших в Город вместе со Жрецом мародерствовала по окраинам. Практически все они были снабжены амулетами Тьмы и прятались в стенах, нападая внезапно, и так же внезапно исчезая. Но даже здесь Колдун был самым сильным. Ему ничего не угрожало. А те, кто подумал напасть на него, – запоминал эту мысль, как последнюю.

 Оставалось совсем немного. Вырезать у Князя сердце и принести в жертву, окропив его кровью светлой девственности.

Эту кровь Колдун хранил как драгоценность. И хотя немного жаль было, что с Лейлой ничего не вышло, но оно того стоило.

Сегодня ночью она пришла к нему во сне, и это был хороший сон. Он снова обнимал ее тонкий стан, заглядывал в голубые глаза, на дне которых плескалось озорство.

Лейла, Лейла! Как долго он к ней подбирался, попадался как бы невзначай на дороге, выманивал за границу стана, как много времени потребовалось, чтобы приручить её.

Её глаза, сначала недоверчивые, потом наполнявшиеся радостью, при встрече с ним. Теплые, мягкие губы. Легкий сладковатый запах пряностей, исходивший от ее волос.

И где-то на границе сна, почти проснувшись, краем сознания он уловил незнакомое ускользающее ощущение счастья, и мысль, – он мог бы жениться на этой смешливой белокурой девушке, родить с ней детей, прожить долгую жизнь.

Просыпаясь, он осознал, что Лейлы нет. Что никогда сон не станет явью..  Мысль задела и разозлила его. И он отогнал этот сон, как глупый и ненужный. Ему не по пути со светлыми!

У него была цель. С самого детства. И цель эта уже совсем близко! Колдун хотел стать правой рукой Князя, вторым человеком в Городе.

Если бы не дурацкая идея Князя с Ритуалом, то все бы шло как надо.

С самого начала было понятно, что не нужно было пускать его в стан. Нельзя было давать слушать Вождя, слова которого были таким же ядом, как голубые глаза Дары. Так что, Князь сам виноват, что начал заигрывать с пустынниками.

 Пройдя ритуал, он подписал себе смертный приговор. И это даже к лучшему. Теперь Колдун будет не вторым, а первым. Нужно лишь, чтобы Город принял его, объединился с его Тьмой. А для этого сердце Князя должно быть уничтожено. Потому что если сам Князь, – сердце Города, то его сердце, – сила всего этого места. Пока Князь жив, – Город принадлежит ему. А когда мертв, – Город умирает вместе с ним. Если только не уничтожить сердце, перенеся пульсацию силы в другое место. Ритуал длинный, крайне сложный, но не невозможный.

Князь пришел к жертвеннику, ответив на зов Колдуна. И ловко брошенный кинжал Тьмы, полетел точно в сердце правителя. Время начало обратный отсчёт.

 Все шло, как и задумывалось, пока на площадь не выскочила Светлая. Хотя нет, – усмехнулся Колдун, отступая в Тень, – Уже не светлая, – и дернул плечом, – одним трупом больше, одним меньше.

Но то, что произошло дальше, – выбило почву из-под ног Колдуна. Дара резанула кинжалом Тьмы по своей ладони, соединяя свою жизнь с жизнью Князя, вливая свою силу в него, а значит и в Город. Силу Света.

Охота за Князем теряла смысл.

Мысли неслись в голове Колдуна, формируясь в новый план, пока мужчина стоял, впав в ступор от приказа Дары остановиться. Ритуальный приказ – приказ для всех.

И фокус его сместился на Княгиню. Досадная помеха! Но другого выхода он не видел. Пока она жива, то связана с Князем. Впрочем, долго пропускать через себя такой поток все равно не под силу ни одному живущему. Может быть просто подождать?

Княгиня исчезла в пелене дождя.  Важно было найти кинжал, впитавший ее кровь. Иначе поиски затянутся.

Он едва успел схватить нож, и вновь уйти в Тень, спасаясь от разряда молнии, ударившего в жертвенник и осветившего все вокруг. Площадь перед жертвенником была пуста. Город спрятал своего Князя.

Осталось найти лошадь и успеть выбраться из этого каменного мешка, который скоро утонет вместе с мародерами в этом обрушившемся с небес милосердии.

Глава 17. Изменения

Лохем торопился в стан. Последние месяцы он практически не появлялся там, кружа по пустыне. Жетон жег руку, показывая присутствие неподалеку Колдуна, но все поиски были тщетными. Иногда он целыми сутками прочесывал скалы, неподалеку от стана, натыкаясь то на недавнее кострище, то на охапку соломы в пещере. Самого Колдуна ему не повезло даже увидеть.

 Сегодня Рам прислал сокола, к лапке которого был привязан шнурок, – знак того, что нужно немедленно вернуться.

За эти полгода много чего произошло и мало, что хорошего.

 Отец резко постарел, как будто разом вобрав в себя все беды и теперь подолгу не выходил из шатра. На прошлой неделе, на новомесячье, он объявил, что решил передать посох и власть новому вождю. И это не был Гарон. Новость неожиданная, отчасти шокирующая.

Вождь сказал, – Тот, кто ведет за собой народ, не может принимать решение, опираясь на свои личные желания и амбиции. Он должен быть лишь частью целого, Сердцевиной, которая сплачивает народ, и боль каждого – это его боль.

– Как ты добыл жетон, Гарон, – спросил отец, – И как ты посмел вручить его брату без моего согласия и вопреки воле старейшин? – поставив себя выше закона, Гарон потерял право первоочередности.

Теперь вождем мог стать любой, чью кандидатуру примет Совет. Вождь предложил Дарина.

Дарина! Того, кто вечно крутился у него в шатре, приставал ко всем со своей ненужной помощью, со своими снами, которые даже не всегда сбывались, пытался каждому быть полезным; по собственной инициативе, уже много лет, готовил шатер собрания к урокам и потом убирал после всех.

Дарина, который нашел непонятную каменную пластину на женской половине и поднял крик до небес. Он был любимцем сестры. Ее зеркальным отражением, с чертами лица слишком нежными для мужчины. И сейчас, в свои восемнадцать, даже не имел приличной растительности на лице. Как он может возглавить племя? Он конечно достиг совершеннолетия, но многие даже не воспринимали его всерьез.

Лохем возмущался. Возмущены были и другие братья. Не то, чтобы кто-то из них хотел взвалить на себя это бремя, – решение вождя казалось им скорее шагом отчаяния, чем мудростью правителя. Невозможно было поверить в такие грядущие изменения.

Вождь встретил воина у входа шатер. Сгорбленный, как будто из него выдернули внутренний стержень, он сидел погруженный в свои размышления.

Лохем постоял, кашлянул, прерывая затянувшуюся паузу, подождал пока отец поднимет голову, встречаясь с ним взглядом.

– Отправляйся за сестрой, мой мальчик. Отшельник прислал весть.

Лохем удивился, – Как ты с ним связываешься? Кто-то приехал?

– Нет, – сказал отец, – Дарин видел сон.

– Сон? Опять сон? – воин вспылил, – Это так теперь передают вести? С каких пор мы начали считать сны Дарина однозначно верными? – не то, чтобы он не доверял отцу, но ведь всему есть предел.

– Что было во сне, отец?

Вождь нахмурился, задумчиво провел рукой по бороде, приглаживая ее. Молчание затягивалось. Лохем понимал, что отец тоже сомневается.

– Дара сидела в шатре, посреди пустыни…

Лохем хмыкнул, –  Я рассказывал тебе, – она за каменной стеной, в запечатанном убежище, и отшельник отказался поставить этот самый шатер. Ты сам-то веришь в этот сон, отец?

Вождь вновь пригладил бороду, – Не знаю. Но проверить нужно.

– Хорошо, – решил Лохем, – Я отдохну и завтра на рассвете выеду, – он развернулся, чтобы уйти.

Вождь смотрел ему в спину. – Я хотел бы, чтобы ты выехал немедленно, сын, – Лохем обернулся.

– Чего я еще не знаю? Что точно увидел Дарин?

Вождь вздохнул. Он умел уклоняться в беседе, путать собеседника, ходить вокруг да около, но отвечать враньем на прямые вопросы не мог.

– Она сидит у шатра, посреди пустыни, в тени навеса. Беременная. И у нее на руке княжеский браслет.

Лохем саркастически поднял бровь, все меньше веря в эту историю.

Отец смотрел на него испытующе, – У нее на руке был какой-нибудь браслет, когда ты ее нашел в городе, Лохем?

– Не помню. Не до того было. Она что-то сняла с руки Князя, но потом на ее запястьях я ничего не видел.

– Если у неё на руке есть этот браслет,– браслет, который не увидел мой самый лучший воин, браслет, который невозможно снять с живого, – то она Черная Княгиня, Лохем.

– Как это возможно, отец? Все это бред Дарина! Город исчез, погиб. Мы его не видим с того времени, как случился потоп. И если бы ты не держал завесу над станом целые сутки, мы бы все тоже погибли!

Вождь нахмурился, – Если мы не видим Город, то это не значит, что его нет. Убежища тоже никто не видит.

– Хорошо, – принял решение воин, – Я только поменяю лошадь и выеду.

Дарин тут же метнулся ему наперерез от своего шатра, – Я соберу тебе в дорогу еду, Лохем! И воду. Даре нужна будет вода.

Лохем хмыкнул, – Ври да не завирайся, братец. Если ты убедил отца, то не думай, что я хоть на миг во все это поверю, – и пошел к конюшням седлать лошадь, приговаривая вслух и посмеиваясь,

– Даре нужна вода. Дожили! Даре нужна вода! Это самый невероятный из всех снов, который я когда-либо слышал от этого недосновидца!

Глава 18. Беременность

Последние месяцы были самым странным периодом моей жизни.