Хроники Нордланда. Грязные ангелы

Гриб мгновенно просветлел и напыжился, прижал к груди свои свитки:

– А с этим что делать, ваше сиятельство?

– Я постараюсь придумать, как лучше поступить. – Вновь потемнел лицом Гарет. – так это оставлять нельзя. Я смотрю, эти сэры ограбили казну моего отца не на одну сотню дукатов, и с этим что-то надо делать. Я посоветуюсь с господином Фон Агтсгаузеном.

Гриб чуть ли не вприпрыжку удалился прочь, а Гарет, весь в тоске и сомнениях, отправился во двор, где уже ждал его конь, его любимец, присланный отцом ему в подарок на двадцатилетие прямо в Кале, где Гарет тогда находился. Конь был чистокровный олджернон, местной боевой породы, созданной на основе кастильцев, английских шайров и эльфийских лошадей Нордланда, отличавшейся от европейских рыцарских лошадей ростом – олджерноны были выше, – и некоторым изяществом, при несомненных крепости и мощи. У Грома – так назвал своего коня Гарет, – были широкая грудь и длинные и стройные ноги с мохнатыми щётками у копыт, длинная изящная морда, какие были только у эльфийских лошадей, огненные глаза и горячий нрав. Иссиня-вороной, без единой белой отметины, конь был ухожен так, что сверкал на солнце, словно отлитый из какого-то металла, длинная грива была расчёсана и отмыта, длинный хвост модно подвязан. Холодный ветер колыхал гриву, унизывал её белой крошкой мелкого снежка. Гарет поплотнее запахнул короткий подбитый мехом плащ, набросил капюшон поверх модного тёплого шаперона, натянул перчатки. Огляделся. Насколько он помнил, двор Хефлинуэлла всегда содержался в идеальном порядке. Сейчас… Нет, здесь явно подметали, сгребали снег, убирали конский навоз. Но груды собранного снега так и лежали у стен, перемешанные с навозом и соломой. Это так резало глаз! Заниматься этим должна была хозяйка замка, так же, как и слугами, и хозяйством, и бельём, и салфетками, и мылом… Гарет стиснул зубы. Ладно… Габи ещё такая молоденькая. Да и как ей совладать со всеми этими рыцарями и нерадивыми слугами?.. Гарет взлетел в седло, разобрал поводья. Что ж, хотя бы с этим-то он справится?..

Знаменитые сады Твидлов по семейной легенде начались с пяти яблонек, которые посадил Старичина Твидл, живущий отшельником у Брыльского перекрёстка и бравший пошлину с проезжающих в Ригстаун. У Старичины Твидла была внучка, полукровка, родившаяся задолго до эдикта, и потому крещёная и живущая в семье, как обычный ребёнок. Эта внучка вышла замуж за сына мельника и родила ему двойню за полгода до того, как близнецов родила герцогиня Лара. Разумеется, её взяли кормилицей к новорожденным принцам – и потому, что она была полукровкой, а значит, её молоко должно было быть наилучшим для полукровок же, и потому, что у неё самой была двойня, и это посчиталось благоприятным условием. Старичина Твидл, одержимый сохранением родового имени, настоял, чтобы муж внучки взял его фамилию; молодой Твидл как-то равнодушно относился к мельничному делу, зато полюбил яблоньки, посаженные Старичиной. Когда его высочество, в благодарность Глэдис Твидл за то, что та выкормила его сыновей, подарил ей землю от Брыльского перекрёстка до ручья Голубого, её муж разбил там сад, а по соседству с садом – и пасеку. Если поначалу над ним посмеивались и покручивали пальцем у виска, то уже через десять лет, когда яблони не только начали плодоносить, но и приносить доход, имя Твидла загремело по всей пойме Ригины. У него была, как говорили, «лёгкая рука» – всё, что он втыкал в землю, росло, цвело и плодоносило с необыкновенной пышностью. Про таких, как он, говорили: его в детстве поцеловала фея цветов. Помимо яблонь, он вырастил и груши, и вишню, и сливы, и даже абрикосы. Из собранных плодов и мёда варил джемы, варенье, марципаны, а главное: совершенно бесподобный сидр. Сидр Твидлов теперь, двадцать лет спустя, был достопримечательностью Нордланда и продавался даже в Европу. Молочные сёстры Гарета, Марта и Герда, давно выросли; Герда стала монахиней в монастыре святой Бригитты, а Марта вышла замуж, и её муж так же вошёл в семью, взял имя тестя и работал в Садах Твидлов. У них с Мартой было пятеро детей, среди которых наконец-то появились и мальчишки, которые так же должны были продолжать дело родителей. На Твидлов работала уже масса людей, они открывали кондитерские по всему Острову, в которых продавались их фирменные пироги, шарлотки, мармелад и марципаны, их сидр каждый месяц огромными партиями грузился на шхуны и баржи… А сами Твидлы были одними из самых богатых людей в Нордланде; сам Ганс Христиан Твидл был членом муниципального совета Гранствилла. Гарет очень любил свою кормилицу, Глэдис Твидл, и теперь ехал именно к ней. За помощью.

Маленькая и тесная сторожка Старичины Твидла давным-давно превратилась в жилище сторожа, который работал на его правнуков. А сами они жили в большом и красивом доме в глубине сада, трёхэтажном, с квадратной четырёхэтажной башней, с множеством хозяйственных построек. Дорога к этому дому, лежавшая среди ровных рядов яблонь, самых старых, ухоженных, была вымощена плитняком и заканчивалась широким мощёным двором, на котором двое мальчишек и одна девочка играли в снежки. Мальчуган поменьше под присмотром молоденькой девушки бил по снегу лопаткой с таким сосредоточенным видом, словно работал на благо семьи. Услышав всадников, все они, включая девушку, замерли, чтобы посмотреть, кто едет…

– Ба-буш-ка-а-а-а!!! – Закричала старшая девочка, – Хлоринги еду-у-ут!!!

Не успел Гарет спешиться и отдать поводья коня подоспевшему слуге, как из дома на широкое крыльцо вылетела Глэдис Твидл, едва успевшая накинуть на домашнее платье тёплую накидку, всплеснула руками:

– Гарет! – И бросилась к нему, широко улыбающемуся и раскинувшему руки для объятий.

– Какой же ты стал… – Сияя от счастья и глядя на него увлажнившимися от слёз большими серо-голубыми глазами, твердила Глэдис, высокая ладная женщина с правильными чертами красивого лица и нежной кожей. – Какой высоченный, и красивый, и модный! А конь у тебя какой! Это тот самый подарок его высочества?.. Мне Тиберий рассказывал… Пойдём в дом, мальчик ты мой, я тебя угощу, как раз всё готово… Я как узнала, что ты вернулся, так и готовилась тебя встретить… – Она говорила, и утирала слёзы, и знакомила его с домочадцами, и вела его в дом, и помогала снять тёплую одежду, и давала слугам распоряжения, и всё одновременно, и всё – обнимая Гарета снова и снова. Гарета тут же напичкали такими восхитительными сладостями и выпечкой, что он только мычал и жмурился, а потом налили расточающий божественный аромат напиток тёмно-вишнёвого цвета:

– Попробуй наш новый сидр! Ганс Христиан сварил его из вишни!

– Вишнёвый сидр?.. – Гарет понюхал напиток, – ум-м-м! Запах просто… божественный… – Он пригубил. – И вкус тоже! Марчелло, как тебе?

Итальянец, которого тоже усадили за стол и накормили, выразил восхищение ещё более эмоционально, мешая нордландские и итальянские слова и междометия. Ганс Христиан, не смевший сесть за стол с принцем крови, стоял подле и краснел от счастья.

– Мы отправили десятину, как и положено, к столу его высочества. – Глэдис погрустнела. – Никто уже больше двух лет его не видел. Он не покидает свои покои, живёт затворником. Как он? Слухи ходят самые ужасные. Что он-де не встаёт с постели, парализован, за него правят Тиберий и рыцари, даже какие-то якобы эльфы, которые скрываются в Хефлинуэлле и полностью подчинили своим колдовством там всех… Я часто встречаюсь с Тиберием, он и сюда к нам приезжает, говорит, что всё вздор, но ты же людей знаешь.

– Мы поссорились. – Признался Гарет. – Отец не такой, как прежде, но всё чушь, он не парализован. Правая рука только почти не работает, и правая сторона лица слегка перекошена, но он разговаривает, ходит, ясно мыслит. Если бы не его тоска и апатия, он бы даже, я думаю, поправился бы.

– А поссорились вы из-за…

– Да.

– Милый ты мой. – Глэдис погладила его по руке. – Как бы я хотела тебе помочь! И в поисках этих…

– Только не говори мне, что я не должен…

– Да как же не должен?! – Возразила живо Глэдис. – Как же ты не должен, когда он твой брат?! Мои Марта и Герда одной жизнью живут! Одна пальчик поранит, вторая из другой комнаты кричит и бежит к ней! Они сны одинаковые видят, и даже сейчас, Марта порой вышивание отложит и говорит: «У Герды стряслось что-то, мама!». И как в воду глядит… И если ты говоришь, что мой маленький Гэри жив, значит, он жив, значит, его нужно найти!

– Глэдис! – От всей души вырвалось у Гарета, который устал от неверия, от осуждения и неприятия своего упорства. – Спасибо тебе… Ты одна мне веришь!

– Ты же мне сыночек. – Ласково произнесла Глэдис, погладив его снова. – И Гэри тоже, бедный мой малыш. Мне никогда не забыть, – она быстро утёрла слёзы, – как тогда, когда это случилось, ему так больно, бедному малышу, а он твердит: «Не наказывайте Гари, он не нарочно!». И как ты, мой хороший, бежал и кричал, когда его увозили, за повозкой, у меня чуть сердце не разорвалось… Он так и стоит у меня перед глазами, маленький, хорошенький, как ангел, глазки эти его чудесные, веснушки…

– У него были веснушки? – Преодолевая смятение, сквозь ком в горле спросил Гарет. Глэдис закивала, утирая слёзы:

– Ага. И прехорошенькие! У тебя не было, а у него были… Госпожа Лара говорила: «Маленький мой человечек!». Как она вас любила! Ты был разбойник, непоседа, капризный и упрямый, она называла тебя «Мой дерзкий рыцарь», а Гэри был тихоня и умница, доверчивый такой, и очень ласковый… Она говорила: «Мой отважный паладин»… Поёт вам по-эльфийски, песенку про божью коровку: «А ну ап коэн, а ну ап…» – У Глэдис сорвался голос, и она заплакала, уткнувшись в грудь Гарету. Ганс Христиан, человек немногословный, но душевный, отвернулся, тоже утирая глаза.

– Я всё время думала, – успокоившись, произнесла Глэдис, – что же с ними случилось?.. Госпожа Лара была очень сильной, очень! Она была эльфийской луа, ведьмой, очень, очень сильной! Кто же смог её одолеть, какой силы это был колдун?.. И молюсь, молюсь каждый день о маленьком Гэри. Он и вправду отважный мальчик, и сильный. Он должен был выжить, не смотря ни на что. И ты ему нужен, и не сомневайся в себе ни секунды, Гарет. Если тебе нужна помощь…

– Нужна. – Признался Гарет. – Очень нужна.

Через два часа Глэдис Твидл въехала во двор Хефлинуэлла верхом на спокойном соловом палефруа, откинула отороченный собольим мехом капюшон и неодобрительно посмотрела на кучи снега и мусора. Глаза её чуть потемнели, став почти серыми, без голубизны, в глубине зрачков затеплился красный огонёк. Гарет, ожидавший вместе с Альбертом Ван Харменом и Грибом на верхней ступени парадной лестницы, злорадно произнёс вполголоса:

– Ну, ребята, вы попали! А я могу спокойно ехать в Анвалон.

Проснувшись, Мария не могла поверить, что все, что было ночью, ей не померещилось: слишком это было прекрасно. И она думала, что это был сон, ровно до того момента, как Доктор куда-то вновь уехал, а вместо него пришел Гор и сказал негромко:

– Сегодня будешь спать вдвоем с губатой, в одном стойле.

Выглядел он при этом таким злым, что Мария съежилась, и ликуя, и пугаясь: во что теперь выльется его гнев?.. Не пострадает ли от него неведомый друг? А главное – кто он? У Марии появился смысл в жизни: дождаться нового визита Приюта в Девичник, чтобы вычислить своего ночного друга. Сердце ее склонялось к Аресу, либо Эроту – первый казался ей самым красивым, второй – самым добрым. Но Эрот, – казалось Марии, – не мог бы что-то приказать Гору, или в чем-то убедить его. Оставался Арес… Помимо них, в Приюте было еще трое парней: жгучий синеглазый брюнет Ашур, рыжий Локи – оба кватронцы, – и светловолосый полукровка с сонными глазами: Янус, красивый, но какой-то словно бы заторможенный. Ашур и Локи проявили себя такими подонками в первые же дни, что даже ненавистный Гор постоянно одергивал их, и Мария не верила в то, что ночью хоть кто-то из них был способен на такие доброту и участие. Не похоже было, что это и Янус, ибо его пристрастия отличались от пристрастий Локи и Ашура совсем немного. И уж точно невероятно было, что это Гор, которого Мария ненавидела почти так же сильно, как Доктора, даже не смотря на слова ее ночного друга. Оставались Арес и Эрот, и Мария ждала их появления, и ожидание это помогало пережить дневные мучения. Сама мысль, что у нее есть друг, не только Трисс, которая сама в ней нуждалась, но и кто-то сильный, заботливый и готовый если не спасти, то хоть пожалеть, поддержать и помочь, придала Марии сил жить дальше и не впасть в отчаяние. Ночью она все рассказала Трисс, и та поверить не могла: «Он в самом деле, существует?!» – «Конечно, дурочка, мы же с тобой спим вместе сегодня!». «Значит, он сильнее Гора, раз заставил его… Это Арес. Уверена: это Арес!». Мария сама была почти уверена, что это Арес.

А Гор… Он вынужденно отложил решительные действия на потом. Спросит у Доктора, как убить Чуху так же, как в свое время Гефест? Гор видел это, но не знал, сможет ли сам повторить. Отложив это действо на потом, он тоже немного успокоился, но лишь немного – перемены были не только разительными и катастрофическими, но и смертельно опасными. Оставаясь вместо Доктора в Девичнике, Гор теперь сидел на краю бассейна с бутылкой вина и старался не смотреть на девочек – он вдруг понял, что не получает больше удовольствия от секса с ними. Прежде ведь он искренне считал, что Чухи не имеют никаких чувств, и им всё равно, что с ними делают. Что он лично ничего плохого не совершает, просто следует естественным порядком вещей… А теперь он видел так ясно, что это не допускало никаких компромиссов, что они измываются над ними, калечат и ломают их, и что для девочек это болезненно, противно и тягостно. А брать девушку, всем своим существом понимая при этом, что ей это противно и тяжело, Гор, как оказалось, не мог. Только вот на этом держалось все существование Приюта и его обитателей; если Доктор и Хозяин узнают, что Гор больше не исполняет своих обязанностей, стал бесполезен – конец его будет мгновенным, на этот счет Гор никаких иллюзий не питал.

С одной стороны – столько вытерпеть, столько пройти, дойти до победного конца – и тупо сдохнуть ни за что? Все его существо противилось такой нелепой участи. С другой – зачем оно все? У него ничего и никого нет, он никто. Он ничего не решает, ни над чем не властен. Думал, что добился чего-то… но оказалось – ни хрена, ничего он не добился. Как был хозяйской вещью, так и остался. Гефест тоже так думал. – Назойливо свербело внутри. – И он всех кинул: и Хэ, и гостей, всех. Он сделал так, как сам решил. Пусть это будет смерть, все равно. Зато это будет ЕГО решение. ЕГО выбор и поступок.

«Но почему?! Почему нужно отказываться от свободы, от жизни, ради кого?! – Возмущалась какая-то часть души. – Хэ ведь говорил тебе, что они на жалость таких, как ты, и ловят, и присасываются, как пиявки, пока не погубят… Разве с тобой не именно это и произошло? Ты ее жалеешь, ты их всех теперь жалеешь, и это тебя и губит… Выходит, Хэ не врет?..». Ведь Гора сейчас терзали именно жалость и чувство вины?.. Если бы это не было так опасно и коварно, не стал бы Хэ так стараться и так строго следить за этим?.. Ведь Гор уже делает для Марии что-то опасное лично для него. Хозяин прекрасно понимал, какая взрывчатая сила таится во взаимном притяжении полов, особенно между такими юными, красивыми и обездоленными существами, как его рабы, и безжалостно карал любое непослушание, душа бунт в зародыше. Четыре дня, пока Доктора не было, Гор маялся, думая то так, то эдак, то решаясь больше не потакать Марии и не думать о ней, то напротив, и не зная, к какому берегу прибиться. Неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы с возвращением Доктора с ним не случилась удивительная вещь, перевернувшая его жизнь и судьбу, а вместе с ним – и всего Острова.

Позавтракав вместе с Приютом, взяв еду для Девичника, Гор пришел туда и увидел, что Доктор уже вернулся. Поставил корзины с едой и хотел уйти, но тут Доктор высунулся из своих покоев, подмигнул ему и сказал:

– Привет! Пошли, я тебе особенную Чушку покажу. Ты таких даже во сне не видал!

Гор пошёл за ним, скептически приподняв бровь, но через минуту это выражение исчезло, стекло с его лица, он просто выпал из реальности…

На столе Доктора без чувств лежала девушка. Самая прекрасная девушка, какую Гор только мог вообразить и пожелать. Маленькая, тоненькая, но с красивой и отнюдь не маленькой грудью, которая даже у лежавшей не расплывалась по телу, а вызывающе и красиво вздымалась, завораживая взор и томя тело. От макушки до пальчиков ног эта девушка была прекрасна; в ней не было ни одной чёрточки, которая не вызывала бы восхищение и вожделение. Все линии её маленького, но изящного и женственного тела были совершенны, она вся светилась в солнечном луче, падавшем из высокого окна на стол, тёмно-рыжие волосы сияли на сливочной коже. От длинных ресниц на щёки ложились голубоватые тени, губы, полные и нежные, красные, были чуть приоткрыты, маленькая рука с длинными и тоненькими пальчиками лежала на животе, почти касаясь рыжих завитков в паху, другая трогательно свесилась со стола. Ножки и бёдра её были невероятно длинные, стройные, завораживающе соблазнительные; Гор не видал таких даже у эльдар. Если бы Доктор смотрел на Гора, он понял бы, что с тем происходит, но он тоже смотрел на девушку, поэтому и не заметил смятения, так не свойственного вожаку Приюта. Миг, и Гор совладал с собой, вновь надев маску спокойствия и безразличия.

– Какая, а? – Гордо сказал Доктор. – Такую бы даже я… В жопку, разумеется.

Гор содрогнулся от внезапного приступа отвращения и гнева и с трудом взял себя в руки. Девушка была такой чистой, такой нежной, такой беззащитной в своей наготе и в своём беспамятстве, что Гору было стыдно от собственного вожделения, а слова Доктора резанули по сердцу.

– Кто она? – Спросил он, тем не менее, довольно равнодушно.

– Это для Папы Хэ.

– Для него? – Поразился Гор, зная об отвращении Хозяина к женскому телу.

– Он наследника хочет. – Пояснил Доктор. – Но на равной себе жениться не может – она ведь может про Сады узнать, родня там у неё, вся фигня. И потом, не факт, что она понесёт. Вот он и выбрал четырёх чушек, кватронок, красивеньких и здоровеньких, документы им справил, типа знатные сиротки, воспитал, как принцесс. Видал? Она читать, писать умеет, на лютне играет, за столом с королевой может сидеть. А Хэ её щас трахнет, если сможет, как самую тупую чушку, и если она понесёт, женится на ней, а после родов избавится – типа, жёнушка родами сдохла, такая трагедия! Элегантно придумал, а?

Гор не мог выдавить ни звука – так потрясло его то, что он услышал. Как происходят такие вещи, почему? Несколько мгновений назад он ничего не знал об этой девушке, и вдруг увидел ее… и что-то случилось. Что-то случилось! Гор не понимал всей величины катастрофы, он даже не осознавал её, и тем не менее она произошла. Эта девушка лежала перед ним, обречённая, прекрасная, беззащитная, и она уже была в нём – навсегда, хоть он этого и не понял ещё.

– Щас брюхатые её подготовят, и отнесёшь в Красный зал. – Продолжал Доктор. – Только маску надень. И не вздумай лапать! Она ни одного мужика не видала, жила в уединении, про тык-тык не знает ничего. Не напугай раньше времени, а то Хэ кайф сломаешь. – Доктор захихикал.

– Что с ней? – Спросил Гор. – Чего она, как мёртвая?

– Чтобы не потревожить, усыпил её. Она ведь, как цыплёнок, невинная и непуганая. Прикинь, её ни разу не стукнул, не тронул никто, она непуганая, – Доктор осклабился, – дура дурой, вот поржёшь, когда он ей ноги раздвинет! Ох, и напугается же она! Вот бы посмотреть! Расскажешь?

– Нет. – Сказал Гор. – Я пошёл одеваться.

Он даже испугался того, что чувствовал. Он не хотел видеть того, что сделает Хозяин с этой девочкой, он был обязан быть там, он хотел быть там и всё видеть, он боялся этого. Гор уговаривал себя, одеваясь: это очередная Чуха, жопа с сиськами, с нею сейчас сделают то, что положено делать с такими, как она. Проклятье, ей ещё повезло: её трахнет только Хозяин, и бить её никто не будет, да она просто в привилегированном положении! – и мучился от непонятной жалости, даже от какого-то непонятного страха. Он боялся себя самого. Впервые за эти годы он перестал владеть собой, и боялся этого. Гор боялся того момента, когда эта девочка придёт в себя и осознает происходящее. Жалость рвалась из него наружу, как он ни давил её, и в каком-то непонятном смятении Гор несколько раз завязал и вновь развязал тесёмки ворота новой рубашки. «Я не хочу. – Понял он. – Не хочу участвовать в этом. Я не хочу». Но если он откажется, он ее не спасет. Он погубит себя, а с нею все равно произойдет все, чего хочет Хэ. «Я никто. – напомнил он себе. – Я ничего не могу». Звук гонга позвал его, и Гор пошёл обратно.

Девушку уже одели в белую тонкую тунику и причесали. Она ещё находилась под действием дурмана, держалась с трудом, глаза были сонные, невидящие… Огромные глаза необыкновенного, вишнёвого цвета, мохнатые из-за густых длинных ресниц. Она сонно взглянула на него, заморгала, пытаясь присмотреться, покачнулась. Гор решительно, и нарочито небрежно подхватил её, такую маленькую – она едва доставала макушкой ему до груди, – такую лёгкую, как котёнок. От неё вкусно и нежно пахло, аромат был чистый, какой-то яблочный, с нотками жасмина, она была тёплой и мягкой, и какой-то… родной. У Гора возникло странное чувство: он уже держал её на руках, знал этот аромат, это тёплое нежное тело под прохладной тонкой тканью. Сердце его колотилось, как бешеное, он с трудом удерживал на краю сознания мысль о Докторе, который смотрит на него, борясь не просто с желанием – с потребностью погладить её, прижать к себе, вдохнуть глубже этот волшебный аромат, и остаться с ней наедине. Ничего в жизни ещё он так не хотел! Пошёл в темноту коридора, почти не сознавая, куда идёт, ноги сами несли его привычным путём. Девушка пошевелилась на его груди, ладошка скользнула по ней:

– Скажите… Где я? – Спросила она сонно, и голосок её, нежный и чистый, вновь сотряс до основания его душу.

– Скоро узнаешь. – Буркнул он.

– Вы мужчина? – Вновь спросила она.

– А ты сомневаешься?

– Я просто не видела никогда мужчин. – Призналась девушка. – Меня зовут Алиса, а вас?

– Как тебя зовут? – Споткнулся на ровном месте и выругался Гор. – Как ты сказала?

– Алиса. – Чуть слышно повторила девушка. – Что с вами?

– Ничего. – После очень долгой паузы ответил Гор. Что он мог ещё сказать? Что он мог сделать? Слишком хорошо и давно он понял, что ничего, абсолютно ничего сделать он не может!

Свет впереди заставил его очнуться. Они пришли.

Алиса чувствовала себя странно и как-то… даже страшновато. Дурман ещё действовал, она не вполне владела собой, и это очень волновало её. Ей было так важно произвести хорошее впечатление! И что такое с нею приключилось?! Сколько она себя помнила, она готовилась к этому дню. Ей внушали, что ей предстоит что-то важное и очень ответственное, что её готовят к какой-то особенной судьбе. С детства она вполне уяснила себе благодаря стараниям своих воспитателей, что ей очень повезло: кватронка, сирота, подкидыш, она никому не нужна, у неё ничего нет, и то, что о ней заботятся, её учат, как принцессу, настоящее чудо. Алиса была девочка очень старательная и ответственная, она серьёзно относилась к тому, что считала своим долгом, а тут такое… Что, если у неё ничего не получится, и её неведомый благодетель сочтёт её никчёмной и глупой?! Она всю дорогу повторяла про себя французские фразы, которым её учила Мадмуазель, в тысячный раз решала, какую французскую канцону исполнит, если потребуется… И так волновалась! Так волновалась! А ещё эта слабость и дрожь в руках – она ведь даже играть не сможет! И тошнота… Ей казалось, что она упадёт, едва этот огромный человек её отпустит. Вот, значит, какие они, мужчины. От него хорошо пахло: свежим распилом ясеня, терпко и свежо. Он был такой твёрдый, горячий, сердце его так сильно колотилось под её ладошкой. Вот бы он оказался тем самым её благодетелем, уважать которого заочно Алису учили всю её жизнь… Доктор дал ей что-то возбуждающее, и странные ощущения от близости Гора, волнение во всём теле, совершенно ей незнакомое, испуг… Помещение, в котором Гор отпустил её, поставив на пол и слегка поддерживая за плечо, было почти тёмным, но Алисе показалось, что оно очень большое. Перед нею на троне сидел человек, освещенный странным, зеленоватым огнем, горящим в двух чашах на высоких подставках. Человек, как и Гор, был в бархатной маске, почти полностью скрывающей лицо, синей, с золотом. Он был в белой шёлковой рубашке с кружевами, ворот которой был расстёгнут, и видна была грудь, поросшая черными волосами. Алиса впервые видела волосы на человеческом теле, это поразило её до глубины души, показавшись каким-то… неприличным, неприятным. Рядом, освещённый еще одним светильником на высокой витой ножке, стоял мраморный алтарь на львиных лапах, украшенный сценами насилия, которых, впрочем, Алиса не рассмотрела, потому, что ей было не до них. Почему-то ей стало страшно, хотя она и не понимала происходящего, но чувствовала, что это что-то нехорошее, ощущала какую-то опасность. Но девушка помнила, что перед нею человек, которому она обязана всем, что у неё есть, было и будет, и помнила, в чём её долг. Поклонилась ему грациозно, почтительно, но и с достоинством, стараясь, чтобы не было заметно ее смятения и неуверенности в ногах из-за легкого головокружения.