Недоросли. Холодные перспективы

– В прошлом году выходило в «Литературных листках», а в этом – в журнале «Северный архив», – Мицкевич осторожно притворил за собой дверь. – Не люблю, когда хлопают дверьми… должно быть, и окончание там же, в «Северном архиве» и выйдет.

Лихо подкатил извозчик, едва не забрызгав мокрым снегом, придирчиво оглядел с головы до ног, отметив, должно быть, в уме и шинель Невзоровича, и редингот Кароляка, и каррик4 Мицкевича.

– Прошу, господа!

– Господа не едут, – холодно произнёс пан Адам, и в ответ на рванувшиеся возражения Невзоровича и Кароляка только запрещающе приподнял трость. – Не стоит протестовать, панове… не люблю долгих прощаний, поэтому расстанемся здесь. Пан Глеб, рекомендую вам не ограничиваться только обществом русских, сведите знакомство с поляками и литвинами, это необходимо здесь. Пан Габриэль введёт вас в салон к Шиманской, в общество Олешкевича… пан Габриэль, я полагаюсь на вас и оставляю вашим заботам нашего юного друга.

Юноши не стали больше спорить, послушно склонили головы.

Извозчик помог Юзеку взгромоздить на запятки оба кофра, откинул перед Мицкевичем дверцу пролётки. Пан Адам легко вскочил по откидной ступеньке, обернулся, не садясь на сиденье.

– Итак, прощайте, господа!

Когда пролётка скрылась за поворотом, Габриэль повернулся к Невзоровичу:

– Ну что ж, кадет… идём!

Город радостно гудел.

Где-то пели – нестройно, хором, но что пели – не разобрать. Где-то с залихватским визгом неслись по улице на тройке с бубенцами, визжала какая-то баба. Вкусно пахло печевом и жарениной, горячим чаем и сбитнем, громко зазывали на улицах продавцы сбитня и бубликов. Шумели трактиры и лавки, с лёгким скрипом вертелась на сенной карусель, с криками носились там и сям мальчишки – только успевай береги карманы и кошелёк, Сенная, она такова.

Вот и сейчас – на шляхтичей налетел мальчишка лет десяти в драном кучерском армяке и войлочном малахае, оторопело отскочил.

– Осторожней, лайдак5! – рявкнул ему Габриэль, сжимая кулаки. Пся крев, что за город!..

– Ляях, – протянул мальчишка, ничуть, впрочем, не испугавшись. – А ты не лайся, а то я своих кликну – и тебе не поздоровится. Мы тут ляхов не любим, у нас тут свои порядки, русские…

– Что ты сказал, змеёныш?! – процедил Габриэль, шагая вперёд, вот-вот – и метнётся кулак, сомнёт мальчишку, собьёт с ног. Тот уже приготовился свистнуть, и понятно было, что по свистку прибежит человек десять. Тогда и впрямь несдобровать. Но Кароляк отступать не собирался – ещё чего не хватало, чтобы шляхтич отступал перед хлопом.

Но в этот миг вмешался Невзорович, который всё это время пристально разглядывал встречного.

– Погодите-ка, пан Кароляк… – придержал он за рукав нового знакомца. – Эй ты… как там тебя… Лёшка?!

«Малышка». Тот самый.

«Малышка», видимо, тоже узнал Глеба, остановился, разжимая кулаки, но по-прежнему настороженно косясь на Кароляка.

– А, и ты здесь, литвин… – процедил он, облизнул губы и покосился назад, на гудящую невдалеке толпу, и Глеб вдруг понял, что никаких «наших» с ним здесь нет, а «малышка», скорее всего, тут на свой страх и риск пробавляется.

– Ты чего это на людей бросаешься? – спросил он насмешливо. – Приятеля вот моего чуть с ног не сбил. Удираешь, что ли от кого?

– Да нет, чего удирать-то, – мальчишка независимо повёл плечом, переступил с ноги на ногу разбитыми опорками, покосился на Кароляка, который смотрел куда-то в сторону. – Сейчас везде промышлять можно, Святки же. А у приятеля вашего… твоего… прощения прошу.

И правда, у схизматиков же Святки, – вспомнил Глеб. – Вчера рождество было. Где-то в груди чуть потеплело – вспомнились родные Невзоры, да и Волколата Довмонтова – там православные крестьяне тоже праздновали церковные праздники почти на две недели позже, чем господа, католики и униаты.

– Ну раз такое дело, ради праздника, я думаю, мой приятель тебя простит, – он тоже покосился на Кароляка, и тот, подумав, нехотя кивнул. – Хоть и не наш это праздник, а всё равно – святой день.

«Малышка» несколько мгновений ещё постоял, потом всё так же независимо шмыгнул носом, поправил капелюх и нырнул в толпу, загребая на ходу рыхлый снег опорками.

– Что-то ты какой-то слишком вежливый, пан Глеб, – процедил Кароляк, неприязненно глядя ему вслед. – С москевскими хлопами дружбу водишь, фамильярничаешь…

Они перешли на «ты» вскоре после отъезда Мицкевича, когда выпили на брудершафт в трактире на Мойке. Горячее вино шумело в голове, и Невзорович уже представлял, как он будет красться в корпус, опасаясь, как бы не попасться на глаза дежурному офицеру, пусть даже и не Овсову, а Деливрону. Впрочем, на сыром и холодном воздухе городских улиц лёгкий хмель быстро выветривался.

– Да, так вышло, что знакомство свели, – бросил Невзорович как ни о чём не значащем, не принимая вызывающего тона. Он тоже смотрел вслед «малышке», словно хотел что-то о нём понять, потом повернулся к Кароляку. – Прошу меня простить, пан Габриэль, но мне сейчас надо спешить… надеюсь, что мы с вами ещё увидимся.

– Обязательно увидимся, пан Глеб, – подтвердил тот, щуря водянистые глаза. – Обязательно увидимся. Непременно заходите как будет возможность к Марии Шиманской, у неё салон, там собираются все наши земляки.

3

Грегори проходил мимо двери кабинета директора – шинель внакидку, фуражка сбита чуть набок, нарочно из дерзости. Праздники так праздники, пусть и в форме одежды тоже хоть какая-то вольность будет. Хотя, попадись он в этот миг на глаза, к примеру, Овсову – кокосы, а то и розог не миновать. Однако Грегори, глядя на чугунных, нарочно бравировал, ходил по краю опасности.

Нарывался на розги.

Хотя и невелика храбрость в праздники дерзить, когда даже чугунным почти ничего не грозит.

Рождество миновало, но праздничные дни продолжались – волей государя Александра Павловича на другой день после рождества праздновался день победы над узурпатором – двенадцать лет назад русская армия вышла к границам России как раз в сочельник.

Весь город на Рождество, кроме райков, балаганов и вертепов украшался флагами, на Марсовом поле всю вторую половину декабря маршировали пешие и конные гвардейские полки, покрывшие себя славой в войнах с республикой и узурпатором. Парад должен был состояться как раз сегодня. А в корпусе кадетам дали ещё один праздничный день. А если помнить, что назавтра суббота, в которую только танцевальные и гимнастические классы, то радость становится почти полной. Была бы полной, если бы и их отменили, но для этого, наверное, в лесу должно сдохнуть что-то очень большое, вроде слона или носорога. А поскольку в русских лесах такое зверьё не водится – судите сами.

Тяжёлая дубовая дверь с причудливой резьбой и начищенными медными ручками была чуть приоткрыта – должно быть, вестовой по ротозейству забыл притворить, и из-за неё смутно доносились голоса. Грегори прибавил шагу, чтобы пройти мимо – не дело кадету, а тем более, дворянину, подслушивать у дверей. Даже если и не накажут, не застанут даже – для самого себя позор.

– …кадета Смолятина… – прозвучало вдруг из-за двери, и мальчишка, наплевав на приличия, замер на месте. Никак про них говорят? Он мгновенно подавил вякнувшую было совесть – отмолю грех, не страшно. Тем паче, не интимные тайны и не государевы секреты подслушиваю.

– Послушайте, дядюшка, но нельзя же так?! – в голосе Овсова было странное беспокойство, словно он пытался что-то объяснить «дядюшке».

– Почему же, Константин Иванович? – «дядюшка», всему корпусу известный, как его высокопревосходительство контр-адмирал Пётр Кондратьевич Карцов, действительно не понимал.

– Ваше высокопревосходительство! – мгновенно понял свою промашку Овсов (на службе и впрямь не следовало козырять своим родством с директором, к тому же в кабинете наверняка находился кто-то ещё из преподавателей или офицеров корпуса). – Но ведь много воли же дали! Разболтаются кадеты, потом, после праздников, как их обратно в упряжку-то вгонять…

– Отчасти вы правы, – мягко сказал кто-то и по характерному грассированию и насмешливым ноткам в голосе Грегори тут же узнал князя Ширинского-Шихматова. – Действительно, кадетам потом, после праздников сложно придётся, но я думаю, это всё же лучше, нежели держать их в ежовых рукавицах без отдыха.

Гришка криво усмехнулся – предсказуемо было и то, что и директор, и Сергей Александрович согласны с тем, что и кадетам надо отдохнуть, а Овсов хочет затянуть их в хомут.

Больше о нём и об его друзьях преподаватели не говорили, и Грегори, стараясь ступать как можно тише, прокрался мимо двери и двинулся вниз по лестнице, в фойе. Однако он успел пройти всего ступенек пять – еле слышно скрипнув, дверь директорского кабинета распахнулась во всю ширину, и голоса учителей зазвучали уже на лестничной площадке.

Прощались.

Стараться удирать теперь не стоило – заметят, и точно решат, что подслушивал. Тогда и розог не миновать. Конечно, правила хорошего тона чугунных требовали не бояться розог и самим напрашиваться на них, но Грегори отлично видел, что даже самые отъявленные сорвиголовы нарывались только тогда, когда у них не было возможности увильнуть, либо была возможность покрасоваться своей храбростью и стойкостью. Не перед девицами (откуда в корпусе девицы?), а перед младшими, авторитет заполучить, чтоб глядели, рот разиня. Дураков среди кадет, а, тем более, среди гардемарин не было.

Он замедлил шаг, и стал ждать, пока кто-нибудь из преподавателей не кинет взгляд через каменные перила площадки и не заметит его в полумраке лестницы (на лестнице горела только небольшая масляная лампочка, вроде лампады, что зажигают у икон, считалось, что этого достаточно, и ног никто не сломает).

Так и вышло.

Тяжело хлопнула дубовая дверь, быстрые шаги гулко простучали по полу. Гришка вскинул голову и встретился взглядами с Овсовым – надзиратель торопливо спускался по лестнице, цокая подкованными каблуками по промёрзшим каменным ступеням. Шепелёв изо всех сил постарался сделать невозмутимое лицо, хотя неприязнь и едва ли не ненависть к Овсову так и лезла наружу.

Видимо, что-то всё-таки вылезло – офицер на пару мгновений задержался на лестнице, цепко глянул в лицо кадета.

Понял.

Плохо старался, Грегори.

– Подслушивали, кадет? – почти с ненавистью прошипел офицер.

– Кадет Шепелёв, ваше благородие! – отчеканил Гришка так, что казалось, звякнули начищенные до сияния бронзовые рожки люстры над лестницей. И посмотрел на Овсова как можно спокойнее, хотя в душе нарастала злость.

Хорошо было видно, что племянник директора едва сдерживается, чтобы не ударить мальчишку, уже и рука в кулак сжалась, даже перчатка скрипнула кожей. А попробуй, – холодея от злобы, подумал про себя Шепелёв. Ударить дворянина, пусть и мальчишку, по лицу – это даже для офицера непростительно, это не розгами по заднице высечь, и не тростью ударить, пусть даже и за провинность.

Несколько мгновений они меряли с Грегори друг друга взглядами, сжав губы и раздувая ноздри (оба, как один!).

– Вы как выглядите, кадет?! – в голосе Овсова явственно что-то лязгнуло.

Но в этот момент дверь в кабинет директора снова отворилась. Оба спорщика, и офицер, и кадет глянули вверх, встретились взглядом с адмиралом. Пётр Кондратьевич остановился у парапета, цепко разглядывая обоих, и Овсов, видимо, что-то поняв или вспомнив, снова скрипнул лайкой перчатки, – разжал кулак.

– Много воли взяли, мальчишки! – процедил он, и Грегори мгновенно понял, что ему сейчас надо сделать.

– Так точно, ваше благородие! – вновь отчеканил он, и чуть посторонился, давая дорогу.

И тут же – цок, цок, цок! – каблуки по ступеням – офицер уходил. Только шпор не хватает, – сдержал ухмылку кадет, – чтоб звенели в такт цоканью. Хорош был бы надзиратель Морского корпуса, практически морской офицер – и со шпорами.

Хотя… может и есть такие дураки.

Ну готовься к весёлой жизни, кадет Шепелёв, с лёгким страхом и одновременно весело подумал Грегори. Сволочь. Пользуется тем, что племянник директора, а Пётр Кондратьевич человек мягкий. Будут тебе, Грегори, Святки, да такие, что всем святкам Святки.

А нет, не будет, – тут же возразил он сам себе, вспоминая недавний разговор Корфа и Невзоровича.

– Так уходит в отставку Пётр Геннадьевич, – уверенно ответил Корф, быстро покосившись по сторонам – не слышит ли кто ещё, кроме только что облагодетельствованных адмиралом мальчишек. – Я как верное слышал из канцелярии. На Рождество у нас уже будет новый директор.

– Теперь понятно, – просипел вдруг Глеб, и когда все поворотились к нему, пояснил, весело блестя глазами. – Понятно, с чего Овсов бесится. Он же скоро перестанет быть племянником директора. Поприжмут, небось, причинное-то место…

На Рождество новый директор не приехал, но приедет обязательно, к новому году-то точно, теперь об этом говорил не только сверхосведомлённый Корф, но и многие другие гардемарины! И тогда Овсов наверняка попритихнет!

Но этого сначала надо дождаться.

Поглядим, кадет Шепелёв, поглядим, – Незачем заранее губы раскатывать.

Директор, между тем, всё глядел на Грегори, и кадет мялся на лестнице, понимая, что просто поворотиться и уйти было бы верхом хамства, а позволения почему-то спросить стеснялся.

Несколько мгновений адмирал разглядывал кадета, потом разомкнул тонкие сухие губы:

– Кадет…

– Кадет Шепелёв, пятая рота, ваше высокопревосходительство! – отрапортовал Грегори, в глубине души которого что-то едва слышно дрогнуло – наказания всё-таки не хотелось.

– Так вот, кадет Шепелёв, пятая рота, – адмирал повёл чуть одутловатым носом, словно принюхиваясь. – Соизвольте избавить меня от своего расхристанного внешнего вида. Как поняли?

– Так точно, ваше высокопревосходительство! – весело рявкнул Грегори и ринулся вниз по лестнице, провожаемый добродушным смешком Петра Кондратьевича.

Остановился только внизу, в фойе.

Теперь было яснее ясного, что на наказание он нарывался от скуки. Влас ещё не вернулся из гостей от Венедикта (Венички, как называл его с оттенком высокомерия за глаза Невзорович), Глеб тоже всё ещё пропадал где-то в городе со своим литовским знакомцем. Оба рыжих Данилевских таскались хвостом за своим старшим дружком Бухвостовым и сейчас, должно быть, нюхали табачный дым где-нибудь на заднем дворе, у каретного сарая.

А не пора ль сходить на Марсово поле? Ты ж все уши прожужжал своим домашним, как любишь Петров город! А сколько раз бывал на улицах? Вот то-то и оно. А ведь сегодня – парад! Самое время погулять-побродить, благо не запрещено.

Парохода на набережной уже не было, разломали ещё неделю назад, и Грегори только вздохнул, тоскливо и счастливо одновременно, вспоминая свою находку – подарок и впрямь получился на загляденье, поглядеть на него прибегали не только старшие кадеты, а и гардемарины, а уж младшие кадеты только завистливо вздыхали, поглядывая на вытертое серебрение ножен и рукояти.

Разумеется, сейчас кортика у него с собой не было – не хватало ещё такую вещь с собой таскать, чтоб первый встречный патруль или офицер отнял.

Недавно наведённый мост прочно вмёрз в лёд. Караульные солдаты покосились на мальчишку в форме, но не сказали ни слова, пропустили. А вот толпившимся неподалёку уличникам один из них тут же погрозил кулаком.

Уже с моста Грегори оглянулся на уличников, словно пытаясь выглядеть среди них кого-нибудь знакомого. Но понапрасну – да и откуда было тут взяться Яшке? Не его места, мальчишек с Обводного на Васильевском наверняка не любят – своих оборванцев хватает. Разве что опять со звездой таскается ряженым. Встретил только неприязненные взгляды и отправился дальше. Впрочем, кадет мальчишки с Васильевского не задевали, считая их своими – места-то одни и те же.

На Сенатской площади кадет остановился – людской поток с моста тоже замедлился, столкнулся с другим, притекающим с Конно-Гвардейского бульвара и от Екатерининского канала. Все три площади, Сенатская, Исаакиевская и Адмиралтейская, постепенно густели народом.

Посреди площади, совсем рядом с монументом, высился балаган – островерхая кровля покрыта алой тканью, как бы не настоящим индийским шёлком – ткань трепетала на ветру, хлопала на порывал, словно парус. Около балагана толпился народ, раздавались раскаты хохота – должно быть, в балагане показывали какой-нибудь лубок. Грегори, проходя мимо, прислушался – донесся визгливый голос: «А вот тебе, мусью лягушатник!» – Петрушка в красной рубахе дубасил палкой Наполеона – носатую куклу в синем мундире и шитом золочёными нитками бикорне6. Тот уворачивался и басовито вопил, так и не удосужившись высвободить заложенную за отворот мундира правую руку.

Голосили торговки печевом и сбитнем, зазывая покупателей, от пышущих жаром самоваров тянуло теплом и медвяно-травным запахом.

С трудом протолкавшись, кадет прошёл на Дворцовую – здесь было попросторнее. У арки Главного щтаба стояли, перегородив проезд, с десяток карет – серебро и золото, вороные, буланые и саврасые, красное дерево и чёрная лакированная кожа, султаны и вальтрапы7. И публика гуляла больше чистая, бульвардье какого или нищего на Дворцовую площадь полиция не пустит. Да и сам не сунется, по правде-то говоря. На шинель Шепелёва солдаты покосились, совсем, как давешние, на мосту, но точно так же не сказали ни слова.

До Марсова поля он не дошёл самую малость.

Позади глухо хлопнуло, Грегори поворотился в ту сторону – над Дворцовой, Адмиралтейством и Главным штабом с шипением одна за другой взмывали ракеты, гулко лопались в вышине, рассыпая разноцветные огни – причудливые россыпи, вроде виноградных гроздьев, женская фигура с лавровым венком, воин с мечом и в гребнистом шлеме, разноцветная голубиная стая.

– Урааа!!! – прокатилось по толпе. Люди расступались, освобождая проход с Дворцовой, и в проходе этом блеснули вздетые над головами штыки.

Шли солдаты. С Марсова поля идут! – догадался Грегори, и его тут же укололо мгновенное сожаление, что не додумался выйти из корпуса раньше. Не успел! Впрочем, на солдат можно посмотреть и здесь, и сейчас.

Войска шли к Конно-Гвардейскому бульвару, по-прежнему соблюдая строй, отбивали шаг каблуками по брусчатке, цокали подковами и стучали колёсами.

Шёл славный Апшеронский полк, что выстоял при Кунерсдорфе по колено в крови. Шёл Преображенский полк, вынесший на себе все войны России с Петра Великого и дошедший в недавней войне до Парижа. Шли отважные семёновцы, полк, который под Кульмом потерял девять сотен солдат и полковника Андрея Ефимовича. Высекали искры подковами из промёрзшей мостовой лейб-гвардейский Конный и Кавалергардский полки, те, что при Бородине в конном строю в лоб атаковали французскую кирасирскую дивизию Лоржа, за что орденами были награждены сразу тридцать два офицера. Шёл лейб-гвардии драгунский полк, одиннадцать лет назад топтавший французскую армию при Фер-Шампенуазе и отбивавший подковами дробь по парижским улицам. Грегори невольно задохнулся от восторга – отцовский полк! Невольно взгляд заметался по недвижно замершим солдатским и офицерским лицам – словно кто-то из них мог признать в мальчишке сына своего давнего однополчанина. Глупая надежда! Шёл лейб-гвардии казачий полк – в нём служил дядька Остафий! – такой же славный, как и отцовский – донцы сидели в сёдлах подбоченясь, и пики плыли за их спинами стройными рядами – не шелохнутся!

Мимо проплывали десятки, сотни и роты, полки, батальоны и эскадроны. Блестели штыки – искры горели на их заиндевелых кончиках, ножевым блеском отливали отточенные лезвия обнажённых сабель, вскинутых на плечо, сияли начищенные пуговицы, орлы, кирасы и каски. Горели огнём медные трубы, гремела музыка – Мендельсон, марши гвардейский полков – Преображенского и Семёновского, Измайловского и Финляндского, Егерского и Гренадёрского, Кавалергардского, Кирасирского и Гусарского. Грегори заворожённо стоял на месте, не чувствуя, что его толкают – глаза не в силах были оторваться от овеществлённой военной мощи империи.

Последними с Марсова поля проехала небольшая группа всадников в золочёной форме, с плюмажами и на конях под атласными вальтрапами. Въехав на Дворцовую площадь, они почти все враз повернули к воротам дворца.

Грегори на мгновение застыл, приглядываясь.

Государь?

Государь!

Впереди кавалькады, на белом жеребце, чуть неловко подобрав правую ногу (Грегори вспомнил бродившие по корпусу смутные слухи о прошлогоднем несчастном случае в Бресте-Литовском, когда жеребец командира полка ударил государя подкованным копытом в голень), высился стройный, затянутый в чёрный мундир всадник – бикорн с высоким страусиным плюмажем не шелохнется на голове, золочёные эполеты чуть присыпаны снегом, на вальтрапе тоже снег словно пудра, равнодушное лицо тоже не дрогнет, и только в глазах (Грегори стоял достаточно близко, всего-то каких-то две сажени) чуть тлеет тоска и боль.

Грегори против воли вытянулся, расправляя плечи, руки сами собой одёрнули полы шинели, застегнули пуговицы ворота и поправили фуражку. Праздник праздником, а государь – государем, – мелькнула лихорадочная мысль.

Нет, трепета он не чувствовал. Ни страха, ни благоговения.

Было что-то иное. Какое-то глубинное понимание, что вот этот человек сейчас – это и есть Россия, власть, и вся та сила, которая только что отбивала мимо шаг солдатскими подошвами и конскими копытами, гремела колёсами пушек, может прийти в движение по одному слову этого стройного всадника в чёрном мундире с золотыми эполетами.

Взгляд Александра Павловича на мгновение остановился на фигуре кадета, и Грегори почувствовал, что краснеет. Губы царя вдруг тронула едва заметная улыбка – чуть шевельнулись уголки рта, чуть дрогнули губы, и Александр Павлович вдруг озорно подмигнул мальчишке. А в следующий миг кавалькаду пронесло мимо кадета, она нырнула в дворцовые ворота и скрылась во дворе.

Войска прошли, и толпа снова хлынула, замельтешилась около райка, около устроенного в проходе на Александровский бульвар вертепа, у торговых рядов.

Грегори стащил фуражку и голой рукой обтёр взмокшие волосы, покрутил головой, отыскивая – не видел ли кто?

Не расскажу никому, потому как – кто поверит-то?!

На Петре и Павле празднично затрезвонили колокола – звали к вечерне.

Глава 2. На чужбине

1

Фаэтон8 остановился около широкой калитки, прорезанной в высокой ограде: грубая замшелая каменная кладка – вроде бы и старина, и неуклюжая суровость и, одновременно – странное изящество, кольца, вензеля и высокие копья железной решётки, тяжёлые дубовые доски с медной оковкой. Такую старину Глеб видел раньше в Вильне, в иезуитском коллегиуме – рассказывали, что коллегиум построили ещё в начале пятнадцатого века послы Тевтонского ордена, сразу после Грюнвальда.

Габриэль откинул тяжёлую меховую полость, с наслаждением вдохнул морозный воздух (день был совершенно необычный для Петербурга – безветренный, с лёгким морозцем и пушистым снегом хлопьями), первым выпрыгнул из экипажа, не касаясь ногами откинутой ступеньки (взметнулись широкие полы серой крылатки), легонько хлопнул кучера набалдашником трости по плечу и небрежно бросил, когда тот обернулся:

– Теодор, ты знаешь, где меня ждать.

Кучер согласно качнул аккуратно подстриженной бородой, а Кароляк обернулся к Глебу:

– Чего ж ты ждёшь?

В ответ на слова Кароляка Глеб нерешительно поднялся на ноги, шагнул на ступеньку фаэтона и снова остановился:

– Что-то я сомневаюсь, Габриэль… удобно ли…

– Брось, – улыбнулся Кароляк, и что-то в его улыбке не понравилось Глебу. Впрочем, Невзорович тут же постарался об этом забыть – показалось, да и только. Наверное, прав Габриэль, и Глеб, как всякий провинциал, чрезмерно много думает о том, что удобно, а что неудобно и слишком беспокоится о собственной персоне, только и всего. – Ты же со мной, а я там завсегдатай. И ты таким будешь, когда я тебя там со всеми познакомлю. Идём, не сомневайся! Пани Мария сейчас редко бывает в Петербурге и то, что мы её застали – это невероятное везение! Ты обязательно должен с ней познакомиться!

Тон Кароляка был настолько убедительным и заразительным, что Глеб, наконец, отбросил сомнения.

Вымощенная крупным плоским камнем с неровными краями дорожка, старательно очищенная прислугой от снега, с обеих сторон обсаженная кустами акации, привела их к широкому крыльцу, сложенному из гранитных плит. С улицы особняк был за кустами и забором почти не виден, и на крыльце Невзорович замедлил шаги, окинул дом взглядом.

Два этажа, не считая цокольного, окна которого утонули в глубоких приямках, каменная облицовка – гранит на цоколе и туф на жилых этажах, высокие окна первого этажа и чуть пониже – второго, черепичная кровля горбится тёмно-бурой чешуёй. Окна ярко освещены, там и сям в них движутся тени. Глеб вдруг снова ощутил себя не в своей тарелке, но Кароляк уже взбежал по ступеням и решительно взялся за дверной молоток.