Дара

Мать Лейлы, за последние два дня опухшая от слез, стояла на коленях в пыли.

Женщина выглядела полубезумной. Волосы ее, по обычаю посыпанные пеплом, казалось потеряли цвет. Душа билась от бессильной ярости, но кто бы смог ее успокоить сейчас? Только муж, наверное, если бы был. Но он погиб на охоте, когда Лейла была совсем маленькой. И мать так и не смогла больше образовать пару. Лейла была единственным ребенком. Ее похоронили предыдущей ночью.

– Справедливости! – рыдала женщина, – я требую Справедливости! – дайте мне Жетон!

Подошел Лохем, качаясь от усталости, зачерпнул пепел из кострища, посыпая голову пеплом, бухнулся на колени рядом, проскрежетал пересохшим горлом: – Я любил Лейлу. Хотел взять её в пару. Я почти кровник. Отдайте жетон мне.

Я смотрела во все глаза, прикусив зубами пальцы сжатого кулака: сказать или не сказать? Позор ведь какой будет. И боль для брата.

Лейла не собиралась становится ему парой. Пока он искал нас на празднике, она выманила меня, чтобы познакомить с Колдуном. Как же все это было странно.

 Когда они успели познакомиться? Ведь за стан мы не выходили ни разу до праздника, а по лагерю городским была одна дорожка и та заговорена. От входа в стан и до шатра собрания. Рам сам прокладывал, сам нашептывал. Он в этом силен. Кто из наших по тропке шел, укрыт был от чужих. Не мог Колдун Лейлу соблазнить, не мог.

Или мог? До того, как ночью, князь меня в Тьму закутал и сквозь стену прошел, я тоже думала, что это лишь сказки, которые сказитель у костра детям рассказывает. Но сказитель ведь старый, как мир. Может и перепутал чего?

Оказывается, не перепутал.

Князь тогда меня у Колдуна с рук забрал, и к купальням понес. Я этого не знала, очнулась уже в воде. Кругом камень, все черное, звук от стен отражается, множится, и где-то высоко под сводами теряется. Капли сверху падают: кап-кап-кап, как в склепе. Лишь факелы потрескивают, темноту разгоняют, в воде бликами отражаются, словно в черном зеркале. Вроде бы страшно должно быть, ан нет, не страшно совсем. Внутри кровь бурлит, просыпаясь, веселье по венам бежит и томление внизу живота разливается.

Он меня мыльным камнем моет, волосы расплетает, нашептывает. От слов тогда и проснулась. Поняла, что заговор Князь сделать хочет. А самой весело. Почему весело?

Я засмеялась, – Князь, на детей пустыни ворожба не действует!

Князь улыбнулся, – Ну не действует, так не действует, – а сам руками меня оглаживает, во все впадинки забирается. Вроде как моет, а вроде уже и нет. Рукой по груди прошел, самую вершинку сжал, а я не против, – внутри огнём всё горит.

– Я, говорит, – так мечтал до тебя здесь дотронуться, поцеловать, – и сосок губами сжимает, – Столько раз это во сне представлял, как волосы твои распускаю, – теперь не могу не распустить. Плывут волосы по воде, струятся. Руки жадные, скользят по моему телу. И губы.

А у меня лишь один вопрос, – Когда это он успел намечтать себе все это, если я его второй раз в жизни вижу?

А вода в той купальне странная была, черная. Это я даже своей задурманенной головой тогда понимала. Вода, которая не охлаждает, а наоборот.

Или это Князь меня своей страстью заразил, или вода, но я из этого сладкого морока выплыла, в себя пришла, лишь когда почувствовала, что он мне ноги раздвигает и своим естеством проникнуть в меня пытается.

Смешно мне тогда стало, да так, что даже морок отхлынул. Князь не понял. Отстранился, в глаза заглядывает:

– Что не так, Дара?

А я смеюсь, – Как ты Князь смерти не боишься? Ведь если наши две крови в воде, упавшей с неба, смешаются, я твою тьму возьму, а ты мой свет. Обряд это. Единения. Вы ведь сюда воду небесную собираете? Я желоба видела.

Вот тогда Князь меня на руки поднял, в Тьму закутал, и в стену шагнул. В купальне под Городом шагнул, в своих покоях в самой высокой башне вышел.

И пообещал мне, – Я с тобой, мой Свет, могу любым обрядом объединяться, и если бы отец твой согласился, то был бы обряд ваш сначала, а спальня потом.

И если бы ты вчера согласилась, то был бы обряд наш сначала, а спальня потом.

А теперь будет сначала единение, а потом уже обряд, – все это я слышала, как сквозь туман, лежа на огромном ложе, и уплывая в горячем мороке в совершенно незнакомые ощущения.

Князь покрывал меня поцелуями, не отпуская, доводя до сумасшествия; лаская там, где и ласкать, кажется, нельзя; нашептывая слова, – горячие, стыдные.

И когда я уже стонала в голос, сгорая кажется от нетерпимого этого наслаждения, скручивающего низ живота, желая разрядки и не понимая, чего желаю, он, нависнув надо мной спросил,

– Ты будешь моей Дара? Ты примешь мою Тьму?

И я сказала, – Да!

– Рэдгар, – выдохнул Князь мне в губы, – меня зовут Рэдгар, и я соединяю нашу Тьму.

А потом на меня обрушилась боль и я, теряя сознание, поняла, что, оказывается, во мне тоже есть место для Тьмы.

 Злой, голодной, жадной. Тьмы, о которой я и не подозревала до этого момента.

Глава 9. Лохем

Лохем шел к Городу. Загнав коня, чтобы вернуться в стан, нового он не получил.

Отец сказал: если чужих ног не жалко, так и своих не жалей.

Старейшины на рассвете жетон не дали, ждали возвращения Вождя. А внутри боль жгла огнём. И боль эту было не удержать.

Лохем ждал сколько мог, потом решился, встал, и вышел из стана. К Даре заходить не стал. Боялся не удержать рвущуюся черноту.

Когда он ложась спать, закрывал глаза, души убитых им людей начинали свой танец, мелькая бледными тенями на обратной стороне век.

– Убийство всегда убийство, – говорил отец, – Но если ты должен его совершить, то обязан сделать это быстро.

Даже в самом грязной душе есть искра Света. Самый жестокий варвар возможно любит свою мать, а последний скупец, – боготворит жену. Неважно воплощение этой искры, важно, что, убивая, ты лишаешь душу возможности расти.

В жизни его всегда все было просто и ясно. Характер не пускавший в душу сомнения, делил мир монохромно: черный-белый, враг-друг.

Одно событие вышло из этого ряда и до сих пор не нашло оценки в его полярном мире, – смерть матери.

Лохем помнил ее веселой, певучей, смешливой, всегда вертящейся вокруг очага, заговаривающей мальчишеские синяки и шишки. Мальчиков было пятеро, и приключений у них хватало. Внутренний двор, образованный шатрами, выстроившимися по кругу, казался слишком маленьким для забав.

– Место для малолеток, – важно говорил Гарон. Приближался праздник отделения, и его суть рвалась наружу, подчиняя. Мать поручала ему младших, а он водил их за собой, как гусыня водит гусят, лишь Голосом управляя всей ватагой. Узнав об этом отец, обычно не вмешивающийся в детские забавы, увел сына в шатёр.

 Что там произошло, никто не знал, но после этого, Гарон больше Голос не применял:

– С Даром управлять легко! – объяснил он тогда брату, – Важнее управлять, чтобы слушались без Голоса. – и добавил, – Всегда можно найти ту петельку, за которую зацепиться, сделать послушным, ведомым.

Лохем смотрел на брата с обожанием. Для него Гарон был идеалом, предводителем, организатором всех проказ и образцом для подражания. С остальными было скучно. Мелкота.

Скоро Гарону двенадцать.

Отец разрешил ему построить свой первый шатер, или пойти жить в ташув, – место для учебы, где мальчики жили и росли вместе, возвращаясь в родительский шатер лишь раз в неделю , на ночь единения, когда вся семья собиралась у огромного низкого стола, и после общей благодарности Милосердному, после обильной и вкусной еды, приготовленной матерью, можно было, лежа на разбросанных вокруг подушках, до самого темного часа долго рассказывать и расспрашивать обо всём на свете; слушать дедовы истории, которые нашептала ему пустыня; смотреть в пламя.

Дед был сказителем и истории его всегда сочные, длинные, были настолько подробными, что казалось, он просто пересказывает чью-то жизнь. Хотя Гарон считал, что дед просто выдумывает. Лохем брату верил. Он всегда ему верил.

 Всегда, кроме того раза, когда Гарон вошел в шатер и чернея лицом, проталкивая невозможные слова через вдруг осипшее горло, выдохнул, – Мама… умерла.

А кто бы в это поверил? Роды не были чем-то страшным. Женщины в племени рожали часто. Сколько мальчик себя помнил, мама всегда или кормила грудью, или была беременна. Иногда и то и другое. Женский путь.

Лохем засмеялся, – Вранье! Мама рожает нам еще одного брата! Бабушка сказала, что у нас в семье скоро будет семеро мужчин! – и каменея лицом, не осознавая еще, что мир его рухнул, начал кричать по-звериному, воя, без слов, размазывая последние в своей жизни слёзы по грязным детским щекам.

И пошел проверить сам, твердя: – Нет! Нет! Этого не может быть! –  повторяя снова и снова, не впуская ужас внутрь, надеясь на то, что произошла какая-то нелепая страшная ошибка, и что мать потреплет его по волосам, прижмёт к себе, и шепнёт в ухо, – Защитник мой! Ты хорошо защищал семью, пока меня не было? – она всегда так спрашивала, когда возвращалась.

Уходя к повитухам рожать, – поручала ему защиту.

Наклонялась, легко целуя в щеку, и спрашивала, – Помнишь, что на тебе младшие? Ты мой защитник, – и Лохем, которому было восемь, знал, – на нём защита семьи, братьев, и, наверное, даже отца. Хотя отец казался небожителем, которому не нужна никакая защита.

Взяв с собой четырехлетнего Рама, Лохем пробрался в шатер повитухи. В-принципе, пробраться мог и сам, но не незамеченным.

В шатре было необычно светло. Валялись кучи тряпок, покрытых багровыми засыхающими пятнами – откуда столько крови, – подумал мальчик. Матери нигде не было.

Хорошо, что Рам остался снаружи, – пронеслось в мозгу, и обходя шатер по кругу он двинулся к небольшой детской люльке для двойни, откуда доносилось то ли мяуканье, то ли писк.

Девочка оказалась совсем крошечной и была вся перетянута бинтами. Страшная, багрово-синяя кожа, сморщенная там, где ее хоть как-то было видно из-под повязок, кое-где пропитанных кровью, и казалась ненастоящей. Это был самый некрасивый младенец, которого Лохем видел в своей жизни.

Брат, которого они так ждали всей семьей, был почти вдвое больше девочки и мирно спал рядом.

Лохем взял малышку на руки, замечая насколько она легкая, и испытывая, впервые, – жалость? любовь? – прижал её к своему сердцу. Застыв от пронзившего его невозможно болезненного ощущения и утраты, и обретения, понимая, осознавая всем своим маленьким существом, что вот оно, это его предназначение, – он Защитник. Пропуская через сердце наказ матери, который исполнял обычно лишь чтобы угодить ей. И стал Защитником. С этого мига и до последнего вздоха. Его или её.

Все последующие дни, во время обряда похорон, и после, – Лохем крутился рядом с кормилицей, с готовностью предлагая свою помощь с девочкой. Забота о маленьком брате его не очень волновала, скользя лишь командой по периферии сознания: защита.

Кормилица, которая не могла справиться с только что прооперированной малышкой и её братом, орущим не по детски сильным басом, стоило ему на миг отдалиться от сестры, – была несказанно рада этой неожиданной помощи. Но вскоре поняла, что мальчик готов и есть и спать у детской люльки, выпуская малышку из рук, лишь когда в них уже не оставалось сил. И потребовала в помощь служанку.

– Смотрите, какая красавица, – говорил Лохем, искренне любуясь, и показывая всем маленькое сморщенное личико, едва выглядывающее из кулька и наконец-то начинающее приобретать нормальный цвет.

– Ты самая-самая красивая! – шептал он ей. – Просто они этого еще не видят, – и готов был драться с любым, видя косой взгляд или неподобающее, по его мнению, выражение лица. Хорошо, что девочек выносили на собрание племени лишь через месяц. Таких выражений лиц было немного.

Братья, включая хитрого мелкого Лойда, быстро смекнули, какой ответ самый правильный, и на бесконечные вопросы Лохема, – Правда она самая красивая? Правда она самая умная? – дружно кивали головами.

Лойд и Рам, скорее всего даже не осознали трагедию, обрушившуюся на семью. Их лишь радовали бесконечные игры, которые организовывал им Гарон.

Край замкнулся в себе и чуть не устроил пожар в шатре, без конца вытаскивая из очага разогревающее там железо, и руками сминая его в миски, чашки, плошки, – любой предмет, попадавшийся ему на глаза, вскоре оказывался скопированным. Откуда он брал железо? Иногда вдруг исчезал вместе с Рамом на несколько часов, принося в руках странные куски темной породы. Выкапывал он их что ли? На все вопросы, – где взял, – лишь мотал головой: там. Была бы мать, – она бы вызнала. Она вообще всегда и всё про всех знала, легкой птицей порхая по дому, ненавязчивая и неотступная одновременно. Но матери не было.

Край совсем перестал разговаривать, все своё время теперь проводя у огня, и руки его, казалось, жили своей жизнью. Мальчик их почему-то не обжигал, а вот циновки не выдерживали. Стоило ему забыть и опустить заготовку мимо стоящей рядом подставки, как в воздухе отчетливо разносился запах гари.

Гарон, не дождавшись решения отца, отвёл брата в кузницу и договорился, что мальчик теперь все свои поделки мастерит там. Лохема он оставил охранять младшего брата. И как тот не рвался, не буйствовал, Гарон был непреклонен. Ты защищаешь всех. Всю семью.  А Дара уже у отца в шатре. Ее охраняет Милосердный. Пока отец не передаст Края под присмотр наставника, с ним должен обязательно быть кто-то из семьи.

Так Лохем научился чувствовать Дару, даже если она была далеко. Он всегда знал, весело ей или грустно. Плачет её душа или поёт.

Когда отец отправил его вчера организовать для девушки убежище, Лохем счёл это разумным. Князь же не отвяжется.  Дара была спокойна, чувствовала себя ровно, находясь где-то в Городе. Оставалось только из Города вызволить её и хорошенько спрятать. А прятать пустынники умели. По всей равнине находились города-убежища. День пути до каждого и между всеми. Тот, кто не знает, и не найдет никогда.

Рядом будет стоять и не увидит. Можно еще было в бывший стан её отправить, где осталась часть племени, – это гораздо ближе, но опаснее. Наверняка будут искать по всей округе.

Солнечный камень, данный отцом точно вёл Лохема к отшельнику. К тому убежищу, что сейчас было пустым. Найти его можно было лишь так. Ну или по нити Милосердного, спасаясь от кровника. Милосердие выше справедливости. Для тех, кто его принимает.

Потому что прийти туда убийца мог. Прийти, – но не уйти. До последнего дня. Сначала учась, а потом, после смерти наставника, -обучая. Самой ужасной была участь тех, кто терял наставника раньше, чем получал искупление. Город схлопывался, уходя в песок. Место, держащееся лишь на Свете Милосердного и Благодати Наставника, – исчезало бесследно.

Также в убежища приходили учиться те, кто ставил путь постижений выше пути мирского. Принимая обет послушания на год. Больше было нельзя.

Отец говорил, – Что в мир пришло, – миру и принадлежит. Их путь был вернуть то, что они обретали в этих стенах из белого камня.

Отец дары от Князя не взял, но и не отправил обратно, получив разрешение на вход в Город и переговоры с Князем. Значит её найдут и привезут.

Вождь тянул время, давая Лохему обустроить всё в убежище, которым давно никто не пользовался. Там жил лишь отшельник. И жил скудно.  День пути, – это недолго. Особенно если конь быстрый. А конь у Лохема был быстрый. Черный, огромный, купленный еще жеребенком за огромные деньги, Маэр знал, когда нужно нестись во весь опор.

Всё шло по плану, пока среди ночи Лохема не пронзила страшная, невозможная боль. Не его.

Вернуться с полпути было нельзя. Не вернуться тоже. Домчавшись до отшельника, взяв клятву неразглашения и приказав обустроить место для сестры, Лохем развернул Маэра обратно. Другая бы лошадь пала еще в дороге, но черный скакун, покрытый хлопьями грязной пены, довёз мужчину до самого стана и теперь лежал на конюшне. Целитель проклинал Лохема и пытался спасти жеребца, купленного за солнечный камень и планируемого ранее быть отданным на развод. Лохему это уже было не важно.

Глава 10. Справедливость

За спиной послышался топот копыт. Лохем обернулся, автоматически опуская руку на рукоять меча.

Движение это плавное, слитное, еще не успело закончиться, как воин увидел догоняющего его брата.

– Зачем ты здесь? – хмурясь спросил мужчина.

– Я не вернусь, – прошли те времена, когда старший брат командовал им. Темная ярость, отнимающая остатки разума, билась в его глазах.

– Ты не убийца, – Гарон вытащил из-за пазухи жетон и швырнул его Лохему. Рядом гарцевал второй конь. У седла привязаны седельные сумки.

– Я бы и так добрался, – Лохем продолжал хмуриться не понимая.

– Не сомневаюсь, но потом тебе придется потом исчезнуть на какое-то время,– Гарон бросил ему поводья.

– Что сказал отец?

– Отцу не до тебя.

Лохем по-прежнему не понимал, – А как же Жетон? Как ты его получил? Он именной?

– Нет, – осклабился брат, – Ты же не кровник. Но в мире всё очень условно. И всегда есть много путей к цели. Вопрос, –  захочешь ли ты пройти этими путями.

Лохем одним движением взлетел на лошадь, пришпорив коня.

– Ну, я понял, – задумчиво протянул Гарон и двинулся следом.

До Города они добрались быстро.

– Начинай, – скомандовал воин, – Ты должен открыть нам вход в Город.

– Не могу, ответил Гарон, – отец клялся моим именем.

– А моим?

– Твоим нет.

Лохем почувствовал странное облегчение.

– Убирайся! – бросил он через плечо. Когда вершится Справедливость, – для зрителей мест нету, – Ты или со мной, или против меня!

Он поднял руку с зажатым в ней жетоном к небу, и дождавшись звука копыт, пущенного галопом коня, взвыл:

– Справедливости! Я требую Справедливости! – глаза застилала кровавая пелена, -

– Именем убитой любимой! – горло перехватило, но он выдохнул и эти слова:

– Именем опозоренной сестры! – и выдернул меч из ножен:

– Пусть свершится правосудие! И да не останется здесь кровника, который вернёт долг! И да примет Всевышний жертву!

Глава 11. Страх

Я сидела в своём шатре, ослепшая и оглохшая. Под веками до сих пор плясали огненные круги.

В ушах набатом грохотало сердце.

Отец никогда не наказывал меня за непослушание, но лучше бы наказывал. Наказание выдержать зачастую было бы проще.

Сквозь накрывший меня ужас в мозг просочилась мысль, – а если я ослепла навсегда? И страх, как когда-то в детстве, накрыл меня ледяной волной.

Периодически в моей жизни случались события, выходящие за рамки обычной скучной рутины.

Как-то утром, племя, на входе в стан, встречало возвращавшихся после Ритуала. Новых Хавартов. Рабов и пришлых, которые прожив год в стане, решили стать частью народа. Тех, кто принял Свет.

Отец шёл первым, опираясь на посох.

Последним шел Врачеватель, держа под руку мужчину, глаза которого были закрыты полоской ткани.

Мы, дети, увидев их еще издалека, в нетерпении приплясывали возле ворот. За стан нам ходу не было.

Вечером должен был состояться праздник объединения племени, и мы встречали новых соплеменников, как героев. Сегодня вечером Вождь будет давать им Имена.

Я бросилась к отцу, обнимая его и хватаясь за край его ритуальных одежд; засмеялась, показывая пальцами на странного человека:

– Отец, зачем вы ему глаза завязали? Как же он будет ходить? Он же так ничего не видит!

Отец посмотрел на меня сверху вниз и погладил по голове,

– Все наоборот, – сказал он.

– Глаза не видят, поэтому и завязаны.

Я все еще не понимала,

– Почему, отец? Почему не видят? – отец грустно вздохнул:

– Потому что они увидели сразу слишком много.

–Какой глупый! Он ослеп от этого? – воскликнула я,– И зачем нам слепой? Почему вы его не оставили пустыне, если он не принял Свет?

– Он принял Свет, родная, – отец прижал меня к себе, – Но нельзя взять больше, чем можешь унести. Нужно было вовремя закрыть глаза.

– Отец, ему можно как-то помочь?

– Врачеватели попытаются, но это не в руках людей. Глаза его целы, – отец задумчиво перебирал мои кудряшки,

– То, что он увидел, закрыло всё. Увидев единожды, – развидеть нельзя, – он опять вздохнул, – Слава, Милосердному, что душа не сгорела!

А потом заглянул мне в глаза своим сияющим взглядом,

– Пойди-ка, прибери в его шатре, чтобы ему было там удобно, когда он вернется после лечения.

Я не поняла, – А как я пойму, что ему удобно, а что нет? И почему я? Я не хочу! Сколько мне там нужно убираться? Это наказание? Когда я могу вернуться?

Отец усмехнулся, – Нет на свете наказаний. Есть лишь не сделанные вовремя исправлена. Ты сама это скоро поймешь. А вернешься, как только захочешь.

К шатру, который стоял на краю стана, в месте, отведенном для новых Хавартов, меня привёл Рам.

Привёл и сел на циновку под навесом.

– Рам, ты что, не поможешь мне? – спросила я возмущенно.

– Не-а, – ответил старший брат, – Ты же знаешь отца. Он сказал, что помочь должна ты. Значит это должна быть только ты.

Мальчик сорвал травинку, сунул в рот, располагаясь поудобнее. – Я подожду тебя.

– Но я же маленькая!

Рам удивленно поднял бровь,– Тебе почти десять, Дара! И вчера ты сбежала купаться в пустыню! В тот водопад, про который никому не рассказываешь. Кстати, неделю назад его там не было! – он почесал за ухом,

– Так что вперед! Отец же сказал, – вернешься, когда захочешь, – Рам уже вытянулся на циновке, -Не трусь! Я уверен, что это будет быстро.

Снаружи шатер был совсем маленький. Жилище на одного. Ну что там прибирать? Очаг, лежанка, место для еды?

Я отодвинула ткань, делая шаг внутрь. Пахло старыми шкурами и пылью.

Полог опустился за спиной. На меня обрушилась Тьма.

– Рам, что случилось? – крикнула я. В ответ не донеслось ни звука.

– Рам, ты меня слышишь? – развернувшись, я попыталась нащупать выход. Выхода не было.

По позвоночнику пополз страх. Как может быть настолько темно? Ведь снаружи день. Должен же быть хотя бы отблеск тлеющих углей в очаге или свет от отверстия над ним? Не было ничего. Кромешная темнота.

Я начала впадать в панику, хватая ртом воздух. В ушах зазвенело.

 Я ОСЛЕПЛА? И начиная в это верить, – закричала, заплакала навзрыд, заметалась по теперь казавшемуся огромным помещению, спотыкаясь и падая, сбивая по пути какие-то предметы, колотя руками в стены шатра, требуя спасти меня, выпустить.

Сколько продолжалась моя истерика, я не знаю. Устав метаться и рыдать, упав в очередной раз, я уже не встала. Свернувшись клубком тихо скулила, – Я хочу вернуться! Пожалуйста! Я! Хочу! Вернуться!

Злость победила страх, – Думай, Дара! Раз отец сказал, что можно вернуться, когда захочешь значит так оно и есть.

Осталось понять, почему это не происходит. И я стала думать, поднимаясь и потихоньку на ощупывая одной рукой пространство вокруг себя, а второй начиная раскладывать вещи, подтаскивая к стенкам шатра все, что можно было убрать из-под ног, чтобы снова не упасть.

В какой-то момент подумала, – А как Хаварт найдет, что я куда распихала? – и начала снова, от входа, нащупав кольца занавеси. Занавеси, которая не открывалась!

Решила идти по кругу, – так проще всего: место, где снять обувь; сундук для одежды; тюфяк для сна, – подушку в дальний край, чтобы случайно не встать ногами; столик, чтобы положить книгу, – расстроилась, зачем ему теперь книга? И опустилась на колени,

– Милосердный! Дай ему возможность читать книгу! Зачем книга слепому? Он так хотел учиться! Для тебя это так просто! Дай ему ЭТУ возможность! Ты большой, сильный! Ты всё можешь! Уменьши ему наказание! Он не хотел! Это по незнанию! Правда-правда! – мне было ужасно жаль этого незнакомого нового Хаварта, привезенного из похода вместе с другими рабами в стан около года назад.

Он был настолько запуган, и забит, что долгое время все считали его немым. Если бы не огромный рост и сильные руки, – его можно было принять за подростка. До такой степени он был худ, угловат, и смешон в бесконечных попытках ссутулиться, уменьшиться, – что привлекал еще большее внимание. Одежда висела на нём мешком, черные длинные волосы собраны сзади в хвост. Когда он отмылся, грязно-серый цвет кожи оказался просто смуглым.

Край забрал его к себе на кузницу и сделал подмастерьем, заодно научив читать.

И всегда этот странный человек или работал, или читал. Наверное, по ночам еще и спал, но мы, дети, этого не видели.

Я еще поплакала и на ощупь обошла шатёр снова, отодвинув тюфяки подальше от очага, собрав с земли рассыпавшиеся плошки поставив их на низкий стол. Круг замкнулся. Вроде бы все. Оказалось, что я стою перед занавесью, ощупывая кольца. И потянула в сторону, открывая выход.

Рам приподнялся на локте, удивленно вглядываясь мне в лицо: