Лелег

Спускался с небес тёплый апрельский вечер. Шедшая на подкрепление туркам татарская орда, по его предположениям, имела численное преимущество втрое, а то и вчетверо. Крымчаки воины умелые, безжалостные, фанатичные. Как раз должны быть на их пути. Атаковать в открытом бою значило потерять часть хоругви. Нет, оно того не стоит. Обойти стороной, уклоняясь от столкновения? Проще не придумать. Но простить Рашков… Наконец пришло долгожданное озарение. Татары должны быть где-то в тридцати верстах. От них наверняка вышла разведка, и не просто в свободный поиск, а целенаправленно к нашему лагерю. Хабибрасул тот ещё колдун, всё предусмотрел. Ротмистр принял решение. Вызвал Никиту и Фёдора.

– Братцы, отдыхать не придётся.

– Мы готовы, батька, – отозвался Никита, Фёдор многозначительно кивнул. – Уведём их патрули в сторону, подальше. Главное, кони отдохнули.

– В бой не вступать, – ротмистр, напутствуя, не мог избавиться от гнетущего чувства тревоги, даже мелькнула мысль отменить приказание, очень уж дороги ему были эти двое русских богатырей, получалось, отправлял их в ту неизвестность, за призрачной пеленой которой лично он усматривал серьёзную опасность, и никакой не предполагалось гарантии, что вернутся. – Кольчуги, те, златоустовские, надели?

– Ни одна стрела не пробьёт. Будь спокоен, боярин. Можешь выдвигаться на их стан. Спят, поди в шатрах, от злодейства изнемогли.

Боле ничего не говоря, вскочили в сёдла и вскоре исчезли в сгустившихся сумерках. Альгис некоторое время смотрел вслед, пытаясь унять душевный непокой. Потом велел трубить боевую тревогу. Через полчаса хоругвь в полной готовности неслась по степи навстречу первым звёздам и неизвестности. А ещё через два часа передовой разведотряд доложил о неприятеле.

Хоругвь имела в строю более трёхсот активных копий. Это больше, чем у какой-либо в польском войске. Обозная прислуга тоже могла держать оружие. Её насчитывалось под сотню. Так что не роту, то бишь хоругвь, скорее, усиленный батальон вёл с собой польский ротмистр Сабаляускас. Когда до лагеря Хабибрасула оставалось не более двух вёрст, велел пятидесяти всадникам спешиться. Задача: подобраться скрытно, снять посты охранения, раскидать защитные ограждения. Хоругви ворваться в лагерь и полностью изрубить. Хабибрасула обязательно, несмотря ни на что, взять живым.

В это время татарский патруль яростно преследовал Никиту и Фёдора, уходивших по открытой степи так, чтобы оставаться в лунном свете, на виду. Держались на расстоянии чуть большем, чем полёт стрелы. Но когда луна скрывалась, коней придерживали, чтоб не исчезать из поля зрения. В одно из таких мгновений в спину Фёдора угодило сразу две стрелы. Удары были настолько сильны, что он чуть из седла не вылетел. Стрелы застряли в кольчуге.

– Плохо дело, Никита, у них, кажись, тяжёлые арбалеты. Чувствую, шкуру мне продырявило.

– Так, уходим. Да потом вытащишь, – рявкнул Никита, когда Фёдор неуклюже попытался извлечь стрелу.

– Жжёт сильно, будто гадюка ужалила. Что далыпе-то, так и будем, как зайцы, удирать?

– Надо подумать, – он, оглянувшись, заметил вдалеке отсветы – Заполыхало, глянь-ко. Ладно, братка, разворачиваем коней.

Как раз луна обнажила прекрасное своё, тонкое в талии серповидное тело, стало светлее. Соскочив на землю, положили коней, чтоб татары не подстрелили, сами присели, натянули тетивы. Рядом огромные рыцарские пики с коваными стальными наконечниками. А также мушкеты большого калибра, в наши дни их можно было бы обозвать противотанковыми ружьями. Решили пока не греметь. Не хотелось отпускать от себя этих упырей. Грохота мушкета испугается даже сам чёрт. Разведчики хана Гирея, недоумевая, куда вдруг исчезли преследуемые ими ляхи, по инерции неслись вперёд, продолжая в азарте гикать и повизгивать. Стандартно, десять человек. Вдруг один за другим четверо вскрикнули, выпали из сёдел замертво. Остальные пригнулись к лошадиным шеям, начали петлять, рассредоточились.

Никите удалось подстрелить ещё одного. Фёдор, хоть и стрелял, но стрелы улетали в темноту. Его заметно покачивало. Никита подполз к нему, силой уложил на землю. Вытащил не без труда из кольчуги стрелы. Татары уже были совсем рядом. Отполз от Фёдора в сторону, схоронился, стал незаметен в траве. Взял оба копья, догадавшись, что товарищ уже не боеспособен. Стрелы, скорее всего, отравленные. Не такими ли собираются гетмана убивать?

Метнул практически в упор оба копья сразу. Насквозь прошли наконечники, на полметра из спин торчали. Один крымчак успел рубануть по голове, шлем выдержал, но в ушах зазвенело. Никита, ухватившись за гриву, длинную, чуть ли не до земли, свалил коня с ног, татарина чудовищным ударом кулака убил. Ловко увернулся от сабли другого, промчавшегося так быстро, что сцапать за гриву коня не удалось. В этот момент предыдущий скакун поднялся на ноги, и Дуболом ловко запрыгнул в седло. Тут же получил клинком по спине. Больно, но не смертельно.

Своя сабля была уже в руке. Мгновенный выпад, и… Татарин увернулся. Впервые случилось такое, чтобы от Никитиного удара кто-то увернулся. Тут же в спину воткнулось остриё, ощутил сильный удар и нестерпимое жжение. Оглянулся, заметил, как проворный крымчак перезаряжает арбалет. Мелькнула тень другого, казак ударил саблей интуитивно, со всей богатырской силы, услышал скрежет разрубаемой кольчуги, хруст костей с хрящами. Всё в доли секунды. Увернуться от выстрела арбалета не получится. Он это понял и хотел было прикрыться щитом, что болтался на луке седла. Круглый, стальной, с плетением лозы по краю. «Не успеть!» – мелькнула отчаянная догадка. Но роковая стрела не прилетела. Раздался оглушительный хлопок, татарин дёрнулся и рухнул на землю.

Фёдор с гулким выдохом обессиленно уткнул в землю дуло мушкета. Никита усадил друга в седло, пустил своего коня рядом. Поскакали на сполохи. На всякий случай подобрал арбалет и колчан со стрелами. Пусть лекари покумекают, что за яд. Его уже начинало мутить, голова кружилась, будто кружку крепкого мёда хлопнул.

Альгис, когда всё закончилось, почувствовал невероятную усталость. Не совсем физическую, скорее, душевную. Сошёл с коня, чуть не споткнулся о мёртвого крымчака в бараньей шкуре, вывернутой мехом наружу. Глянул на лезвие своей карабелы, оно было в крови. Вытер о шкуру, сунул в ножны. Даже не приказал считать перебитых предателей. Тяжёлый запах свежей крови, а также нехорошие предчувствия мешали сосредоточиться. Казаки подвели к нему Хабибрасула, горделиво восседавшего в седле и смотревшего на всех с явным презрением.

– Вы как решились на жизнь Сагайдачного позариться? – голос имел абсолютно безразличную интонацию, будто ответ на сей вопрос его не интересует нисколько. Либо заранее уже был известен.

– Собаке собачья смерть! – выкрикнул ханский родич и разразился гомерическим хохотом, от которого даже лошадь попятилась, испуганно заржав.

– Ну, это мы ещё поглядим.

– Надеешься, лучшие мои арбалетчики здесь лежат? – он опять нервически затрясся, обдав Альгиса такой ненавистью из-под бровей, что звёзды вроде как померкли на время. – Однако, пан ротмистр, Вы со своей пахолковой[23] сворой исторически просчитались. Секретный спецотряд уже в Хотине. И второй, запасной, перед самым твоим нападением я выслал. Так что, пан, заказывай заупокойную молитву по шелудивому вашему псу.

– Ты, я гляжу, ханом крымским себя уже возомнил? Салгир[24]стремительным потоком сверкает в скальных берегах, дворца покои вековые, и жёны хана, как одна, красой затмивши лик Дианы. Наложниц, пленниц вседоступность и грёзы дикого самца. Слышь ты, храбрейший из храбрейших! Не слишком обременительно такому непревзойдённому воину было женщин и детишек невинных рубить? Скажешь, Аллаху сие зело угодно? Врёшь, мерзавец! Эй, старшины, товарищи, ко мне!

Офицеры приблизились, каждый мрачнее той самой мрачной, пророческой тучи, что ползала вокруг месяца. Тускло поблёскивали нагрудники с кольчужными рукавами, позолоченные височные пластины на шлемах, плюмажи слегка трепетали, хотя было абсолютно безветренно. За спиной каждого болталась пятнистая, под леопарда, шкура, что пугала чужих лошадей, и высились по два великолепных крыла с раскрашенными орлиными перьями. У кого на доспехах закреплены, у кого на луке седла. В атаке сии крылья имели колоссальное психологическое воздействие. Часто случалось, что хоругвь одним только видом обращала в бегство. Противник не мог эффективно рубить гусара сзади. Арканы также в этих крыльях путались.

Все были рослые шляхтичи, хотя большая их половина, мягко говоря, от шляхетных принципов отошла. В трудные времена в товарищи могли попасть даже лица сомнительного и откровенно неблагородного происхождения, если только у них были деньги на экипировку, содержание пахоликов и челяди. Впрочем, Альгис не обращал особого внимания на деньги. Как мы знаем, хоругвь имела надёжного мецената. Исключительно каждый товарищ его был ратным уникумом, обладающим, помимо тактического совершенства, великолепным аналитическим мышлением. Да и пахолики на пахо-ликов не особенно походили. Гордо посаженные головы, прямые, не приученные гнуться перед кем-либо спины, задор и благородство во взгляде. Воины высокого ратного мастерства.

Слышали всё и понимали, что правду говорит крымчак насчёт карательного отряда. И как бы ни хотелось, но предупредить либо собою прикрыть легендарного гетмана они уже не в силах.

– Приведите, которого Фёдор с Никитой заарканили. Кстати, они ещё не вернулись? – Альгиса вдруг пронзило что-то вроде сердечной боли, он даже за грудь схватился, дышать тяжело стало. – Я задал вопрос, Панове. Да не молчите же!

Старшины понурились, никто не решался сказать. Вернулись. В сёдлах, при оружии. Но мёртвые. У Никиты в спине торчала стрела. Кони самостоятельно пришли. Минут пять назад. В окровавленной кольчуге Фёдора два исковерканных отверстия. Лекари осторожно изучали арбалетные стрелы из татарского колчана. Вокруг по-прежнему полыхали шатры, повозки, телеги, всякий скарб. Притащили за шкирку ни живого, ни мёртвого Айею. Хабибрасул, взглянув на него, ещё больше скривился, потом с отвращением плюнул, метя в лицо, но промахнулся и, словно оконфузившийся удав, громко прошипел: «Собака!» Неожиданно Айся исказился в яростном мимическом порыве и, беснуясь, прямо-таки оглушил истерическим визгом Хабибрасула и стоявших вокруг старшин:

– Сам ты поганый пёс! Продажная ханская сволочь. Чтоб ты издох на помойке, где вам, выродкам Гиреевским, самое место!!!

– Ну, зачем же так, – голос ротмистра прозвучал не громко, однако так отчётливо, что татарам он показался зловещим. – Зачем на помойке? На кол обоих!

Султан уже в апреле выступил в городок Эдирне, где традиционно собирались войска перед походом. Там он провёл смотр, несколько расстроился, поскольку никудышным оказалось продовольственное снабжение. Выяснилось, что не полностью сформированы вспомогательные корпуса, на которые возлагались ремонт дорог и охрана их от бандитов. Недостаточным было количество вьючных животных и погонщиков. Региональные власти, так называемые местные кади, работу по заготовке и поставке провизии на пункты обеспечения практически сорвали. Население продавать излишки по сниженным ценам не спешило, ссылаясь на якобы плохой в этом году урожай. Никакой прибыли сия торговля молдаванам не сулила.

Началась кадровая возня, взбешённый Осман со свойственной ему маргинальной жестокостью снял с командования вместе с головами почти всех тыловых начальников. Пока прибывала замена, пока разбирались на местном уровне с поставщиками, драгоценное время весенне-летнего периода, наиболее удобного для военного похода, стремительно утекало. Выступил султан Осман на север лишь седьмого июня.

Польско-литовская армия также концентрировалась довольно медленно. На Днестре хоругви появились только в конце июля. Символический переход Днестра и укрепление позиций на формально турецкой территории должны были сплотить войска и продемонстрировать решимость командующего Яна Ходкевича. Спустя месяц к коронной армии присоединились основные силы запорожцев Петра Сагайдачного, а уже на следующий день неподалеку от крепости были замечены турецкие авангарды. Началась битва за Хотин.

Шляхтичи, когда к ним прибыла помощь, отвели казакам участок самый невыгодный, предполагая, что турки именно сюда и будут концентрировать удары. Сами засели на холмах и в замке. Запорожцы унывать не привыкли. Быстро окопались, поставили нечто гуляй-города, нарыли замысловатых сообщений между окопами, тщательно замаскировали выкопанные за ночь глубокие землянки с перекрытием, выдерживающим пушечные ядра. Единственная слабость – вопросы снабжения, которые никто не собирался за них решать. Ни воды, ни продовольствия. Поляки могли бы в этом чувственно поспособствовать. Но свои шляхетные шкуры им настолько были дороги, что даже прибывшим во спасение союзникам помогать не очень им хотелось, слишком риск велик, у турок артиллерия нешуточная. Некоторые орудия – настоящие царь-пушки и, в отличие от нашей, что ни разу не выстрелила, лишь красуется в Кремле как экспонат, могли такие ядра запускать, которым метровой толщины стена не препятствие.

Тем не менее казаки и не такое проходили. Если требовалось, могли питаться солнечным светом и воздухом, а для питья выдавливать влагу из ваты утреннего тумана, собирать все до единой капли дождя, если надо, то и дождь вызвать. Всю ночь в поте лица трудилась антиосманская коалиция, казаки и союзники-поляки тщательно укрепляли полосу обороны, что протянулась вдоль Днестра на целых пять километров. А царь-пушки… В одну из ночных вылазок казачий спецотряд намертво заклепал пушкам жерла железом.

Нельзя сказать, что поляки как-то симулировали, увиливали от смертельных столкновений. Около двадцати тысяч погибших с их стороны. Дрались отважно, умирали как герои. Особенно, когда Осман бросал основные силы на позиции, защищаемые гусарийскими хоругвями. Турки начали сумасбродить. К ним подходили подкрепленья. Ещё раз напомним, что у Османа имелась мощнейшая в Европе артиллерия. Даже после того как её подпортили казаки, она всё ещё представляла грозную силу Прибыло столько снабженческих обозов, что боезапас исключал понятие экономии. И пороху, и ядер на сто лет войны. Осман и не скупился. Пушки порой не умолкали по пять-шесть часов. Особенно били по открытым позициям казаков. Сами турки от бесконечного гула канонады впадали в оторопь, у них начинало накапливаться беспокойство, постепенно переходящее в состояние душевного дискомфорта, откровенно смахивающего на животный ужас.

С пятого по седьмое сентября османы готовились к полномасштабному «правильному» штурму. К султану подошли вспомогательные отряды под командованием багдадского паши и молдавского господаря. На седьмое был назначен главный штурм. С самого утра турецкие войска обрушились на казачьи позиции. За пять часов запорожцы отразили четыре штурма под непрекращающимся огнём вражеских пушек. Атаки главного лагеря также не дали никаких результатов. Прорвавшихся к самым валам отбрасывала кавалерия, которая раз за разом бросалась в контратаку.

Уже перед самым закатом султан решился на последний штурм: он отправил около десяти тысяч воинов атаковать слабейший пункт польской обороны, о котором стало известно в ходе предыдущих атак. Однако Ходкевич не растерялся и с несколькими хоругвями гусарии решил сам атаковать наступавших турок. С Ходкевичем было шестьсот человек отборной конницы против десятитысячного отряда. Он лично повёл своих крылатых солдат в бой и наголову разгромил. Этот эпизод окутал польских гусар ореолом непобедимости, разнёс о них славу по всей Европе.

Запорожцы подобные подвиги совершали ежедневно, но им, как говорится, по статусу положено. Вот если бы они хотя бы в королевском реестре значились. Ради этого в основном казаки и старались, но, как история знает, Сигизмунд, когда ему преподнесли на блюдечке Хотин как символ освобождения от турецкого ига Европы, не сдержал обещания о расширении казачьего реестра. Многие из разочаровавшихся хотинских героев подались искать долю опять на Хортицу, где воссоздавалась, крепла, расширяла своё влияние Запорожская Сечь. Не хватило ясновельможному монарху харизматической мудрости. Такую необузданную силу пустил на самотёк. А мог бы ею самодержавно управлять во благо процветания славянофильской государственности. Сармато-шляхетный идиотизм, увы, взял верх над политическим благоразумием, на многие годы, даже века разобщив братские народы Польши, Украины, России.

После горькой пилюли от главнокомандующего польским войском мальчишка-султан впал в ипохондрию, заперся в лагере. «Ничто не трогало его, не замечал он ничего». Доходило до такого, что Ходкевич ежедневно выводил свои войска в поле, провоцируя турок на битву, выкрикивал им специальные обидные намёки, словесно унижал и оскорблял всех по очереди, не брезговал даже янычарским корпусом, отчего психованные янычары ломали копья, плевались в сторону султанского шатра, кто-то даже кончил самоубийством.

Но всякий раз юноша Осман Второй оставался в инфантильной прострации. Произошёл перелом во всей операции, и постепенно тактическая инициатива перешла в руки польско-литовской армии. Однако вскоре случилось незапланированное несчастье, Ходкевич серьёзно заболел и к исходу сентября скончался. Султан, узнав о кончине командующего, решил воспользоваться этим сакральным, как подумал его визирь, событием и на следующий день атаковал. К его искреннему, а потому сопровождавшемуся ужасом удивлению, смерть Ходкевича не сказалась на боевых качествах христианской армии, турки снова были отбиты на всех направлениях.

Двадцать восьмого сентября султан в бреду всё ещё не рассеявшихся иллюзий предпринял последнюю попытку. Он собрал все наличествующие силы и обрушил их на позиции христиан одновременно со всех сторон, направляя главный удар на фас польского лагеря, который обороняли лисовчики, части польской легкой кавалерии. Более четырёх недель христианский лагерь находился в блокаде, не хватало еды и воды, все лошади или погибли от истощения, или были съедены. Сказывалось отсутствие талантливого и харизматичного Ходкевича, в какой-то момент всё висело на волоске. Но братьям-католикам помогли православные казаки, сомкнули ряды и, самоотверженно помогая друг другу, отбросили турок во всех пунктах. Осман, забыв обидеться на очередной тактический провал, пытался продолжить блокаду, силы и средства для этого имелись. Но боевой дух его армии оказался подорван. Польские хоругви сумели пробиться к переправам, перехватить и организовать уже в свою пользу снабжение. Дальнейшая блокада стала бессмысленной. Султан запросил мира, который был заключён девятого октября.

Для Турции поражение под Хотином и заключение выгодного полякам мира обернулось роковым восстанием янычар, терпение которых было переполнено проигранной войной. Хотя следует сказать, что поражение имело место не только по своеволию неразумного султана, но во многом благодаря самим янычарам, которые куда больше хотели управлять в Стамбуле, чем проливать кровь на загадочном, непредсказуемом Днестре. Через год вспыхнул бунт, Осман Второй был убит восставшими.

Победа над грозным, наводящим ужас на всю Европу противником ещё более возвысила престиж Речи Посполитой, поставив её в один ряд с мощнейшими государствами Запада. Однако за победу пришлось заплатить не только кровью коронного войска, но и территориями на севере. Снежный Король, Лев Севера, Густав Адольф воспользовался тем, что все силы Речи Посполитой были брошены на борьбу с турками, захватил Северную Ливонию[25]. Сложное финансовое положение не позволило Сигизмунду продолжить войну, таким образом, эти территории вошли в состав Шведского «снежного» королевства. Польшу раздирали внутренние противоречия, непрекращающиеся, порой кровавые, распри. Шляхетные магнаты, почивая на лаврах, не желали взглянуть в лицо правде. Это сделало Польшу разменной монетой в политических играх мировых держав уже в начале восемнадцатого века. Затем последовали дальнейшее ослабление, отторжение территорий и полное исчезновение не признающей славянского родства просарматской государственности Речи Посполитой.

Битва при молдавском Хотине остановила экспансию Турции в Европу. Увы, около сотни тысяч жизней, которыми история заплатила за сие «упорядочивающее» рамки всеобщей человеческой глупости мероприятие, для политических стратегов обернулось лишь статистикой. Турки продолжали устраивать большие и малые войны. Стремящиеся в германизированную Европу шляхтичи злобствовали на подвластных территориях, навязчиво мстили казакам, слепо ненавидели Россию. Европа, казалось, уже не мыслила собственного существования без батальных спектаклей на бесконечных подмостках театра военных действий.

Альгис привёл хоругвь, когда штурм Хотина гремел подобно разошедшейся не на шутку июльской грозе. А в июле у Днестра грозы самые злючие. Светопреставление! Небо становится таким жестоким. Твердь небесная и твердь земная перемешиваются непонятно какими законами, становятся агрессивными, неумолимыми. Пространство нещадно терзаемо вспышками разрядов, молоньи подобно гадюкам оплетают выси сплошным клубком. Только не шипят, а грохочут, посильнее мортир и гаубиц.

Участвовать в сражении Альгису категорически не рекомендовали соответствующей грамотой Посольского Приказа. Шифровку доставил накануне один из Ымблэторь де Хотин, то есть Хотинских скороходов, была такая тайная служба. И не только в Хотине, в молдавской крепости Сороки столько же, пятьдесят человек было Ым-блэторь де Сороки. Уникальная курьерская братия, живой телеграф, тайные переносчики особой информации, вестовые человеческих судеб. Передвигались исключительно пешим порядком. И даже не пешком, а бегом. Невидимые, в чём-то и коварные, стремительные, не знающие усталости, великолепные бойцы. Гении маскировки. Появлялись и в мановение ока исчезали, растворяясь в воде, воздухе, превращаясь в кочку, куст, стог сена. По маршрутам имели всевозможные камуфлеты, подземные убежища, ходы. Как и кто их готовил, о том даже Альгису неведомо было.

Хоругвь ушла в дубравы намного в сторону от Хотина. Обозы пришлось оставить в лесу за двадцать вёрст от Днестра. Помимо обозных, Альгис оставил половину хоругви для охраны. Дело в том, что в многочисленных телегах, повозках имелось добра на целый небольшой город. Во всяком случае, какую-то крепость можно было ставить с нуля.

Гусарийцы организовали круговую оборону, несколько немалым числом отрядов занялось патрулированием и разведкой. Альгис чувствовал, что имелась реальная опасность столкновения с татарскими разъездами, которых всеми правдами-неправдами требовалось уводить подальше от основного лагеря, где обозы. Удостоверившись, что всё организовано, как надо, ротмистр удалился в «неизвестном» направлении, прихватив с собой одного из лекарей с результатами исследования вещества, каким были отравлены стрелы.

Отойдя от лагеря версты полторы, надел на глаза лекарю повязку, тот даже не удивился. Однако повязка лежала так, что лекарь свои нижние конечности всё же видел, посему они двигались ускоренным темпом, не спотыкаясь о корни, упавшие от старости деревья и трухлявые пни. Через час упёрлись в огромный валун, выше человеческого роста, гладкое полушарие, как будто специально изготовленное.

Альгис походил вокруг, внимательно рассматривая всё, что попадало в поле зрения. Наконец, нашёл. Почти впритык с валуном чернел трухлявостью пень, рядом лежал такой же полусгнивший ствол граба. Приподняв пенёк, заметил небольшую нору, вставил пику и принялся ею, как рукоятью, приводить в действие некий сокрытый под прелым дёрном механизм. Заскрежетало, заскрипело. Через где-то минут пятнадцать кропотливой такой работы валун отодвинулся, обнажив зияющую чернотой дыру, в которую уже можно было протиснуться. Полез первым. Нащупал уходящие круто вниз каменные ступени. Спустился на две, протянул руку лекарю.

– Давай, брат мой, опирайся и не спеша протискивайся. Уж коли я сумел, ты и подавно. Повязку, извини, снимать рано ещё.

– Что ж, я не понимаю, пан ротмистр? Можете ничего не объяснять, – проворчал незлобно эскулап. – Хорошо, флаконы обмотал. Не разобьются.

– Да, брат, цены им нет, – Альгис немного смутился из-за этой повязки, жизнь сему человеку доверяешь без сомнений, а тут… Оно, конечно, государственные тайны превыше, но всё равно неудобно как-то перед уникальной личностью. – Может, противоядие удастся-таки получить, как мыслишь?

– Мы бы и сами смогли, но лаборатория надобна, некоторые химикаты. Если у лекаря его ясновельможного Величества есть таковые, то сегодня и получим, – лекарь, судя по доброжелательным ноткам в голосе, нисколько не обижался, всё понимал и даже, наверное, поощрял сию сверхсекретность, как основу благополучных исходов любых военных предприятий.

– Ну ладно. Да где же оно, пся кревь, – раздражённо буркнул пан ротмистр, когда приложился теменем в скалистый потолок подземного хода, и тут же нащупал торчавший в стене кем-то заботливо приготовленный факел с щедро пропитанным вретищем на конце.