Леон

– Теперь поработай, – сказал мой собеседник, собирая ручку в единое целое. – Возьми резец и нанеси заклинание.Наведи, впиши в предмет. Человек, подписавший любое обязательство этой ручкой, не сможет его нарушить.

И я сразу все понял. И опять сделалось сухо во рту, и захотелось высунуть язык до пола, будто собака в клетке.

– К-какое обязательство? Любое? Что вы заставите меня делать?!

– Все зависит от тебя, – повторил он со значением. – Ты у нас великий волшебник, а значит, эта штука не будет одноразовой. Вечной тоже не будет, но вечности и не надо… Работай, Леон.

* * *

Он оставил меня одного в мастерской – «чтобы тебя ничто не отвлекало». Я понимал, что это вовсе не доверие, он знает, что мне отсюда некуда деваться.

Я-то подумал, что он простак, когда он принял мое слово на веру. А простак – я, деревенский дурачок. Он дал мне кусочек свободы и посмотрел, что я буду с ней делать, и я поступил как крыса, перед которой приоткрыли дверь клетки. Да и то, крысы умнее…

Сперва я просто сидел, тупо глядя на ручку. Если я выполню его задание, он сможет заставить меня сделать что угодно – ходить голышом, есть червей или что-то в тысячу раз похуже. Если не выполню – он превратит меня… в кого?

И вот, я смалодушничал и выбрал подходящий резец, и, взяв его в руки, уже не мог остановиться. Любимое дело затягивает, даже когда готовишь рабский ошейник для себя самого.

Я покачивал ручку на пальце, определяя центр тяжести. Развинчивал корпус и складывал опять. Изучал, как устроена чернильница внутри, и перепачкал ладони чернилами. Вписывал символы, ошибался, зачеркивал. И вот, когда на корпусе почти не осталось свободного места – заклинание наконец-то легло,вписалось и заиграло, и я поразился, как красиво и элегантно у меня получилось…

И тут же вспомнил, зачем это надо, и съежился. И тут же услышал шаги за дверью.

– Сделал?

Здесь, в подвале, мой тюремщик почти доставал головой потолка. В руках у него был лист бумаги с отпечатанным текстом, всего две строчки.

– Внимательно читай, – он положил передо мной бумагу, а сам уселся напротив, по другую сторону верстака. – Что непонятно – спрашивай.

«Я, Леон Надир, обязуюсь не применять свои магические умения без письменного разрешения (пробел). Подпись».

Я посидел несколько секунд, слушая звон в ушах от огромного облегчения. Всего-то? Я уже взялся за ручку, когда заметил странность:

– Без письменного разрешения… Чьего?

Он засмеялся:

– Хорошо, Леон. Теперь дай мне имя.

Я посмотрел укоризненно. Мог бы и не издеваться.

– Назови меня именем, которое выберешь сам, – продолжал он мягко. – И оно станет моим. Для тебя.

– Если я назову вас, как мне хочется, – сказал я, – вы превратите меня не в собаку, а в жабу. Или глиста.

– А ты не придумывай дразнилку. Назови имя, с которым тебе будет удобно, спокойно, когда ты будешь ко мне обращаться или обо мне вспоминать. Это тебе нужнее, чем мне.

Я понял, что отвертеться не получится, и чем скорее я справлюсь – тем быстрее он от меня отцепится. И я стал мысленно перебирать все имена, которые знал или когда-то слышал, и ни одно, конечно же, не подходило. И я применил школьное умение, которое иногда выручало меня в классе, а иногда приносило «дыру»: я ответил наугад.

– Микель, – выпалил я и тут же прикусил язык, сам себе поражаясь.

– Интересно, – он прищурился. – Ты инстинктивно перенес на меня образ твоего деда. Совсем не худший вариант, хотя и спорный.

– А можно, я передумаю? – Я стиснул ладони, перепачканные чернилами. – Переназову?

– Нет, Леон, – сказал он терпеливо. – Это не экзамен. Ты здесь не можешь оказаться хорошим или плохим, справиться или провалиться. Теперь я для тебя буду Микель, и зови меня так. И впиши на листок, там, где пробел, мое имя.

«Я, Леон Надир, обязуюсь не применять свои магические умения без письменного разрешения Микеля. Подпись».

* * *

В моем родном городе, думаю, никто не жил в таких роскошных покоях, разве что мэр. Все для меня одного – мягкая кровать, огромный шкаф с зеркалами до пола, белая ванна тоже для меня, и воду заранее согрели, не надо возиться с дровами. Здесь же нужник из белого фарфора, такой роскошный, что его впору выставлять посреди бальной залы.

Окно выходило в сад. По стволу огромного дерева носилась белка, а увидев меня, присела на ветке, распушила хвост и застрекотала, ругаясь. Наверное, среди белок в округе у меня плохая, ужасная репутация.

– Я так больше не сделаю, – пообещал я, на всякий случай прикрывая окно. – Мне запретили.

Я кое-как отмыл руки, снял испачканную рубашку и повалился в кровать: не потому, что устал, просто надо было подумать.

Отчего я назвал имя деда Микеля? Неспроста ведь, не случайно. Дед много значил для меня, он был будто точкой отсчета, меня все хотели видеть похожим именно на него, удачливого, предприимчивого, жесткого, сильного, резкого в суждениях. А я – я его боялся и вздрагивал при звуках его вечно громкого, требовательного голоса. Может, стоило дать моему рабовладельцу имя попроще, не отягченное детскими воспоминаниями? Эх, хорошие мысли всегда приходят слишком поздно…

Послышался стук в дверь – негромкий и в то же время твердый. Я подпрыгнул на постели и снова инстинктивно проверил, на месте ли сердце. На моей новой футболке так и болталась картонная бирка – я забыл ее снять.

– Привет, – сказала Герда, когда я открыл дверь. – Ты как?

В руках у нее были картонные сумки с одеждой, которую она мне выбрала, а я так и не успел примерить.

– Хотел перед тобой извиниться, – промямлил я, глядя в сторону.

– Ну так извиняйся! – сказала она с вызовом.

– Прости, пожалуйста, – я по-прежнему на нее не смотрел. – Тебе… за меня ничего не будет? Ты же не виновата, что я сбежал…

– Я-то не виновата, – сказала она таким голосом, которым обычно выносят жестокий приговор.

Я взял сумки из ее рук. Занес в комнату. Герда стояла в дверях, и я не мог понять выражение ее взгляда.

– Еще раз прости, – пробормотал я.

– Ты как себя чувствуешь? – снова спросила она, теперь мягче.

– Нормально.

Она по-прежнему стояла на пороге. Если бы я захотел, мог бы закрыть дверь перед ее носом, но после всего, что я натворил, это было бы неловко.

– Я тебя поздравляю, – прошептала она, это прозвучало по-дурацки, но и трогательно. – Он сказал, что теперь уж точно, наверняка тебя берет. Я так за тебя рада.

– Герда, – сказал я. – Тебя тоже похитили из дома, опорочили… и казнили за чужую вину?

– Нет, – отозвалась Герда очень серьезно. – Меня обвинили в колдовстве и в последний момент заменили костер отрубанием головы. Голову закопали в лесу, выросла огромная сосна, пятьсот лет я стояла на месте, и зима-лето сменялись, как взмахи крыльев у мухи. Потом меня спилили, разделали на доски и отвезли на верфь, и заложили сразу три суденышка, я развалилась на три личности и стала сходить с ума. И тут мой учитель меня выкупил. По его заказу три лодки разобрали, все мои доски пустили на единое судно. Тогда я снова почувствовала себя собой, но только, понимаешь, кораблем, и не сразу получилось к этому привыкнуть. Но мой учитель был со мной, он учил меня, он стоял за моим штурвалом, и я училась в штиль и в шторм. И вот – я вернула себе человеческий облик, и теперь могу с тобой разговаривать.

Я попятился. Можно было предположить, что Герда врет или фантазирует, но то, что я уже видел и знал, подталкивало к выводу: нет. Это такая же правда, как гладкий пол под ногами, древесный ствол за окном и крохотные птицы, зависающие над цветами.

– И сколько тебе лет? – спросил я наконец.

– Это как считать, – она, кажется, уже пожалела о своей откровенности. – Считай, что двадцать.

Моя жизнь и мои потери показались очень далекими в этот момент, будто я вычитал о них в книге. Уж с тем-то, что случилось с Гердой, моя история и в сравнение не идет.

– А ты никогда не хотела вернуться к тем, кто отрубил тебе голову? – спросил я глухо. – Поквитаться, устроить им… справедливость?

– Да они и так перемерли все, – сказала Герда не очень уверенно. – За пятьсот-то лет…

– И ты не держишь на них зла?

– Зачем? Природа моей магии – сопромат, – она виновато улыбнулась, будто прося прощения за слова, которые я, по ее мнению, вряд ли смогу понять. – Для навигации добро и зло не требуются… А ты, наверное, опять проголодался?

* * *

Мы устроились за причудливым столиком у фонтана, под выгоревшим полотняным зонтом.

– Гамбургер, – сказал я Герде.

Она поморщилась:

– Здесь есть кое-что повкуснее.

– Вкуснее нет.

– Ты же не пробовал! И потом, гамбургеры вредные, их нельзя все время есть, ты потолстеешь!

Ну и смешная угроза. Все равно что сказать «нельзя есть, потому что тогда ты будешь здоровым и сильным». Хотел бы я немного потолстеть, а то на моем ремне вечно приходилось проделывать новые дырки…

Герда сделала заказ. Несколько минут мы сидели, слушая писк воробьев и шум воды.

– Герда, – сказал я. – Расскажи, где ты в детстве жила. Были у тебя родители, братья, сестры? Родня, подруги? Школа?

– У меня были приемные родители, – она вздохнула, – достойные люди, держали трактир, а я прислуживала. И был брат… названый. Их сын.

– Тебя обвинили… что ты колдовством кого-то убила? – я спохватился. – То есть, если неприятно, не рассказывай…

– Да ладно, столько лет прошло, – она грустно улыбнулась. – Я ходила к реке, к отмели, и там пела. И на мой голос собирались рыбы, сколько их было в округе: сомы, окуни, карпы, красноперки, еще какие-то, я не знаю… И высовывали из воды свои рыла, кружились и били хвостами. Они танцевали, Леон. Это было смешно и трогательно. Даже когда я уставала в трактире до смерти – стоило явиться на берег и запеть, и рыбы собирались, и я чувствовала себя почти счастливой…

Она замолчала. Пятьсот лет прошло, но воспоминания были живы, зря она притворялась равнодушной.

– …А потом названый брат меня выследил и предложил сделку: я пою, он ловит рыбу сачком, продает и делится монеткой. Я отказалась. Тогда он сдал меня городским стражникам. Меня стали допрашивать, и я все честно рассказала…

– Рассказала, что рыбы танцевали? За что тут судить вообще?!

– Ну, колдовство…

– И что? – я все еще не понимал. – Твое личное частное колдовство никого не касается. Нет пострадавших, никому нет дела. Как за это можно судить?!

– У нас был другой мир, Леон, – сказала она, помолчав. – У нас вообще нельзя было колдовать. За это казнили.

– Почему?! Они что там, все с ума сошли?

– Может быть, – она улыбнулась. – Я не выбирала, в каком мире родиться.

Принесли наш заказ, мы молча взялись за еду, и я мысленно поблагодарил Герду: что она так спокойно, с достоинством, рассказала про свой родной мир жестокости и абсурда. И еще – что она выбрала для меня блюдо, по вкусу сравнимое даже с гамбургером. Это была тонкая горячая лепешка под слоем запеченного сыра, овощей, мяса, и вкус показался мне знакомым, только забытым: будто у меня где-то когда-то было хорошее время, и там я только и делал, что вкусно и с удовольствием ел.

– Пиццу тоже нельзя все время заказывать, – Герда будто спохватилась, глядя, как я пожираю лепешку. – Это я тебя так… балую немного. Чтобы подбодрить.

Я проглотил последний кусочек:

– А сейчас? Ты поёшь для рыбы?

Она помотала головой, промокнула губы салфеткой:

– Видишь ли, мне так неудачно отрубили голову, что повредили голосовые связки. С тех пор я не пою… И вообще не умею, например, того, что умеешь ты. Я могу быть кораблем и ходить между мирами. Все.

– Ну, это немало, – пролепетал я. – Хотел бы я ходить между мирами…

– И что бы ты сделал? Вернулся домой, а они тебя снова на эшафот?

– Нет, я был бы умнее, – сказал я. – Я бы спрятался, скрывался от стражи, а потом… Нашел бы того человека. И совершил бы с ним справедливость. Потом, конечно, пошел бы к мэру и потребовал, чтобы приговор был отменен, честное имя Леона Надира восстановлено, и его семью никто не смел упрекать. Но это так… дополнительно. Справедливость важнее.

Герда смотрела на мои руки. Я проследил за ее взглядом; в правой я сжимал мертвой хваткой столовый нож. Пальцы стиснулись непроизвольно.

– Ты никогда раньше не видел этого человека? – спросила Герда задумчиво. – Как его хотя бы зовут?

– Понятия не имею. Зато он про меня все знает отлично. Правда, в нашем городе меня все знают, из-за магазина…

Голос мой дрогнул. Так бывает, когда вспоминаешь родные места, куда больше нет возврата.

– Микелю все равно, как к нему приходят ученики, – снова заговорила Герда. – Его миссия – раскрывать талант. Любой ценой.

– То есть для тебя он тоже Микель?!

– Нет, я дала ему другое имя. Но знаю, что для тебя он Микель.

– А для тебя?

Она серьезно помотала головой:

– Это наше с ним дело. Когда-нибудь узнаешь, я проговорюсь. Но всему свое время.

Всему свое время, повторил я себе и перевел дыхание.

– Сколько у него имен?

– Сколько дали ученики.

– А учеников у него – ты и я?

– Бессчетно, – сказала она без улыбки. – То есть буквально нельзя сосчитать. Он же бессмертный. Ученики – нет.

Шумела вода в фонтане, и нахальные воробьи лезли прямо на стол.

– Герда, а ты видела других учеников Микеля?

– Ну… некоторых. Когда ходила по океану во фрахт. Понимаешь, миров ведь так много, и все его ученики разные, он учит каждого сообразно наклонностям, – последнюю фразу Герда явно повторила по чужим словам. – Нам повезло, что мы с тобой похожи…

Она наконец-то снова улыбнулась, и заиграли ямочки на щеках.

– Слушай, а его настоящее имя… он его… прячет среди придуманных? Так?

– Все его имена настоящие. И ничего он не прячет.

– А… что случается потом с его учениками? – спросил я, преодолевая нервную дрожь.

– Они занимают единственно верное место в системе миров, – Герда говорила, будто удивляясь, что я такой ерунды не знаю. – Место предназначения, где талант раскрывается полностью.

– Его ученики – добрые или злые?

Ее снисходительный тон сменился покровительственным.

– Ах, Леон, тебе так много предстоит еще узнать…

Она поглядела на солнце, давно повернувшее к вечеру, и решительно поднялась из-за стола:

– Надо ехать. Микель велел привезти тебя на берег перед закатом.

Перед закатом

В машине я нервничал, все попытки Герды успокоить меня отвергал, она сдалась, замолчала и включила местную музыку. Мне неожиданно понравилось – мелодия и текст мягко, завораживающе повторялись, будто вводя в транс. Пелось о том, что сладкие мечты заставляют путешествовать по множеству морей, где каждый чего-то ищет, в этом звучала жесткая неизбежность, но слышалась и надежда. Поддавшись ритму, я немного расслабился; широченная дорога была как масло, без единого булыжника. После очередного поворота я увидел огромную штуку, зависшую в небе, и опять струсил.

– Дирижабль, – сказала Герда, успокаивая. – Никакого в нем смысла, только реклама.

При въезде на берег мне сделалось тесно – столько здесь было людей и машин. Но Герда потащила меня дальше, я увидел песок и волны и опять поразился.

В моем городе берег был узким, галечным, со множеством построек, причалов, с древней крепостной стеной и старыми аркбаллистами. Такого простора, как здесь, там не было и быть не могло. Даже волны в сравнении со здешним прибоем показались бы мелкими.

А эти волны шли и шли, подчеркнуто-лениво, начинаясь чуть ли не от горизонта, и не обрушивались на берег – накрывали его тяжело и властно, а потом отползали, будто край тяжелого одеяла, обнажая мокрый песок и груды бурых водорослей.

По мокрому песку носились собаки, гонялись за чайками и друг за другом. Я вспомнил, как сам бегал на четырех лапах, и отстраненный фатализм, воцарившийся в моей душе при виде океана, сменился нервным ознобом.

– Посмотри, как красиво, – сказала Герда.

В отдалении от берега барахтались в волнах люди в мокрой темной одежде. Цеплялись за доски, похожие на обломки кораблекрушения.

– Они тонут?! – Я готов был броситься на помощь.

– Они развлекаются. – Герда предусмотрительно взяла меня за локоть. – Не вмешивайся, Леон.

Покатила очередная волна. Люди забарахтались отчаяннее, один ухитрился вскочить на свою доску, и я увидел, что на щиколотке у него затянут черный шнурок. Рабство, галеры?! Пока я в смятении пытался понять, что происходит, человек сумел поймать волну и покатил, как по снежной горке, балансируя, быстро, ловко…

Но скоро потерял равновесие и шлепнулся в воду, и тогда я понял, что шнурок на ноге вовсе не держит его на привязи. Наоборот, это он взял в рабство доску, чтобы та не уплыла.

Волна докатилась до моих ног, и башмаки из резины и ткани промокли насквозь. Вода оказалась холодная, ледяная.

– Неужели им это нравится? – Я с недоумением поглядел на людей в прибое.

– Не силой же их загнали, – сказала Герда. – Это весело. Хочешь попробовать?

Я замотал головой.

– Иди теперь босиком, разиня, – сказала Герда. – Я однажды на берегу нашла огромную связку чужих ключей. Тоже кто-то гулял, задумавшись. Ворон считал.

Ворон здесь не было. Только чайки. Стоя на одной ноге, я развязал шнурок; Герда права, я веду себя как разиня…

– Добрые мыши, хозяин вернулся, – послышалось за спиной, и я резко обернулся. Микель стоял спиной к заходящему солнцу, я видел только его силуэт, но спутать ни с кем невозможно.

– Ты его покормила? – он обращался к Герде, говоря обо мне так, будто я по-прежнему был собачонкой. Она кивнула. Микель неопределенно махнул рукой в сторону от берега. Прежде чем уйти, Герда внимательно посмотрела мне в глаза:

– Старайся. Ладно?

Сложно было ухмыльнуться в ответ, но я справился.

* * *

Я поставил мокрые башмаки на песок подальше от прилива. Выровнял шнурки, затягивая время.

Солнце висело уже над самым горизонтом, и было это, как заметила Герда, невероятно красиво. Люди, явившиеся прогуляться перед закатом, их собаки, птицы в воде и в небе – все казались благостными, покрытыми золотой пыльцой.

– Читай, – Микель сунул руку в карман плотных синих брюк и вытащил сложенный вчетверо листок – белый, матовый. На листке было написано от руки: «Я, Микель, позволяю Леону Надиру использовать магию сегодня, сейчас, пока не скроется солнце». Ручка с золотым пером хранилась у него в нагрудном кармане. Я успел подумать – как он ухитряется так естественно сочетать хороший пиджак с грубыми рабочими штанами?

– Подставь мне спину…

Я повернулся, готовый получить удар. Он разгладил бумагу у меня между лопатками и через секунду вложил мне в руки листок. Свежая роспись под строчками была похожа на гроздь винограда.

И я почувствовал, как что-то изменилось. Солнце светило по-другому, тени ложились иначе, крики чаек из хриплых сделались нежными, будто звон серебра. Наверное, он был прав, когда говорил, что этот мир добр ко мне, он мне подходит, как идеальная почва для растения.

– Времени мало, – он снова сложил и спрятал бумагу. – Пока не село солнце, соверши здесь что-нибудь, чего не мог бы сделать я.

Ему будто платили за то, чтобы он ставил меня в тупик.

Я подумал несколько секунд. Наклонился, зачерпнул песок, протянул ладонь, будто показывая: вот, у меня только песок, ничего нет! Песчинки дрогнули, пришли в движение и завертелись, поднялись у меня на ладони длинным тонким смерчем, высотой как небольшая свеча. Золотые искры вплетались в движение, и еле слышно звучала мелодия – так пела шкатулка моего деда. Я поднял на Микеля вопросительный взгляд…

Он пренебрежительно усмехнулся, хлопнул меня по тыльной стороне ладони – не сильно, но музыкальный смерч у меня в руке развалился, снова превратившись в горстку песка. Он даже наклоняться не стал – песок, ракушки и мелкий мусор сами прыгнули ему в ладонь, завертелись и через миг сложились в миниатюрную копию ратуши моего родного города. Я сразу же узнал очертания зеленого шпиля, часов, балконов и арок и разглядел колокольню на башне. Колокол ударил несколько раз, и ратуша осыпалась, протекла у Микеля между пальцами.

– Если бы я мог сделать что-то, чего не можете вы, – сказал я с досадой, – это я должен был вас учить, а не наоборот. Верно?

Он выразительно глянул на солнце над горизонтом. Чем ниже оно опускалось, тем шире становился диск, и мельчайшие облака в чистом небе наливались розовым:

– Есть еще время. Соображай.

Я нашел палку на груде сухих водорослей. Босиком вышел на полосу гладкого, мокрого песка, где отпечатались следы гуляющих, собачьи лапы и птичьи ласты с перепонками. Я размашисто, от души выписал относительно новое свое заклинание – «легкое удивление». Задумано было так: приходит дама в общество, потрет камень на своем перстне – и всякий, кто увидит его блеск, удивляется ее красоте, наряду и уму, но потихоньку удивляется, пальцем не тычет…

– Ой, что это?

– Смотрите! Идите скорее сюда!

Все, кто был на берегу в радиусе ста шагов – взрослые, и дети, и собаки, – ринулись к моей закорючке, выписанной на мокром песке. Я еле успел отбежать в сторону. Одновременно прибыли человек пятнадцать, благо пляж был не очень людный, а то случилась бы давка. Они громко удивлялись, изумлялись, потом выхватили из карманов телефоны – а Герда уже объяснила мне, что это такое, – и принялись фотографировать песок. Пришла волна, окатила людей выше колена, смыла заклинание; снова удивленные, но теперь уже и растерянные, они переглядывались, не понимая, что же привело их сюда, что заставило ловить картинку в объектив. Кое-кто украдкой просматривал свои фотографии – но мое заклинание, ухваченное хитрой электронной памятью, потеряло силу.

Собаки, несколько встревоженные, вертелись вокруг хозяев.

Я посмотрел на Микеля – оценит ли? Тот указал пальцем в небо. Я поднял голову, но там ничего не было, даже давешнего дирижабля, я увидел разве что облако, тонкое, как перышко, и розовое, как поросенок. И тут же возобновились потрясенные крики: люди фотографировали теперь небо – все люди, сколько их было видно на пляже, поблизости и в отдалении: «Смотрите, смотрите!» Я и сам на секунду почувствовал детское радостное потрясение, хотя в облаке не было ничего особенного – кроме единственной миссии удивлять, которую вложил в него Микель.

Он потер ладони, будто стряхивая невидимые песчинки. Облачко растаяло, люди жмурились в лучах заходящего солнца и делали вид, что ничего не случилось. А возможно, и правда обо всем немедленно забыли.

Солнце касалось горизонта и казалось уже не круглым, а угловатым, будто кирпич.

– Я сдаюсь, – сказал я Микелю.

Он прищурился:

– Знаешь, я многое прощаю ученикам. Только не лень. Работай, или ночуешь до утра в собачьей шкуре.

Тоже мне угроза, подумал я. Отошел в сторону, глядя на уходящее солнце.

Прямо по кромке воды, босиком, в задумчивости шла некрасивая девушка с отстегнутым поводком в руках, а ее пес с мордой жизнерадостного дурачка пытался догнать чайку. Птица, кажется, развлекалась, пролетая туда и сюда, снижаясь, провоцируя и взлетая снова. Птице было весело, в то время как собака все больше обижалась.

Девушка не смотрела на пса. Между ее светлыми бровями лежала складка. Глаза видели в этот момент что угодно, но не песок и не пену прибоя.

Я подобрал из-под ног плоскую ракушку цвета топленого молока, с еле заметным рельефным рисунком на внешней поверхности. Подошел к девушке (солнце наполовину ушло под воду). Девушка удивленно подняла голову, ее затуманенные глаза прояснились.

– Купите у меня ракушку, – сказал я, протягивая мой товар на ладони. – Очень хорошая. Редкая. Выполняет одно желание. Цена – любая монета, что найдете в кармане.

Она секунду смотрела непонимающе. Я был готов, что она фыркнет и уйдет, но складка между ее бровей вдруг разгладилась.

– Хорошая сделка…

Она сунула руку в карман джинсовых шорт и принялась искать, и я запоздало вспомнил, что мне говорила Герда: здесь люди редко носят с собой деньги, за все платят карточками…

– Есть, – девушка показала мне маленькую белую монету. – Пойдет?

Я протянул ладонь. Зажал в кулаке свою первую выручку в новом мире. Отдал ракушку покупательнице:

– Насчет желания – я не вру. Загадывайте внимательно.

– Спасибо, – она улыбнулась, сразу сделавшись почти красавицей. – Ты… забавный парень. Как тебя зовут?

– Леон.

Ее пес, оставив чайку, подскочил к нам и, припав на передние лапы, загавкал на весь пляж. Я улыбнулся, жестом попрощался и отошел, хотя девушке явно хотелось продолжить разговор. Ей было больше двадцати, и она отлично видела, что мне шестнадцать, но я выдернул ее из оцепенения, из одиночества, и она даже не флиртовала – просто хотела поговорить…

Микель стоял, скрестив руки на груди, наблюдая издали. Я подошел, показал монетку на ладони: