Дорога в Аризону

Однако, как показал дальнейший ход событий, интуиция не обманула Тэтэ. Мстительная Шерсть, уязвленная грубостью и агрессивностью Перса, дойдя до дома, немедленно позвонила классной и рассказала ей про дачную оргию во всех подробностях. И спустя полтора часа после первого визита старосты внизу хлопнула дверь, послышались голоса, лестница снова заверещала. Однако на этот раз полного расплоха не получилось. Заслышав скрип, Перс бросился к лестнице. Толик, подскочив к журнальному столику, на всякий случай выключил видеомагнитофон и телевизор, кассету с порнухой засунул под подушку на кровати. А вот кассету с "Рэмбо" вытащить из видака не успел. На лестнице помеченный первыми угрями нос разъяренного Перса едва не уперся в утиный нос Таси. За спиной у классной торжествующе маячила Шерстицына. Поднимаясь по ступенькам, Тася наступала на Перса, заставляя его пятиться, словно попавшегося в ловушку преступника. "Здравствуйте, Таисия Борисовна", – проблеял ошарашенный Перс. "Здравствуй, Перстнев. Что у вас здесь происходит?". – "Ничего…". "Ничего? – лестница закончилась, и Тася вступила в притон, откуда полтора часа назад с позором была изгнана Шерсть. – Та-ак. Топчин, Мартьянов. Все сливки общества. Что вы здесь делаете?". – "Ничего… Просто сидим". – "Просто сидите? Наташа сказала, что вы здесь алкоголь распиваете". – "Да ну, что вы, Таисия Борисовна!.. Шерс… э-э… Наташа неправильно поняла. На первом этаже, на столе, действительно, стояла старая пустая бутылка. Но она там давным-давно стояла – пустая… Я не знаю, откуда она взялась. Наверное, кто-то из взрослых оставил. Это ведь бывший дом моей бабушки. Но бабушка тоже не пила! В смысле, она вообще не пила. Из алкоголя, в смысле… Наверное, это еще до нее кто-то пил и бутылку оставил!.. А мы к алкоголю и не прикасаемся никогда!". – "А ну-ка дыхните!". Трое подозреваемых по очереди обдали Тасю аппетитным ароматом копченой колбасы и шпрот. Тася втянула ноздрями ядреный микс, пошмыгала носом, но, не уловив запретного запаха спиртного, переключилась на вторую статью обвинения. "Наташа сказала, вы здесь грязь какую-то на видеомагнитофоне смотрите! (Тася кашлянула). Порнографию!.. Это тоже от бабушки осталось?". – "Да как можно!.. Зря вы так о моей бабушке… Наташа сочиняет! Какая порнография? Мы – вот…". Перс включил телевизор. Конькобежцы в обтягивающих комбинезонах под гул трибун цветными молниями летели над сверкающей равниной катка. "Мы Олимпиаду в Сараево смотрим! – обрадовался Перс. – Разве ж это порнография?! Это же в здоровом теле… этот… здоровый дух! А до этого похороны смотрели – как положено!". "Похороны? – Тася саркастически покивала головой. – А ну включи… видеомагнитофон!". – "Таисия Борисовна!..". – "Я сказала: включи видеомагнитофон!". – "Таисия Борисовна, ну, если честно… Да, мы посмотрели немного кино… Про войну". – "Про какую войну?". – "Про… вьетнамскую…". – "Что?! Сию же минуту включи видеомагнитофон!". Перс обреченно нажал на кнопку с надписью Play. Несокрушимый Рэмбо, он же – Рокки с фанерного щита, со взором Медузы Горгоны, ледяным и страшным, продолжал ускользать от гончей стаи солдат и полицейских. "Это что такое? – Тася оторопело глядела на мускулистый торс Рэмбо. – Это что за фильм?". – "Ну… мы и не знаем даже…". Тася схватила с тумбочки картонный футляр кассеты. Улика поджидала ее на корешке футляра, где фломастером было выведено  – "Рэмбо". "Ах, вот оно что! – глаза Таси хищно заблестели. – "Рэмбо"! Так это вы здесь про американских фашиствующих молодчиков смотрите!..". (Сама Тася фильм не видела, но с советскими рецензиями на него, конечно, была знакома). – "Таисия Борисовна, ну, какие фашисты?.. О чем вы?! Это же… ну… просто детектив". – "Я вижу, что это такое. Где ты взял эту кассету, Перстнев?". – "Дома". – "Чья она?". – "Не знаю… Наверное, кто-то к родителям в гости приходил и забыл". – "Наверное, бабушка опять принесла, да, Перстнев?". – "Ну, при чем здесь бабушка, в самом деле?.. Она вообще про кубанских казаков любила…". – "И в такой день вы смотрите эту погань?! Хороши комсомольцы, слов нет!". – "Да мы всего чуть-чуть и посмотрели! Так, из любопытства только…". – "Ну, я вам устрою, любопытные мои!.. Так, быстро все выключайте и немедленно расходитесь по домам, пока я ваших родителей не обзвонила! Три минуты вам даю! Мы с Наташей ждем внизу. Идем, Наташа".

"Ну, Шерсть, сссука коварная!.. – шипел Перс, пряча у себя под джемпером кассету, которую Тася не рискнула конфисковать. – Ну, я тебе матку вырву, тварь!..". "Мы ждем!", – донеслось с первого этажа. Под бдительным оком Таси они гуськом спустились по лестнице, молча надели в сенях пальто и куртки, молча топтались у крыльца, пока Перс возился с замком на двери. Подталкиваемые в спины неумолимым взглядом Таси и довольным – Шерсти торопливо зашагали по заметенной снегом улице в сторону центра. "Ведь предупреждал же я…", – бубнил Толик. Кошки на душе у него не скребли. Урча и подвывая, они рвали душу когтями, с мясом и кровью.

Глава 32

Весь вечер Тэтэ, пробираемый нервным ознобом, взывающий к Богу, в которого не верил, вздрагивал от звука телефонного звонка, как от воя сирены, всякий раз полагая, что это Тася звонит его родителям с рассказом о кощунственном проступке сына. Тася так и не позвонила, однако легче от этого не стало. К утру вчерашний росток тревоги вымахал до высоты векового кедра. Хотелось забиться в дупло этого кедра и сидеть там в тепле и безопасности, не высовывая наружу и носа. И так до самых летних каникул. Но, к несчастью, до лета еще три с половиной месяца, а сейчас нужно идти в школу. Эх, если бы что-нибудь с ней случилось, что-нибудь такое глобально-катастрофическое, что разрушило бы до основанья эту школу с ее иродовым миропорядком, заслонило бы собой вчерашнее ЧП и заставило бы Тасю забыть о нем навсегда!.. Как в том детском анекдоте про Вовочку: "Папа, я баловался с реактивами на уроке химии, и теперь тебя в школу вызывают". – "Не пойду". – "Правильно, что там делать на этих развалинах!"… К сожалению, такое бывает лишь в анекдоте и лишь с Вовочкой, которому все – трын-трава, а в реальной жизни школа – вот она, стоит себе целехонькая и незыблемая, равнодушная к страхам и терзаниям Толика. Вон и черную ленточку еще не успели с флагштока снять. Толику показалось, что это траур лично по нему. Надо было ему вчера шататься по улицам до ночи и посинения и, вдобавок, сняв куртку и шапку, поваляться в снегу, и лопать, лопать снег пригоршнями, глотать хрустящую стылую кашу и купленный в гастрономе пломбир за 19 копеек. Глядишь, сегодня он заболел бы, и не надо было бы переться в школу. А если бы повезло, то он получил бы осложнение и заболел бы чем-нибудь и вовсе тяжелым, ну, не совсем тяжелым, но достаточно тяжелым, чтобы вызвать панику у взрослых – воспалением легких, например. А что?.. С его предрасположенностью к простудным заболеваниям такое вполне могло произойти. И это было бы настоящим спасением. Тогда учителя с родителями не просто помиловали бы его, больного и измученного, угасающего на влажных от пота простынях, но и с ахами-охами, слезами на перекошенных отчаянием лицах бегали бы вокруг его предсмертного одра, ловя каждый хриплый вздох и блуждающий взгляд Толика, ломая руки, моля его не оставлять их одних на этом свете и, конечно, не вспоминая о его "дачных" и прочих прегрешениях, которые в эти трагические минуты выглядели бы такими пустяковыми и ребяческими. А когда он поправился бы – а он бы, конечно, обязательно поправился, примерно через месяц – ему, ослабевшему, но выжившему, тем более не стали бы все это припоминать, безмерно благодарные за то, что он выжил, и счастливые одним лишь этим обстоятельством. И вся эта история с видео сама по себе рассосалась бы, ушла в небытие, упорхнула, как сон с голыми женщинами, которых вспугнула утренняя трель будильника… Толик цокнул языком: хороший план! То есть, сам по себе, конечно, дебильный, но не в этой ситуации. В этой ситуации идеальный план. И ведь насколько эффективный: преступник в одно мгновение становится жертвой, и аж рыдать хочется от жалости к себе… Как же он вчера до этого не додумался? А теперь уже поздно.

Не помня как, он отбубнил на политинформации выдержки из прочитанных им по диагонали материалов "Правды" о церемонии прощания с генсеком. Тася, с которой, как и со школьным зданием, не случилось ничего худого, которую, к сожалению, не прибил кирпич и не поглотила разверстая пасть канализационного люка, в классе почему-то не смотрела на Толика. Вообще не смотрела. Такое чувство, что специально не смотрела, прямо-таки избегала касаться его взглядом. Так мать, наказывая Толика иногда за какую-либо провинность, для пущей назидательности на некоторое время переставала с ним разговаривать и даже смотреть в его сторону. Словно его не существовало в природе. И это было намного хуже и невыносимей, чем самое строгое из наказаний. Тася, видимо, пошла этим же проторенным путем. Да он бы и не возражал, если бы она вообще никогда больше на него не взглянула!.. Он был бы только рад. Она ему – не мать, не жена, не Катарина Витт и не Сильвия Кристель, и класть он на нее хотел с прибором и салфетками. Однако с учетом вчерашних событий в этом демонстративном нежелании учителя замечать ученика было что-то совсем жуткое, как в раскладывании пред лицом еретика пыточных инструментов или вязанок хвороста. Или как тогда на литературе, когда Тамара поймала его с прищепкой, но и бровью своей выщипанной не повела, отложив расплату на потом. Уж лучше бы они сразу начинали орать и волокли его к директрисе: все было бы легче и привычней. Так нет же, держат мхатовскую паузу, Салтычихи… А вот Шерстицына то и дело таращится на Толика – злорадно и многозначительно, прямо ест его глазами, точно это не она, а он порос шерстью. У, мокрота…

"Тася вашим родичам не звонила насчет вчерашнего?" – на перемене Толик созвал Перса и Кола на срочный военный совет в закутке у туалета. – "Нет. А твоим?". – "Тоже нет. И, главное, сегодня молчит, как Герасим в лодке… Даже виду не подает". – "Может, решила отделаться вчерашним внушением? Может, и не будет больше ничего…". – "Может, может… Держи карман шире, стакан выше!.. Не нравится мне это затишье перед бурей, сильно не нравится…". "Да хорош дергаться, Анатоль! – вспыхнул Перс. – Ты в своем репертуаре: весь на измене!.. Это я дергаться должен, я больше вас рискую! Дача – моя, кассета – моя, значит, с меня и спрос, значит, мне и достанутся все шипы и розги. А я, меж тем, как видишь, спокоен. Что и тебе советую. Вчера же вроде все проговорили: упираемся, как бараны в забор, и твердим, что видео смотрели один-единственный раз и именно эту кассету – с "Рэмбо". Никакой порнухи не было, и никакого алкоголя тоже: пусть Шерсть хоть обосрется. Все равно ничего не докажет! Скажем, что голый мужик, которого она на экране видела, – это и есть Рэмбо. Помните, там в начале эпизод есть, когда его в тюрьме из шланга поливают? И потом он еще весь фильм полуголый бегает. Ну, вот… Насчет кассеты они опять же не вас истязать будут, а меня. Ну, нехай истязают, суки!.. Скажу, что нашел кассету случайно, захотелось посмотреть из любопытства. Тут как раз вы мимо проходили, решили вместе посмотреть. Сугубо из любопытства. Вот и все! Чего дергаться-то? Не расстреляют же они нас за это!".

Расстрелять-то, может быть, и не расстреляют, но жизнь подпортить могут капитально. И в этом смысле самая уязвимая позиция у него, Толика. Перса в случае чего папаша прикроет, а Толику на подобное рассчитывать не приходится. Зато можно быть уверенным, что директриса обязательно припомнит ему тот инцидент с Тамарой и прищепкой. Ведь она же тогда пригрозила ему: еще один занос – и вылетишь из комсомола. А если исключат из комсомола… Охх, про это и думать и страшно… Это похуже, чем расстрел… Да и Тася, надо полагать, момента не упустит и оттопчется на Толике аж с наслаждением, выместит на нем свою беспричинную темную злобу. Все его школьные шутки и репризы зачтутся ему одним махом. Хотя вот что в них, спрашивается, такого уж преступного? Шутки они и есть шутки. Никому ведь от них не поплохело. Наоборот, все смеются, все довольны. Все, кроме Таси. Эта сволота всегда Толика не любила, с первого класса. Все вокруг чуть ли не на ушах стоят, но Тася видит только его одного: "Топчин! Топчин! Топчин!". У нее всегда во всем виноват Топчин. Вот, например, в пятом классе мальчишек обязали смастерить дома скворечники и принести их в школу. Птичьи избушки складывали в общую кучу в учебной мастерской. Один из скворечников был закупорен занозистым клинышком. Когда явившаяся с ревизией Тася выдернула клинышек, из лунки скакнула истомившаяся в заточении мышь, тут же скрывшись в недрах скворечной горы. Эту шутку с учителем проделал Славик Ветлугин. А Тася что провизжала первым делом? Правильно – "Топчин!".

"Топчин!", – зычный окрик военрука Самвела Автоматовича бесцеремонно прервал размышления Толика о вопиющей несправедливости Таси, которым он уныло предался на уроке НВП. Надо заметить, природная горячность, грозный вид и буденновские усы военрука служили лишь камуфляжем его добродушного нрава, о чем пацаны знали и чем нередко пользовались. Вот и сейчас Толик, несмотря на свои горькие думы, не отказал себе в удовольствии немного покуражиться. Кто знает, возможно, в последний раз… "Я!", – подпрыгнул он, еще в полете вытянув руки по швам. – "Топчин, ты в коме, что ли? Почему не реагируешь, когда учитель называет твою фамилию?". – "Я был в коме, но вы меня оттуда вывели – повзводно, поротно, побатальонно!". – "Топчин, дурью будешь маяться на других уроках, а не на военной подготовке! Понял?". – "Так точно! Спасибо за разрешение маяться дурью на других уроках! Я сообщу об этом другим учителям!". – "Закрой рот и отвечай на вопрос! Твои действия при команде "Вспышка сзади!"?". – "Виноват, Самвел Автаваздович, я недопонял: мне закрыть рот или все-таки отвечать?". – "Отвечай!". – "При команде "Вспышка сзади!" я должен упасть ничком на землю, закрыть голову руками, не шевелиться и выпускать газы в сторону вероломного противника! То есть, отвечать на ядерную атаку газовой контратакой!". – "Хватит умничать, Топчин! Ноги у тебя в какую сторону должны быть направлены – к взрыву или от взрыва?". – "К взрыву!". – "Почему?". – "Потому что покойники всегда вперед ногами лежат!". – "Остолоп! Вторая попытка! Почему надо лежать ногами к взрыву?". – "Потому что голова для человека важнее, чем яйца!". (Хохот в классе). – "Дважды остолоп и готовый труп в случае ядерной войны! Садись!".

Эх, Самвел Автоматович, начальный ты наш, военный и подготовленный, что такое ядерный взрыв в сравнении с гневом директрисы Милогрубовой? Так, детский чих в песочнице. Вот после встречи с директрисой Толик, действительно, станет трупом… Но почему ж она не вызывает-то к себе, а? Вот уж и последний урок закончился, а все не вызывает… Ждет, что они сами с повинной явятся, как жулики – в милицию? Ну, так это не тот случай. Их поймали на даче с поличным, вина их не требует доказательств и явок с повинной. Чего же жилы тянуть? Зачем пилить ножовкой склоненную на плаху голову вместо того, чтобы отсечь ее одним ударом? По крайней мере, не пришлось бы долго мучиться. Нет, точно что-то нехорошее затевается… Идти домой Толику было боязно, как утром – в школу. Очень боязно. Он вдруг вспомнил, как Ника в тот день, когда умер дед, рассказывала Тэтэ в парке, что часто после школы гуляет по городу, убивая время, потому что не хочет возвращаться домой. Кстати!.. Толик догнал Нику на ступенях у выхода. "Ника, подожди! Ты сильно занята?". – "Ну, если честно, то да. А что?". – "Да ничего, хотел предложить тебе прогуляться немного…". – "Извини, сегодня не получится. У меня мама приболела. Давай завтра, хорошо?". – "Хорошо…". – "У тебя все нормально? Какой-то ты грустный". – "Все нормально, просто устал". – "Ну, тогда пока!". – "Пока!". Ушла. Толик медленно спустился по ступеням. И Венька, как назло, уже слинял куда-то… Стало быть, придется убивать время в одиночестве. Ладно, пусть так. Пусть – в сердце грусть… И лучшего места для прогулок, чем парк аттракционов, не найти.

Парк был укрыт снегом и объят покоем. Или объят снегом и укрыт покоем, который осмеливались тревожить лишь ворчливые вороны с их протяжными гортанными выкриками. Сквозь прореху в белесой занавеси облаков выглянуло солнце, словно у него тоже закончился траур. Женщины с детскими колясками неторопливо шествовали по дорожкам мимо закоченевших каруселей. Валерьяныч в ватнике и облезлой ушанке крошил ломиком грязную корку наледи на центральной аллее. "Здравствуй, Валерьяныч!", – Толик опустился на скамейку рядом. Ему позарез надо сейчас с кем-нибудь поговорить, ну, хоть с кем-нибудь. Чтобы почувствовать себя уверенней, чтобы не было так тоскливо и тяжко на сердце. "Здравствуй, Толя", – ответил Валерьяныч, не поднимая головы. – "Ну, как жизнь?". – "Жив пока".  "А это… – Толик подвинулся на скамейке поближе к старику. – Колесо-то "чертово" по ночам крутится?". – "Крутится. Каждую ночь крутится. И будет крутиться. Это мой ад. Мой персональный ад". "Персональный ад? – насмешливо переспросил Толик. – Ты что-то путаешь, Валерьяныч. Старикам положена персональная пенсия, а не персональный ад, как ты выражаешься". "У каждого будет свой персональный ад, – Валерьяныч долбил ломиком наледь, будто живучую гадину. – У каждого… Кто как грешил, тот так и мучиться будет. Я вот церковь взорвал, колесу этому проклятущему, стало быть, поспособствовал… Вот мне его и крутят каждую ночь. А на том свете будут день и ночь крутить. Беспрерывно. Ад – это когда тебя грехом твоим кормят до отвала". "Погоди-погоди, – заерзал Толик. – Ну, вот, например, пьяницы – они ведь тоже вроде как грешниками у вас считаются. И что же тогда получается, согласно твоей экстравагантной теории? Что их в аду станут водкой поить? Так это для них не ад, а рай натуральный!". – "Будут поить. Каждую секунду будут. Уж ты и пить не можешь, и видеть водку не можешь, из ушей она у тебя уже льется, все нутро твое выворачивает, все тело жжет почище пламени адского, а в тебя все льют и льют. Ты хотел этого? Получай!.. То же самое и с чревоугодниками будет. Станут на том свете жратву в них запихивать. Любил жрать?.. Вот и жри теперь без роздыху и остановок… Не нравится? Отвращение у тебя уже к жратве? Дух перевести хочешь? Не-ет! Жри, все равно жри! И захочешь лопнуть, а не сможешь – так и будешь давиться и жрать веки вечные… И убийц кровью жертв их напоят досыта. Будут они в аду убивать, стрелять, резать, как в земной жизни резали, кровью захлебываться станут… Уж по горло в крови стоят, но убивают и убивают сызнова… Рука сама нож возьмет, против воли твоей, и будет колоть, рубить, резать…". – "Та-ак, а с прелюбодеями как же, Валерьяныч? Ну, то есть, с теми, которые женщин очень любят? Эти, выходит, в аду будут непрерывно, кхм, женщин драить?.. Вот это здорово! Нет, ну, если вечно одну и ту же, то это, действительно, ад кромешный. Ха, поэтому, наверное, Адам из своего так называемого рая и сбежал!.. А если все-таки разные женщины в ассортименте представлены, тогда и я на такой ад согласен! Выпишите мне пропуск, пожалуйста!". – "Будут непрерывно, – бормотал Валерьяныч. – Никакого удовольствия, одна мука… Но будут непрерывно…". "Ну, Валерьяныч, ну нагнал жути пополам с порнухой! – расхохотался повеселевший Толик, напугав ворону на дереве и мамашу на соседней скамейке. – Не хочу тебя огорчать, Валерьяныч, но вынужден сообщить, что твоя адская доктрина идет вразрез с общепринятыми и церковными, в том числе, представлениями об аде. В соответствии с этими самыми представлениями, любезный мой Валерьяныч, в аду как раз нету никаких удовольствий – ни женщин, ни деликатесов, ни горячительных напитков. Только котлы кипящие и кандалы звенящие. Имей в виду. А у тебя – сплошные излишества… Вот что, к примеру, по твоей теории, с предателями в аду будет? Они чем займутся, а? Или все-таки их Люцифер грызть будет, как у Данте – Иуду с Брутом? А, Валерьяныч?..". Но старик молча ломал серый ледяной панцирь и больше не произнес ни слова, как Толик ни пытался разговорить его. Это было свойственно Валерьянычу: разразившись в беседе потоком внезапных полумистических тирад, он так же внезапно замолкал и уходил в себя, переставая реагировать на собеседника, его слова и весь мир. Все это знали и относились к полубезумному парковому стражу снисходительно. "Да, совсем, совсем старик свихнулся", – подумал в очередной раз и Толик, выслушав адово пророчество Валерьяныча.

Он еще долго бродил по парку, потом пенсионерским шагом шел домой, потом, донимаемый дурными подозрениями, какое-то время ходил вокруг дома, не решаясь зайти в подъезд. Наконец, зашел. Дверь квартиры не открывалась: мешал ключ, вставленный изнутри в замочную скважину. Толик позвонил. Дверь открыла мать. "Здравствуй, мама, – пролепетал Толик. – Ты уже дома?.. Так рано?..". "Входи, – мать с силой, почти грубо дернула сына за плечо и захлопнула дверь. – Что за грязные фильмы ты смотрел вчера у Перстнева?". – "Какие грязные?..". – "Мне позвонила на работу Таисия Борисовна и сказала, что вчера поймала вас на даче у Перстнева за просмотром каких-то грязных фильмов на этом… видеомагнитофоне! Она сейчас должна придти сюда. Я из-за этого с работы отпросилась. Я спрашиваю: что за фильмы вы смотрели?!".

Вот уж этого – визита Таси к ним домой – Толик не ожидал. Чего угодно, только не этого. Она никогда не приходила к ним домой. Мрачные предчувствия начинали сбываться, и на деле они оказались еще мрачнее, чем он предполагал… "Мам, ну какие грязные фильмы? – запинаясь, проговорил Толик. – Ну, обычный фильм – стрельба там, драки…". – "Ваша староста рассказала, что вы там пили алкоголь и смотрели какую-то мерзость порнографическую!". – "Мам, ну, как ты могла такое подумать?.. Староста наговаривает!.. Мы с ней немножко резко, наверное, разговаривали… Но тоже, между прочим, в шутку!.. А она всерьез восприняла, обиделась, поди, вот и сочиняет теперь. И про то, что пили, и про… порнографию. Там просто в этом фильме … ну, который мы смотрели… там главный герой ходит с… с обнаженным торсом. Ну, как спортсмен, понимаешь? Вот и все. А она решила, что это порнография. А там ничего такого не было". – "Не ври!". – "Мама, я не вру, честное слово…". – "Смотри, если выяснится, что ты выпивать начал и подобными вещами заниматься, пеняй на себя! Жизнь твоя на этом, можешь считать, закончится!". – "Ну, говорю же тебе: не было ничего этого!.. Таисия Борисовна, что, видела, как мы пьем? Или что-то нехорошее смотрим? Нет! Так зачем наговаривать-то?". – "А вы, стало быть, там что-то хорошее смотрели?! Таисия Борисовна, говорит, что это был какой-то антисоветский фильм про американскую военщину!". – "Ну, какой антисоветский?!. Антисоветчины там и близко не было! Наоборот, можно сказать, это фильм, обличающий неприглядную американскую действительность, загнивающий империализм…". – "И как часто вы там это загнивание лицезрели?". – "Один-единственный раз – вчера! Перстнев случайно нашел кассету, ну, мы из любопытства и решили глянуть… Да и то до конца недосмотрели – Таисия Борисовна же пришла". – "И вы в такой день это смотрели?! В день похорон генерального секретаря, когда по всей стране траур!.. Ты совсем ум потерял, что ли? Ты понимаешь, что тебе за это может быть?!". – "Ну, я объясню все Таисии Борисовне… Мы же не знали, случайно все получилось… Мам, ты успокойся, пожалуйста". Но мать уже не могла успокоиться. Все потрясения и треволнения последних месяцев, смерть отца – Толикова деда, похороны, две недели, проведенные ей в больнице, неверность мужа, – все это превратило Светлану Николаевну Топчину, прежде человека  выдержанного, во взвинченную, заполошную женщину, чьи столь долго подавляемые душевные переживания сейчас вырывались наружу все чаще и яростней. Единственным человеком, не доставлявшим ей доселе по-настоящему серьезных проблем, был Толик. Теперь и эта опора заходила ходуном.

В дверь позвонили. "Мам, я открою!", – вышел в коридор Толик. – "Стой! Я сама!". На пороге стояла завуч, нацелив на мать штык-нос с подрумяненными морозом бородавками. По правую руку от завуча расположилась Тася, по левую – неугомонная Шерстицына. Просто как наряд дружинников. Или как тройка, птица-тройка – коренная и две пристяжных. Разве что не бьют копытом кафельную твердь лестничной площадки. "Добрый вечер, Светлана Николаевна, – проскрежетала завуч, постаравшись при этом мило улыбнуться, но безуспешно. – Таисия Борисовна, предупредила вас о нашем визите, не так ли?". "Началось", – неожиданно спокойно подумал Толик. Вот теперь началось то самое страшное, что и должно было когда-нибудь начаться.

"Добрый вечер, проходите, раздевайтесь, пожалуйста, – пригласила мать. – Может быть, чаю?". "Нет, спасибо, не беспокойтесь, – отказалась завуч, прилежно стряхивая снег с шапки на палас в прихожей. – Куда можно пройти?". – "Вот сюда, пожалуйста". В большой комнате тройка синхронно опустила увесистые зады на диван. Толик и мать сели за круглый стол, в центре которого на вышитой салфетке прикорнула одинокая конфетница. Хотя правильней было бы сесть наоборот: школьным делегатам, как судьям, – за стол, а Толику и матери – на диван, как на скамью подсудимых. Но уж как сели, так и сели. Ближе всех к Толику расположилась Шерстицына, то и дело натягивавшая на колени подол платья. Подол трещал растянутыми нитями-суставами, но все же был не в силах скрыть безобразные,  цвета молодой ржавчины шерстяные гамаши с толстыми складками, коими староста задумала усладить взоры членов семьи Топчиных. "У нее, наверное, и ноги волосатые, – подумал Толик. – Раньше на физкультуре не обращал на это внимания… Надо будет посмотреть на ближайшем уроке. Да и не только ноги, надо думать. Если у нее на лице такое творится…". "Светлана Николаевна, ну, вы, я полагаю, в курсе той возмутительной истории, в которой оказался замешан ваш сын, – глаголила, между тем, завуч, с интересом разглядывая чешский фарфоровый сервиз в серванте. – Вчера, когда вся страна прощалась с Юрием Владимировичем Андроповым, Таисия Борисовна обнаружила Анатолия и еще двух бравых молодцев из девятого класса на даче у одного из этих самых молодцев, где они развлекались просмотром антисоветских видеофильмов и распитием алкоголя". – "Да, сын мне все рассказал. Он не отрицает того, что они смотрели фильм про этого американского головореза… как его…". – "Рэмбо". – "Да, Рэмбо. Но сын говорит, что это был единичный случай. Один-единственный раз. Никаких других антисоветских фильмов они никогда больше не смотрели и никакого алкоголя не распивали. И оснований не верить своему сыну у меня нет. Тем более, что, как я понимаю, доказательств того, что они выпивали, тоже не имеется?.. А что касается, извините… порнографии, которую они якобы смотрели, то сын говорит, что Наташа неправильно все поняла. Это был фрагмент из этого самого фильма, "Рэмбо"… Они из любопытства решили посмотреть. Ума-то нет в 15 лет, а любопытство есть!..". "Надеюсь, надеюсь, что все было именно так, как утверждает Анатолий, – завуч оторвалась взглядом от серванта и впервые посмотрела матери Толика в глаза. – Иначе ситуация будет совсем уж возмутительной. Хотя и так возмутительнее некуда. С Перстневым, который все это заварил, с Мартьяновым, а также с их родителями мы будем разговаривать отдельно. А потом дела всех троих рассмотрим на общешкольном комсомольском собрании. А как вы хотели? Это ЧП". "Безусловно, я все понимаю, я согласна, – мать нервно поправила ворот кофты. – Они заслуживают порицания. То, что они устроили, – это, конечно, абсолютная дурость, полнейшая!.. Они сами не знали, что делают. Привыкли, что за них взрослые всегда думают, а у самих ответственности – ни на грош… Мой сын, конечно, очень виноват, но, думаю, вы согласитесь со мной, в сложившейся ситуации имеет значение и то, что он все это уже осознал и раскаивается. Искренне раскаивается, уверяю вас. Все-таки это ведь был первый подобный случай. И он останется последним, даю вам слово! И потом… Толя же всегда неплохо учился, вы знаете, Таисия Борисовна. И в субботниках всегда, и в самодеятельности, и макулатуру сдавал… Может быть это как-то все… зачтется?". "Извините, Светлана Николаевна, – слащаво улыбнулась завуч и потрогала мизинцем одну из бородавок. – Тот факт, что они не отдавали себе отчета в своих действиях, не служит для них оправданием. И вы, боюсь, несколько недооцениваете серьезность случившегося. Это не дурость, как вы сказали. Дурость – это кнопки одноклассникам на стул подкладывать. А антисоветские фильмы – это больше, чем дурость. К тому же, вы, возможно, не знаете, но там, на даче, Таисия Борисовна обнаружила и вырезки из западных журналов, и флаг американский. Да-да. Так что, это вовсе не дурость. В этой связи у меня, Светлана Николаевна, вопрос к вам: в вашем доме, в комнате у Анатолия вы никогда не замечали каких-либо кассет, иностранных журналов каких антисоветских, книг, вещей необычных?". (Толика Бородавка, похоже, собиралась и дальше игнорировать. Зачем тогда он здесь сидит?). "Что?! – мать выпрямилась, переводя взгляд с завуча на сына. – Конечно, нет! Анатолий?..". – "Конечно, нет". "Этого не было и быть не могло! – на шее матери, у самой ключицы, лихорадочно, как загнанная, хватала кислород голубая жилка. – Да у нас и видеомагнитофона нет… Нет, это исключено!". – "Надеюсь, надеюсь, что так… И, тем не менее, было бы небесполезно в этом убедиться". – "Что… вы хотите этим сказать?..". – "Я хочу сказать, что нам сейчас, возможно, стоило бы пройти в комнату Анатолия и удостовериться, что там нет ничего из перечисленного мной выше. Еще раз повторяю, Светлана Николаевна: дело весьма серьезное. Так что, надо прояснить сразу все и окончательно. Процедура, конечно, не самая приятная, но вы, надеюсь, понимаете, что мы люди не чужие и так же, как и вы, обеспокоены судьбой вашего сына. Мы делаем это для его же блага". Лицо матери пошло красными пятнами. "Ну, хорошо, – сказала она, наконец, после паузы. – Если вы считаете, что это необходимо, идемте".