Воин. Правитель. Чужак

– Не в моей компании, думается.

Уголки губ Мейтны вытянулись – незаметно, как и всегда, – уколов меж тем ямочки на бледных щёках.

– Что же вы? Тут с вами хотела бы пообщаться половина Коллегии. Как никак, это единственное место, где можно узнать кого-то поближе.

– Портной, думаешь, я тот, с кем им будет интересно перекинуться парой фраз?

– Речь идет не про пару фраз, а про целую биографию. Вы хоть раз кому-нибудь открывались?

– Тебе. И этого достаточно.

– Я не в счёт. Скука заставляла вас… скука и время, что вынуждает быть рядом со мной. И вообще, мне кажется, не все истории, которые вы мне поведали, до конца правдивы.

– А мне есть толк их придумывать?

– Скука, губернатор, еще раз – скука, – неизвестный, что только недавно тихо перебирал ногами, размашисто шлёпнул ступнёй по воде. – Есть подозрения, что именно она и подталкивает вас к разного рода вранью.

– Да, ты прав. Стоит чаще раскрываться перед другими, – Мейтна, увидев, как полноватое тело Портного опускается в буйные пузыри, медленно отплыл к углу ванны. – Так будет больше поводов попускать пыль им в глаза.

– О чём и я, мой господин, о чём и я… кстати, ваш рабочий жакет почти доделан. Осталось пришить серебряные нити к низу и подточить правый лацкан. Дело на один час. Завтра, обещаю, вас будет не узнать.

– Буду выглядеть как губернатор перед Летним шествием?

– Да, если хотите.

– Надеюсь, не как предыдущий.

– Определенно. Вы же знаете, мейт-губернатору до вас не посчастливилось встретить меня.

– Самохвальство… самохвальство тебя не спасёт, Портной.

– Э-эм…, – мастер нервно сглотнул. – Это шутка, всего лишь шутка. Не воспринимайте всерьёз.

– И чего же мы тогда занервничали?

– Никак не… никак не занервничали, господин. Если разрешите, то я хотел бы извиниться.

– Да перестань.

Морщинки у глаз Мейтны дрогнули. Он немного отворотил лицо и, спрятав ухмылку, впроброс заметил, как его легкомысленный подчинённый поглубже погрузил шею в пузыри. Портной был на сантиметр выше – буквально (не постеснялся губернатор и это узнать), – а потому с особой сластью его хозяин просмаковал момент, как их макушки закачались примерно на одном уровне.

Мастер погрузнел, а как только понял, что выдаёт себя, сразу же погрузил свою голову на несколько секунд под воду. Не выдать своей слабости, не дать возможность поглумиться над чем-то постыдным. Если ты постыдился даже чего-то малого, не стоит вручать столь незаметный обычному глазу подарок своему хозяину. Но, кажется, мейт-губернатор успел. «Перечень фатальных смущений» в это мгновение пополнился ещё одним пунктом.

Портной набрал в лёгкие воздуха. Погрузившись во второй раз, он пробыл под водой чуть дольше.

– Мне пора возвращаться. Завтра, как обычно, жду тебя в семь утра. В кабинете.

– Губернатор, постойте, – вытерев лицо, мастер немного судорожно вскинул руку, – мне бы хотелось обсудить с вами ещё очень многое. Не торопитесь.

– Под многим ты подразумеваешь…?

– Мне просто хотелось сказать, – Портной, было видно, сильно разволновался.

– Твоё время на исходе.

– Если вернётесь в ванну, я вам поведаю кое-что.

Губернатор, оперевшись двумя руками о чугунные решётки стока, хоть и с большой неохотой, но вернулся к прежнему уголку.

Рука Портного расслабилась. И как только она оказалась в воде, мастер мягко, но пристально оглядел своего господина. Затем его взгляд обратился в сторону, туда, где клубился плотный согревающий пар.

– Однажды мама назвала меня трусом. Не знаю, как так получилось, но я едва ли не внезапно её разочаровал. После долгих лет близкого, почти что дружеского общения, я стал ей вдруг противен. Смерть отца повлияла на неё. Смерть её отца. Она восхищалась им, все удачи в своей жизни непременно связывала с его чуткими, бесцеремонными советами. Как только у меня освобождалась минутка и я начинал впустую слоняться по комнатам, она обязательно проходила мимо и напоминала, что нужно бдительней относиться ко времени. Так ей завещал отец, и так она собиралась завещать мне. Жёсткие правила – путь к дисциплине.

Наверное, именно поэтому она развелась с отцом – уже моим. Тот редко выходил за рамки: крутился на своей работе, а дома лишь расслабленно потягивал сигары и, растянувшись, посиживал в кресле. «Лоботряс, потративший её драгоценные годы», – таким я и должен был его запомнить, но, по правде, я не очень хотел. Отец по крайней мере был добр. Мама сама сознавалась, что быть доброй передо мной не обязана и потому редко отходила от своих слов. При этом я полюбил её больше отца. Наверное, потому, что дисциплина мне правда сильно приглянулась. Дисциплина в уме и дисциплина в руках. С таким подходом я, в целом-то, и заработал свои первые гроши.

Подрабатывая на маминой швейной, я убедился, что её маленький свод правил и правда даёт мне больше, чем какой-то напрасный кутёж на задворках квартала. Как сейчас помню, в один день она широко улыбалась. Улыбалась целый день, в кругу семьи, чего до этого себе не позволяла, во всяком случае на моих глазах.

Она была счастлива оттого, что я не был против её назиданий, не бился руками и ногами, пытаясь доказать, что я особенный, что я действую по-своему. Очень похоже на любого щуплого подростка, не правда ли? Но только не на меня. Переняв советы моего деда, в итоге я добился собственной швейной. Однако в одном вопросе я не мог руководствоваться дисциплиной.

Всё это время губернатор слушал Портного с осторожным потворством. Ему нравился выдержанный, последовательный слог его ближайшего подчинённого, однако редкие вспышки его недержания речи, так скажем, раздражали. Напоминало сухие разговоры коллег на собраниях, однако те не пытались залезть тебе в душу, а этот…

Прислонив ладонь у виска, Мейтна скептически потёр пальцем брови. С опаской он стал выжидать конца этого занятного душеизлияния.

– Что же разочаровало её? Почему она назвала тебя трусом?

– Вам, – оторвавшись от клубов пара, взгляд мастера словно вспомнил, к кому он был адресован вначале, – вам вряд ли понравится ответ, мой господин.

– Не томи, я не соврал, когда сказал, что меня ждут дела.

– Да-да, я помню. Дела… не ждут, – опустив голову к пузырям, Портной вновь будто отвлёкся. Шум воды приутих, бурлящая гладь на несколько мгновений умолкла. Похоже, ей захотелось дать больше простора последним словам признания.

– Прости, Портной, у тебя был шанс.

Чуть-чуть приподнявшись, Мейтна успел подплыть к краю ванны. Он ухватился левой ладонью за край, упёрся спиной и стал разворачиваться. Но тут он почувствовал, как к его ноге что-то пристало. Это была нога подчинённого. Она прикоснулась к щиколотке и начала очень быстро подниматься выше.

– Я хотел… хотел признаться, мой господин…, – полноватое тело мастера приподнялось, – вот в этом я и оказался трусом, всегда боялся признаться в…

– Можешь не продолжать, – глаза Мейтны едва округлились. В них отпечатался прищур – высокомерный, весьма фальшивый и неуместный. К горлу мало-помалу поднялось омерзение. Нежданная новость, признаться, выбила губернатора из колеи. Те робкие движение, с которыми вошёл в баню мастер, передались Мейтне. Он растерянно отобрал ногу, прижался к краю и выбросил тело на чугунные решётки стока. А после, сильно поскальзываясь, торопливо побежал к полотенцам, подвешенным на крючках, и, пытаясь сорвать одно, он случайно сорвал ещё пару. Упавшие полотенца поплатились за это гневливым укором. Гнев перетёк и к конечностям, что стало ясно, когда Мейтна дёрнул за ручку банной двери.

– Тебе повезло, что я крайне забывчив, Портной. Забываю, что ем по утрам, забываю, в каком кармане прячу ключи и больше всего забываю, что мне говорят между делом. Ты это сказал между делом, запомни, – двумя резкими движениями губернатор завязал на поясе узел. – Завтра к семи. В кабинете. Доброй ночи.

Дверь хлопнула. Переодевшись, глава коллегии только потом вспомнил, что забыл принять душ. Омерзение толкало его вперёд. В таком состоянии о чём-то досадовать было весьма трудно, поэтому он, не жалея ни намокшей сатиновой рубашки, ни брюк, превосходно скроенных, задвигался скорым шагом – в какой-то степени даже ретивым, – и пробеги рядом с ним жеребец, мало кто бы по-настоящему заметил разницу.

Мейтна оказался в просторном фойе. Совсем близко от него на стенах переливался жемчужно-белый текстиль, а у дальних штор, возле пустых этажерок, вздрагивали и шептались чёрные тени. Его шествие прервали. Кто-то неожиданно поздоровался с ним и поклонился.

– Доброго вечера, мейт-губернатор.

Нейтральный кивок.

– Баня сегодня особенно хороша, не правда ли?

Он так же нейтрально наклонил голову, а после этого повернул к лестнице.

На пути встретилась ещё тройка зевак. Поприветствовал он их так же скупо. За спиной они наверняка переглядывались, не понимая, как после бани можно идти со столь гнусным настроем. Председатель Коллегии умел отвечать подхалимством на подхалимство, но не сейчас. Если ранее ему удавалось подстраиваться под любой слог, под любую беседу, в которую он внезапно встревал, то нынче Мейтна с трудом подавлял даже толику раздражения от несвоевременного поклона.

Вообще, подмечая любой «дефект» (так он называл всякое «ковыряние в носу» или «громкий чих»), он старался увести взгляд в сторону, через плечо собеседника, а затем, когда дефект, спустя миг, прочно оседал в памяти, он подносил ладонь к груди провинившегося и слегка похлопывал её, да так ненавязчиво, что никто и не успевал уловить этого скрытого жеста. Однако на этот раз он был готов высказать всё вслух, потому как последний коллегиант вывел его из себя по-настоящему.

Каждый раз подходя к своему начальнику, господин Лихорадка невольно вытирал нос ладонью, а после, зычно шмыгая носом, протягивал вспотевшую руку, чтобы поздороваться. Мейтне только приходилось догадываться, намеренный это дефект или на самом деле случайный. Лихорадка не давал точного ответа. Точнее, его язык тела не подбрасывал зацепок в ту или иную сторону. Это был старик с вечно бледным лицом, либо лимонно-жёлтое (зависело от времени года); с вечно напряжённой шеей, с бровями, кустистыми и неухоженными настолько, что редкие клоки волос на его затылке выглядели и то приличней, как будто они ещё помнили, что значит расчёска и как она честно о них заботилась.

– Ваше Превосходительство, вижу, вам сегодня посчастливилось посетить нашу прекрасную баню, – проговорил Лихорадка немного выспренно.

Мейтна по обыкновению не ответил. Стараясь не задеть коллегу плечом, он отшагнул вправо и направился в сторону фарфоровой вазы, стоявшей на жардиньерке.

– Погодите, нот Председатель, надеюсь, вы не забыли…

Губернатор уже скрылся за поворотом. Последние слова подчинённого донесились до него как-то тягуче.

Выспренный тон пропал, безмолвная пощёчина спустила Лихорадку с небес. В целом, пощёчин сегодня удостоился каждый. Мейтна подметил это, когда вдруг осознал, что водит пальцами чуть ниже скул.

«Сегодня у нас день откровений, значит, ну хорошо. Тогда лучше быстрее дойти до кабинета и закрыться на ключ. Мало ли, что ещё может выбраться на поверку. Реальные скелеты в шкафу? Служанки, заколотые в своих спальнях? Ох, лучше не рисковать. Правды мне на сегодня достаточно…, – с этими мыслями Мейтна забрался на второй этаж. – Чёрт, да где эта проклятая дверь?!». Ключ был уже наготове.

На ковролин выпало четыре капли, прежде чем Председатель наступил на половик у порога кабинета. Вода просочилась сквозь рукава, однако, как только ключ в замке щёлкнул, капель прекратилась. Он оказался в своих рабочих владениях.

Откинувшись на диване, Мейтна устало выдохнул.

День не успел закончиться, а ему уже опротивел завтрашний. «Завтра будет не легче. Кому-то явно будет совестно смотреть мне в глаза, – губернатор едва различил писк, доносящийся откуда-то справа. – И что самое печальное, я буду в ярости, если он не посмотрит».

Писк расслышался вновь. Что-то заскрежетало, задвигалось на рабочем столе. Кинув взгляд в сторону кипы бумаг, Мейтна заметил, как чьи-то механические ножки стали усердно выпрямляться. Это был «кассетный лазутчик». По-простому – «фрин», как раз из-за наличия трёх пар механических ножек.

Привстав с дивана, губернатор проследил, как фрин, тоже слегка приподнявшись, выбросил две лапы вверх. Экран, который он носил на спине, предстал перед губернатором полностью в вертикальном положении. В конце лазутчик придвинулся к краю стола. А затем запищал.

Экран вспыхнул на мгновение, почти сразу погас и только после недлинного шелестящего звука показал какое-то приглушённое изображение.

Голос опередил картинку.

– Готовьте членов Коллеги, Мейтна, скоро нам предстоит много работы, – губернатор после этих слов резко вскочил, – заполняйте бумаги, и лучше не затягивайте. Если к нашему прилёту что-то окажется не готовым, моего расположения вам не видать.

Запись оборвалась.

Едва Председатель успел увидеть хотя бы силуэт того, кто говорил, механические ножки, поднятые вверх, начали опускаться на стол. Мейтна был почти в замешательстве. Голос казался ему знакомым, однако он порядком захламился другими. Выкрики, шутки, фразы невпопад, стеснённые переговоры – всё это слилось воедино и мешало ему вычленить тот самый, нужный голос. «Кажется, давным-давно был такой. Новобранец, только-только приземлившийся на Мейтнерий». Губернатор подошёл к экрану и легонько постучал по нему. Лазутчик запищал, недлинный шелест и изображение вздрогнуло. Темень, что окутывала картинку, внезапно распалась. Запись проигралась вновь, а вместе с ней и задвигался силуэт, обретший, наконец, лицо.

– Значит ты. Я угадал, – резко откинув голову, губернатор продолжал смотреть на экран сверху вниз, – ну что ж, не самый сложный противник. Думал, мне повезёт побороться хотя бы с Висмом.

Фрин отключился, после чего резво спрыгнул на пол. Обойдя край стола, Мейтна почти без звука сел в рабочее кресло, затем потрогал кожаные подлокотники и легонько по ним постучал. На минуту он позабыл о завтрашнем дне, омерзение внутри перестало пихаться. Оно успокоилось. Пожалуй, губернатор и сам успокоился. Предстоящая борьба за главенство в Ордене обещала привнести кое-что большее, чем просто отвратительную правду. Большее, чем просто ненужные признания и глупые игры, заслоняющие кошмарную скуку.

Откровенно говоря, Мейтна воодушевился. На стопку бумаг он смотрел уже не иначе, как на подарок. Считанные недели, и он покинет их навсегда. Адмирал умер, а значит, пришло время вносить свои порядки. Осторожно, чтобы никто не заметил, но, чтобы в конце, когда все будут беспомощно оглядываться друг на друга, он поднялся на окровавленный холм и невозбранно установил собственный флаг. Так, по крайней мере, он представлял это у себя в голове. Можно обойтись и без крови, но какое тогда в этом веселье? Всё в их мире делается ради веселья, и он понимал, как его можно устроить.

«Время пустых столов и полных корзин», – в стенах Коллегии за такой фразой обычно следовало нечто немыслимое, и Мейтна, шёпотом проговорив эту фразу вслух, растянул губы, уколол ямочки на бледных щёках и скрыл неловкую паузу за привычным движением. В центре его внимания теперь оказалась вещица, на которую он делал большую ставку при будущем перевороте. Эта вещица походила на сувенирный снежный шар. Он вгляделся в него и заговорил немного громче: «Ты мне тоже понадобишься, слышишь? – пальцы губернатора резко ухватились за сферу. Пододвинув её к себе, он промолвил последнее, прежде чем заняться бумагами. – Надеюсь, что слышишь. Так вот, когда придёт время выстрелить, ты выстрелишь. Выпалишь изо всех орудий, из которых я прикажу тебе выпалить. А если ты будешь против… то ты знаешь, что тебя ждёт».

Ослабив хватку, пальцы лениво повернули шар. Тот был отодвинут на место, и больше губернатор не глядел на него, даже мельком. Всё его внимание отныне было отдано на откуп бумагам и папкам, при этом всё, что не занимало глаза, жило теперь в будущем, в горизонте событий, в котором ярко и неизбежно разгорались маленькие мечты о большой и безупречной власти.

Чужак с…

Провал.В нём тонут те, кто силу заточил.Ведь я восстал.А те гребут, на вёслах чёрный ил.Я возвещал,Я солнце схоронил.Я сжёг дотла егоИ мороком облил.А те кричат, вопят.Я их просил.Не трожьте спесь,Её С'Харон слепил.Глядя в провал,В провал, что ступни ему свил.

Слова грузнели, расходились рябью и меркли. И всё это происходило в полной тиши. Сон пел зловеще. Какой, тысячный сон подряд? Беспросветное ничто и только блеск в глазах. Блеск, который воспроизводили губы, воспроизводившие пение. Он стоял, но когда доносилась зловещая песнь, ему казалось, будто он лежит на грубом песке. Руками он рисовал путь до линии прибоя, но уже через секунду они водились по воздуху. Ему хотелось вдохнуть его, терпкого вязкого воздуха, но в лёгких, как оказалось, ему не осталось места.

Кто-то душил его. Непонятно, кто это был, но его явно душили. На горле не появилось синих подтёков, это был мастер своего дела, и, кажется, он просто располовинил трахею. Лёгкие вздулись, как пачка кукурузы, а щёки покраснели, пока невидимая ладонь поднималась всё выше, достигая основания челюстей.

Голову вот-вот оторвёт от тела, и он проснётся. Так всегда было. Этот кошмар заканчивался одинаково. Ему бы благодарить Вселенную, что жуткое пение имеет свою развязку, но когда оно повторялось вновь и вновь, то только и оставалось, что её проклинать. Но вот голову оторвало, а он не проснулся.

Поднявшись над телом, голова опустилась, а глаза начали видеть. Они подметили, как волны, взявшиеся из ниоткуда, коснулись вымокших рукавов и утащили в море его озябшее тело. Взгляд возвысился, и там на пути ему встретились только светлые невинные облака. В один миг он подумал, что умер взаправду. Именно так… именно так он и представлял конец чьей-либо жизни. Ты видишь один сон, он сменяется очередью других, и однажды ты замечаешь, что один из них не прекращается. В жизни тебе дают лишь первый кусочек паззла, закидывают в голову предпосылки, и только по-настоящему умерев, ты, по итогу, заручаешься правом наслаждаться концовкой. Но даже здесь он ощутил странность. Пение отчего-то не подходило к концу.

Голова летела всё дальше и дальше, а зловещие строки так и продолжали доноситься откуда-то снизу. Они взмыли и опустились к векам. Темп возрос, а взгляд чужака помутился, и строчка за строчкой зримое вновь становилось незримым. Через мгновение во сне остался лишь блеск, воспроизводимый губами, и весь горизонт охватило ничто. А пару мгновений спустя пугающий ритм ударил чужаку по темени.

– Просыпайся! – крик зазвучал слишком реально. – Просыпайся, ну же!

Вдали разразился рык. А вместе с ним, кажется, хрустнул ствол дерева.

– Хоронить тебя я не собираюсь, вставай! Немедленно!

Еле продрав глаза, Пришлый потянул руку к кольту. Он держал его под своей головой, под кучей валежника, чтобы вытащить, если нагрянет опасность. Опасность нагрянула, и, похоже, совсем не та, с которой он мог разобраться парой выстрелов. Его покоробило. Хруст оборвался, а значит, его прихлопнут. Что-то просвистело вдали! Озноб, отгонявший сон, теперь будил его для побега. Ноги скользнули по лапнику, одна рука шлёпнулась в грязь. Он выбросил другую руку, ту, что удерживала кольт, и сделал небольшой кувырок в прыжке. Ствол туи, вырванной с корнем, обрушился на давно потухший костёр, а потом перекинулся на место ночлега. Казалось, что нога Пришлого останется там, вместе с кучей валежника, но ловкость не подвела. Сантиметр, и его бы расплющило. Он выбрался, рухнув в мокрую яму.

Голос из реальности закудахтал и вместе с тем обрёлся едким тычком:

– Да сколько тебя будить, а? На этот раз выбрался, молодец, но во второй раз может не повезти.

– А второго раза мне и не надо, – поднявшись на ноги в новом прыжке, Пришлый подбежал к вытянутому пригорку. – Я разберусь с этой тварью. Сегодня.

– Громкие обещания… снова…, – голос подлетел к укрытию компаньона, – то же ты говорил и неделю назад, помнишь? И вообще, разве я не говорил, что мой брат бессмертен.

– Как и ты, ворчливый сукин сын.

– А вот дерзить не обязательно.

Оба пристально оглядели другу друга.

Голос, который едва ли не спас Пришлого от участи быть закатанным в блин, принадлежал говорящему Перепелу. По подсчётам, которые вёл Пришлый, это было его сороковое обличие.

– Где у этой твари слабое место?

– Там же, где и у меня. Ой, разбегаемся!!!

В пригорок ударились несколько брёвен. Разбежавшись в разные стороны, компаньоны вновь встретились у края опушки.

– У тебя они повсюду.

– А это значит…, – Перепел махнул крылом, показав на чудище, что метало в них всё, что попадает в лапы.

– Да, хорошо. Вот только твой брат сидит в трёх шкурах, пока ты сидишь в одной.

– Так выбрал не я. Лес сам решает, кому отдать предпочтение.

– Разве не ты являешься его храните…?

– Берегись!

Выкорчевав старые пни, злой Дух пульнул ими, как из дробовика. Компаньоны, не успев как следует передохнуть, отскочили к толстенному вязу.

– Да, ты прав, я – его Хранитель. Но, как видишь, своим статусом я только вывожу Лес из себя. – Перепел опустился на заскорузлую ветку, напоминавшую больше великаний палец. Пришлый в это время крепко-накрепко схватился за ствол, стоя к нему спиной.

– Он же не тронет вяз? – Вопросительно взглянув на доброго Духа, чужак поймал на себе недобрую насмешку. – Не тронет же?

– А как ты сам думаешь? Он, как и любой злодей, любит демонстрировать своё превосходство. Да и к тому же, нам, лесным Духам, порой нравится просто баловаться.

– Баловаться… ага, вот как значит. Он просто балуется. Заеб…

Не успел Пришлый отвести взгляд от компаньона, как в дерево что-то впечаталось. Что-то здоровое.

В ответ чужак как мог прислонился. Мышцы на лице, натянутые до предела, помогали думать, что таким образом он помогает поднапрячься хребту и всем мышцам, что росли рядом. Руки Пришлого впились в шершавые бородавки и в срубленные основания веток. Каждая пядь тела старалась оттолкнуть эту массивную тушу. Чужак лишь надеялся, что это максимум, на который способно чудовище. Однако надежда начинала таять, как только у право уха послышался резкий хлёст. Это хлестанул корешок вяза, тот самый, что спокойно себе веками прорастал под землёй.

Пришлый согнулся на треть.

– Чёрт! Ну и сильная же тварь! – завопив от натуги, он отнял спину от ствола, чтобы в следующий же миг ударить по нему усердней. На мгновение ствол выровнялся, но корешки так и продолжали бичевать старый вяз и бодрящий туманистый воздух.

– Выклюй ему глаза! Лицо расцарапай! Сделай… сделай хоть что-нибудь, Дух!!!

– Я бы с большим удовольствием! – Перепел метался между трясущимися ветками. – Только боюсь, брат разгневается еще больше. В девятый раз оставлю его без глаз – и всё, на жалость ни на чью не рассчитывай.

– Справедливо, – почувствовав, как чудище собирается ударить в дерево во второй раз, Пришлый отпрыгнул.

Затем, дав себе время развернуться, он намертво впился ладонями в вяз. Под их давлением кора треснула. Там, где руки начинали усиливать натиск, из трещин повалились лубяные осколки. Пришлый завопил сильнее.

Дух заметил, как лапы его злостного брата попятились. Зарываясь все больше в землю, они стали трусливо пригибаться.

– Ты побеждаешь! Ты побеждаешь! – впервые за долгое время добрый Дух похвалил компаньона без капли иронии. И было за что. Три предыдущих столкновения с этим монстром заканчивались для них открытыми ранами.

Шаг за шагом чужак пододвигал вяз на старое место. Хлёст потихоньку сошёл на нет, уступив место хрусту, столь же раскованному и густому, как в момент пробуждения.

Неожиданно монстр ударил по стволу кулаком. От ствола удар перешёл на лоб чужака. На минуту пришелец потерял чувство пространства. Сознание поплыло, и ноги стали легчать.

Последовали ещё удары, затем ещё, затем ещё и ещё. Все они приходились на левую сторону, и каждый из этих ударов менял направление, куда будет установлен вяз. Его двигали, как шифоньер, и он всё дальше оказывался от первоначального места.

Пришлый опомнился, но стало поздно. Припав ладонями к дереву, он заметил, что хватается лишь за крайние ветки.

Он бросился на ствол всем телом и предпринял последнюю попытку вернуть преимущество в битве, но ему тут же дали понять, что он больше ничем не управляет. Пятки Пришлого оторвались от пологого склона.

Злой Дух поднял вяз над собой и отшвырнул в правую сторону. Его не заботило, куда он упадёт, главное, чтобы муравьишку прихлопнуло. Но тот изловчился и успел спрыгнуть. И самое печальное, что он до сих пор, как будто назло, стоял на ногах. Монстр собирался это исправить – раз и навсегда.