«Время, назад!» и другие невероятные рассказы

– Ну уж нет! – вскипел Шнайдер. – Обойдусь без горе-ассистентов. Это прецизионная работа, Виттер, она требует молниеносной реакции. Для того меня и учили термодинамике, чтобы я знал, когда нажать кнопку, а когда подправить вводные параметры. Тепловое излучение разлагающихся тел… – Тут Шнайдер смущенно умолк. – Наверное, мне и впрямь надо отдохнуть. Заработался. Глаз уже не тот, что раньше. Пробую сосредоточиться и вдруг понимаю, что запорол важнейший эксперимент. Вчера надо было добавить ровно шесть капель… некой жидкости к готовому раствору, но я, сам того не заметив, впрыснул в пробирку целиком содержимое шприца – и все, раствор испорчен!

– Вас что-то беспокоит? – нахмурился Виттер. – Бередит вам душу? Такого допускать нельзя. Если ваш племянник…

– Нет-нет, за Франца я не волнуюсь. Он, наверное, развлекается в Париже. А я… Проклятье! – Шнайдер грохнул кулаком по столу. – Черт бы побрал эту идиотскую песню! – (Виттер выжидающе поднял бровь.) – Я всегда гордился своим умом, как гордятся идеально отлаженным механизмом, и все понял бы, подведи он меня по рациональной причине, из-за тревоги или даже безумия, но теперь не могу отделаться от нелепого и бессмысленного стишка, и в итоге испортил сегодня бесценный прибор, – признался Шнайдер и насупился. – Еще один эксперимент псу под хвост. Когда до меня дошло, что случилось, я смахнул оборудование со стола. Но в отпуск мне нельзя: надо как можно быстрее закончить проект.

– Не спешите, – сказал Виттер. – Важна не скорость, а результат. Предлагаю отдохнуть. В Баварских Альпах очень красиво. Сходите на охоту, посидите с удочкой, расслабьтесь и забудьте о работе. Я поехал бы с вами, но… – Он пожал плечами.

По Кёнигштрассе прошагали штурмовики, выкрикивая фразы, от которых Шнайдер нервно вздрогнул, а Виттер вновь принялся выстукивать ритм по столешнице.

– Пожалуй, возьму отпуск, – согласился Шнайдер.

– Отлично. Я все устрою. Теперь же пора вернуться к расследованию польского инцидента, а затем побеседовать с пилотами люфтваффе…

Четырьмя часами позже герр доктор Шнайдер сидел в купе. Поезд мчал его прочь от Берлина. За окном мелькали очаровательные зеленые пейзажи, но Шнайдер, как ни странно, пребывал в расстроенных чувствах.

Он обмяк на диване, стараясь ни о чем не думать. Вот именно. Пусть острый ум отдохнет, пусть прецизионный инструмент полежит без дела. Вслушайся в убаюкивающий перестук колес, туки-тук, туки-тук, ТУК!

ТУК!ПРАВОЙ!Ефрейтор шагает БРАВЫЙ!

Шнайдер с чувством выругался, вскочил и дернул стоп-кран. Он вернется в Берлин, но не поездом, отныне никаких транспортных средств с колесами, готт, никаких!

Герр доктор отправился в Берлин пешком. Поначалу шагал энергично, но потом побледнел и замедлил ход. Назойливая песенка не унималась. Шнайдер ускорился, пытаясь обогнать ее ритм. Это получалось, но недолго. Шестеренки в голове начали проскальзывать, и Шнайдер обнаружил, что всякий раз, сворачивая наПРАВО…

Он перешел на бег. Герр доктор Шнайдер, обладатель выдающегося ума, с остекленевшими глазами и развевавшейся по ветру бородой, бежал в сторону Берлина, но не мог обогнать внутренний голос, а тот долдонил все быстрее:

ПРАВОЙ!ПРАВОЙ!Ефрейтор шагает БРАВЫЙ!БРОсил СЕМНАДЦАТЬ детей голоДАТЬ…

– Почему вы не выполнили боевую задачу? – спросил Виттер.

Пилот люфтваффе не мог ответить на этот вопрос. Как обычно, все было спланировано заранее, с допуском на любые непредвиденные обстоятельства, и вылет попросту не мог провалиться. Из-за нерасторопности Королевских ВВС самолеты люфтваффе без помех отбомбились бы и вскоре вернулись во Францию через Ла-Манш.

– Вы получили дозу перед взлетом?

– Да, герр Виттер.

– Ваш бортстрелок Куртман был убит?

– Да, герр Виттер.

– Вам есть что сказать в его оправдание?

Пауза.

– Нет, герр Виттер.

– Была ли у него возможность сбить атаковавший вас «харрикейн»?

– Я… Да, герр Виттер.

– Почему он этого не сделал?

– Он… он напевал песню, герр Виттер.

– Песню напевал? – откинулся в кресле гестаповец. – И так увлекся, что забыл нажать на гашетку?

– Да, герр Виттер.

– В таком случае, во имя всего… всего… почему вы не уклонились от «харрикейна»?

– Я напевал ту же песню, герр Виттер.

В ожидании налета Королевских ВВС зенитчик насвистывал сквозь зубы. Хорошо, что сегодня луна. Он поерзал на мягком сиденье и вгляделся в оптический визир орудия. Все готово. Сегодня ночью несколько англичан приземлятся раз и навсегда.

Дело было на одном из постов ПВО в оккупированной Франции, и зенитчик не был особо важной персоной, разве что умел метко стрелять. Он поднял глаза на освещенное луной облачко и вспомнил о принципе негатива: на фоне этого облачка британские самолеты будут казаться черными, покуда их не найдут лучи прожекторов, а затем…

Ну да.

ПРАВОЙ!ПРАВОЙ!Ефрейтор шагает БРАВЫЙ!

Эту песенку хором распевали вчера в столовой. Ну и прилипчивая, зараза. Когда зенитчик вернется в Берлин – если вернется, – надо бы не забыть слова. Как там?

БРОсил СЕМНАДЦАТЬ детей голоДАТЬ…

Сознание машинально отбивало знакомый ритм. Зенитчик о чем-то задумался. Нет, его мысли не были связаны с текстом песни. Неужто задремал? Вздрогнув, он понял, что сна ни в одном глазу: стало быть, все под контролем. Песенка не навевала сон; напротив, помогала не уснуть – четкий ритм, от которого кровь веселее струится по жилам.

ПРАВОЙ,ПРАВОЙ,Ефрейтор шагает БРАВЫЙ!

Так, смотреть в оба. Когда появятся английские бомбардировщики, зенитчик сделает что должен. Ага, вот и они. Издали донесся еле слышный гул моторов, монотонная пульсация в ритме уже приевшейся песенки, бомбы для Германии оставят всю страну голоДАТЬ,

Семги на ужин нажарила МАТЬ,А дети кричат: «ОтРАВА!»ПРАВОЙ!ПРАВОЙ!Ефрейтор шагает БРАВЫЙ!

Летят самолеты, рука на гашетке, глаз у прицела…

ПРАВОЙ!ПРАВОЙ!Ефрейтор шагает БРАВЫЙ!

Бомбардировщик, привет от британцев, давай-ка без спешки, подпустим поближе…

ПРАВОЙ!ПРАВОЙ!Ефрейтор шагает БРАВЫЙ!

Громче моторы, ярче прожектор, черные птицы, семги на ужин… нажарила мать… Где они?

Куда они делись? Пропали. Зенитчик совсем забыл, что должен сбивать вражеские самолеты.

Ушли на цель. Ни одного не осталось. Ничего не осталось, кроме

Семги на ужин нажарила МАТЬ,А дети кричат: «ОтРАВА!»ПРАВОЙ!ПРАВОЙ!

Министр пропаганды смотрел на рапорт так, словно это был не рапорт, а кусачий Иосиф Сталин.

– Нет, – твердо сказал он. – Нет, Виттер. Если это ложь, пусть остается ложью. А если правда, мы не рискнем ее признать.

– Но почему? – возразил Виттер. – Я давно уже занимаюсь этой проблемой и не вижу других логичных ответов. Все дело в песне. Она как чума для немецкого народа, и эпидемию пора остановить.

– Все дело в песне? В безобидной песенке?

– Вы же читали рапорт, – постучал по бумагам Виттер. – Солдаты входят в гипнотический транс. Вместо того чтобы держать строй, пускаются в шаманские пляски и при этом горланят безобидную, как вы сказали, песенку.

– Так запретите ее петь, – неуверенно предложил министр.

– Да, мы можем объявить, что отныне песня ферботен[12], но тогда ее станут напевать не вслух, а про себя. Так устроен человек: он не может не думать на запретные темы. Это один из основных инстинктов.

– Вот почему нельзя признавать, что от этой… песни исходит угроза, Виттер. Нельзя придавать ей важности в глазах немцев. Если песню будут считать всего лишь абсурдным набором слов, она обречена на забвение. Рано или поздно, – добавил министр.

– Но фюрер…

– Фюреру ни слова. Пусть остается в неведении. Поймите, Виттер, наш фюрер – довольно нервный человек. Надеюсь, он никогда не услышит этой песни. А если услышит, не поймет ее потенциальной опасности.

– Потенциальной?

– Из-за этих строк, – со значением поднял палец министр пропаганды, – люди лишают себя жизни. Например, тот ученый, Шнайдер. Кстати говоря, тоже неврастеник, причем с маниакально-депрессивным психозом. Много думал о том, почему семга… почему эти фразы застревают в мозгу. Довел себя до депрессивной стадии психоза и отравился. И не он один. Виттер, только между нами: мы имеем дело с чрезвычайно опасным текстом. Знаете почему?

– Потому, что он – воплощение абсурда?

– Вот именно. Быть может, вы помните стихотворение «Жизнь не грезы. Жизнь есть подвиг!»[13], – и немцы верят, что это так. Мы, арийцы, – представители высшей расы. Мы покоряем другие народы благодаря логичности наших действий, но если сверхчеловек вдруг поймет, что потерял контроль над своим разумом…

– Даже не верится, что эта песня настолько коварна, – вздохнул Виттер.

– Оружием ее не победить. Признав ее опасность, мы удвоим – а то и утроим! – риск для нации. Многим стало трудно сосредоточиться. Некоторые перестают контролировать свое тело и совершают непроизвольные ритмичные движения. А теперь представьте, что будет, если запретить людям думать об этой песне.

– Может, подключить психологию? Объяснить, насколько нелеп этот текст?

– Всем и без того ясно, что «Семга» – малосодержательный набор слов. Нельзя признавать, что он нуждается в пояснениях. Более того, до меня дошли слухи, что в этих строках находят предательский смысл – и это, конечно же, верх нонсенса.

– Что за смысл?

– Намек на угрозу голода. Пропаганда многодетности. Даже отказ от идеалов нацизма. Более того, существует нелепое мнение, что под ефрейтором подразумевается… гм… – Министр многозначительно взглянул на портрет на стене.

Виттер не поверил своим ушам. После паузы он рассмеялся:

– Кто бы мог подумать! Ну и глупости. Но я никак не пойму, почему ефрейтор бросил детей голодать, если у них семга на ужин. Может, у них аллергия на рыбу?

– Это вряд ли. Семга может быть отравлена, – допустим, этот ефрейтор попросту сбежал от семьи и ненавидит детей настолько, что… Капитан Виттер!

Повисла пауза. Через некоторое время Виттер вскочил, отсалютовал министру и направился к двери, стараясь не шагать в такт с ритмом песенки. Министр снова взглянул на портрет на стене, хлопнул ладонью по пухлому рапорту и отодвинул его в сторону, после чего взял машинописный лист с грифом «ВАЖНО». И правда важно: через полчаса фюрер выступит по радио с речью, которую ждет вся планета, и развеет некоторые сомнения насчет ситуации на Восточном фронте. Хорошая речь, отменная пропаганда, и транслировать ее будут дважды – сперва для Германии, а затем для остального мира.

Министр встал и принялся расхаживать по роскошному ковру. Губы изогнулись в презрительной ухмылке. Чтобы покорить врага, надо сперва растоптать его, встать перед ним и разорвать его в клочья. Будь у остальных немцев такой менталитет, такая уверенность в своих силах, эта бредовая песня лишилась бы своего сверхъестественного могущества.

– Ну что, – сказал министр, – как там было? «Правой! Правой! Ефрейтор шагает бравый…» Ага! Надо мной ты не властна! Тебе нет места в моем сознании, я повторяю тебя, но лишь по собственной воле, когда сам того хочу, чтобы доказать, что эти стишата не имеют никакой силы – по крайней мере, надо мной. Понятно? «Правой! Правой! Ефрейтор шагает бравый!..»

Чеканя шаг, министр пропаганды декламировал набившие оскомину фразы. И не впервые. Он часто повторял эти строки вслух – исключительно ради аутотренинга, чтобы доказать себе, что он сильнее дурацкой песенки.

Адольф Гитлер размышлял о России и семге. Конечно, у него хватало и других забот. Непросто быть лидером нации. Как только появится достойный преемник, фюрер отойдет от дел. Игла воображаемого патефона скользнула по запиленной пластинке, и Гитлер задумался о предстоящей речи. Да, неплохая. В ней многое объясняется: почему в России все пошло наперекосяк, почему не удалось оккупировать Англию, почему британцы бомбят континент, хотя это, казалось бы, невозможно. На самом деле никакие это не проблемы… но люди могут усомниться в правильности выбранного пути и потерять веру в своего фюрера. В сегодняшней речи, однако, имеются ответы на все спорные вопросы, включая провал «миссии Гесса». Геббельс несколько дней трудился над психологическим аспектом выступления. Всего-то и надо, чтобы оно прошло без сучка без задоринки. Гитлер спрыснул горло умягчающим спреем, хотя в том не было необходимости: сегодня фюрер на пике формы.

Однако неприятно будет, если…

Тьфу! Никаких «если». Слишком важна эта речь. Гитлер не единожды выступал перед немецким народом и всякий раз покорял аудиторию своим голосом, уникальным оружием лидера нации. Главное, конечно, Россия. Геббельс придумал блестящее оправдание провалу весенней кампании, и в нем не было ни слова лжи.

– Ни слова лжи! – громко сказал Гитлер.

Да, так и есть. Звучит вполне убедительно. Итак, сперва Россия, затем Гесс, а дальше…

Но русский вопрос крайне важен, и говорить о нем надо так, чтобы прогнулись микрофонные стойки. Гитлер приступил к репетиции. Сделать паузу, продолжить задушевным тоном: «А теперь правда о русской кампании и стратегическом триумфе немецких войск…»

Да, он все объяснит. И докажет.

Но нельзя забывать, насколько важна эта речь. В особенности ее ключевой момент. Не забыть. Не забыть. Ни на секунду. Говорить строго по плану. Но если сегодня он потерпит неудачу…

Неудачу? В немецком языке нет места слову «неудача»!

Но все же…

Нет. Даже если он провалит выступление…

Исключено. У фюрера нет такого права. И прежде недоразумений не бывало. Назревает кризис, пусть несущественный, но у нации появляются сомнения, и народ уже не столь единодушен в поддержке своего фюрера. Ну да ладно. Если он не сможет произнести речь, ее перенесут на другой день, только и всего. Найдут какое-нибудь объяснение. Геббельс все уладит. Это не имеет значения.

Не думай об этом.

Стоп. Наоборот, думай. Повтори еще раз. Пауза. «А теперь правда…»

Пора.

Фатерлянд замер в ожидании. Адольф Гитлер встал перед микрофонами. Он уже не волновался. Воображаемый патефон заело на слове «Россия», и в нужный момент запиленная пластинка подскажет, что делать. Гитлер начал речь – безукоризненную, как и все его речи.

«Давай!» – подсказала пластинка.

Гитлер умолк, сделал глубокий вдох и надменно вздернул нос. Окинул взглядом тысячи обращенных к нему лиц. Но он думал не о слушателях. Он думал о паузе и следующей фразе.

Пауза затянулась.

Вспомни! Это важно! Не подведи!

Адольф Гитлер открыл рот и стал произносить слова – но не те, что собирался произнести.

Десятью секундами позже трансляцию сняли с национального эфира.

Через несколько часов выступление продолжилось, но теперь к миру обратился не Гитлер, а Геббельс. Прослушав речь фюрера в записи, он, как ни странно, не обнаружил в ней упоминания о России или других жизненно важных вопросах, на которые следовало дать однозначный ответ. Фюрер попросту не мог проговорить нужные слова, и дело не в сценическом зажиме: в ключевых моментах выступления Гитлер зеленел, сходил с лица, скрежетал зубами и молол какую-то чушь, не в силах преодолеть семантическую блокировку. Чем сильнее он старался, тем хуже получалось. Наконец Геббельс сообразил, что происходит, и велел прекратить этот балаган.

Общемировую трансляцию дали в кастрированном виде. Многие спрашивали себя, почему Гитлер отошел от плана выступления, почему не заговорил о России, но далеко не все находили ответ на этот вопрос.

Однако вскоре ответ получат почти все немцы, ведь слухи не остановить: с самолетов сбрасывают листовки, люди перешептываются, разучивают вздорный куплет и напевают его на каждом углу.

Быть может, этот номер журнала «Эстаундинг сайенс фикшн» доберется до Англии, и пилот Королевских ВВС сбросит его неподалеку от Берлина или хотя бы Парижа, и пойдет молва, ведь на континенте хватает людей, знающих английский.

И они заговорят.

Поначалу никто не поверит, но все призадумаются, а заодно запомнят назойливый ритм, и однажды он дойдет до Берлина или Берхтесгадена, до парня со смешными усиками и оглушительным голосом, а несколько дней спустя (или недель, но это не столь важно) Геббельс войдет в просторный кабинет и увидит, как Адольф Гитлер марширует по ковру и скандирует:

ПРАВОЙ!ПРАВОЙ!Ефрейтор шагает БРАВЫЙ!БРОсил СЕМНАДЦАТЬ детей голоДАТЬ,СЕМги на ужин нажарила МАТЬ,А дети кричат: «ОтРАВА!»ПРАВОЙ!

Забери меня домой

Иной раз Гору видно аж от самого Туманного Утра, если день выдался ясный. Между городом и Горой – океан загадочных джунглей. Блеклая венерианская растительность неугомонно качается на ветру. Джунгли болтливые, постоянно что-то бубнят – почти как люди, только неразборчиво.

У кваев полно баек про Гору, целая мифология: сядет квай, прикроет мечтательно третьим веком желтый глаз и загудит носом в промежутках между словами – так вот странно они разговаривают, эти кваи. Говорят, что озерцо синее; небо вечно затянуто облаками, а озерцо синее.

Говорят, там обитает чудище. Или бог. Земляне пока слабовато знают квайский. Может, у них одно слово и для бога, и для чудища. Звучит любопытно, но не настолько, чтобы заинтересовать ребят из приграничных городов, разбросанных вдоль всей Земной трассы. Земляне только-только зацепились на Венере, и трасса пока что узкая, словно радужный Биврёст между Асгардом и другими мирами. И небезопасная. Посягать на венерианские территории, ущемлять кваев в правах – рискованное дело. Раз к ним сунешься, второй уже не захочется.

Однажды трое парней улизнули из Туманного Утра, ненадолго опередив преследователей. Все, без чего не обойтись в пути, взяли грубой и смертоносной силой. Самосуд – он и на Венере самосуд; преследователи-вигиланты загнали парней в джунгли. Достаточно далеко, чтобы те не вернулись. Поймали бы – повесили. Но гнали их до самой развилки, где две дороги – одна на юго-запад, к Фимиаму, а вторая на север, к Адаму и Еве, – и едва заметная тропинка, что вьется прямиком на запад. Тут трое парней остановились, переглянулись и не удержались от смеха. Тропинка уводила в запретные земли кваев и дальше, к самой Горе. Преследователи пожали плечами, развернулись и ушли обратно в Туманное Утро.

Потому что в джунглях д’ваньяны. У слова «д’ваньян» множество значений, но первое и главное – «несущий смерть». Кваи молодцы, стерегут свои земли как надо. По сравнению с д’ваньяном виселица – вполне себе вариант.

В пещере было довольно сухо и безопасно, хотя безопасность на территории кваев – понятие относительное. Беглецы выкопали ямку в песке, развели аккуратный костер, и светло-лиловые языки пламени принялись лизать стену с заунывным подвыванием, типичным для любого огня на Венере.

Парень по имени Рохан лег спиной к стене, сонно прикрыл глаза и тихонько затянул:

– Спустись, светлый фаэтон, спустись, забери меня домой…[14]

На выступе над входом в пещеру непрестанно сгущались тяжелые капли конденсата и падали, аккомпанируя песне человека и подвыванию огня. Второй парень – по кличке Мармелад – опустился на корточки перед бахромой капели, положил на колени бластер, стал вглядываться в туманные джунгли. Третий – его звали Форсайт – выскреб съестное из банки, отшвырнул ее в сторону и окликнул:

– Рыжий!

– Слушаю тебя, приятель, – отозвался Рохан, не открывая глаз.

– Рыжий, с меня хватит. Пойду обратно! Понял? Тут нечего ловить. Брильщик за нами не прилетит. Что, предлагаешь и дальше сидеть в этой норе? Полицию ждать? Нас преследует д’ваньян, еще со вчерашнего утра, и мне это совсем не нравится. Пойду назад. Рискну…

Рохан усмехнулся и пропел:

– Коль прежде меня доберешься доту-уда, скажи всем друзьям, что и я скоро бу-уду…

– Это безумие, – сказал Форсайт. – Здесь становится опасно. Ладно, ты не боишься д’ваньяна, но я-то боюсь! Короче, ухожу.

Но не двинулся с места. Под негромкие жалобы огня Рохан задумался о венерианских д’ваньянах.

Они занимают в обществе кваев особое место, не имеющее земного эквивалента. Д’ваньян – это полицейский, прокурор, судья и палач в одном лице, хотя его власть не ограничивается юридической сферой; еще он – по неизвестной землянам причине – уничтожает деревья и целые леса, иногда сжигает села, разрушает плотины, отводит реки в новое русло, а временами обеспложивает пахотные земли. Его решение – закон. Взаимодействовать с наукой ему запрещено. Он пользуется оружием, которое выдают ему облаченные в синее лл’гхираи, но не понимает принципов его работы. Лл’гхираи – это ученые, жрецы науки, обладающие запретным знанием Реалий, а что такое Реалии в понимании кваев, землянам пока неизвестно.

Хотя кое-какие реалии жизни на Венере земляне уяснили довольно быстро. И не всегда безболезненно. Во-первых, д’ваньяны наделены абсолютной властью, ради которой отказались от многого – если так подумать, даже от собственного «я». Они властвуют по праву помазанников божьих. Их жизнь священна, а приговор обжалованию не подлежит.

– Ухожу, – повторил Форсайт. – Я им не доверяю.

– Кваи – занятный народец. – Рохан приоткрыл глаза и вгляделся туда же, куда смотрел часовой у входа: в плывущие над тропинкой клочья тумана. – Неисповедимы пути их и чудеса, творимые ими. Удивительное племя. Ладно, Форсайт, прощай. А мы с Мармеладом полезем на Гору.

Форсайт тяжело привстал и обернулся. На смуглом лице вспыхнул гнев, приправленный скептицизмом. Даже сидевший у входа в пещеру Мармелад глянул через плечо и уронил изрытую оспинами челюсть.

– Чего? – осведомился Форсайт.

– Ты не глухой.

– Меня в это не втягивай, – разволновался Форсайт. – Ты с ума сошел. А раньше по-другому пел. Обещал, что Брильщик Джонс подберет нас на вырубке и мы улетим с добычей. Говорил, что мы свернули на эту тропинку только для того, чтобы отделаться от погони. Ты что затеял, Рыжий?

Рохан лениво перевернулся на другой бок, чтобы видеть спутников:

– Ты правда думал, что Брильщику будет до нас дело, если мы не сумеем взять банк? Мы оказались в весьма щекотливой ситуации, дружище мой Форсайт.

– Мне это не нравится, – тяжело задышал Форсайт. – В сейфе салуна денег не намного меньше. Но нет, надо было в банк вломиться! С сигнализацией! С выводом на полицейский пульт в Лебедином Порту! Что скажешь, Рыжий? Как скоро за нами явится полиция?

Зачерпнув горсть влажного песка, Рохан с детским любопытством смотрел, как тот сыплется сквозь пальцы. Земляне здесь совсем недавно, и до сих пор они удивляются самым элементарным вещам. Например, тому факту, что поверхность Венеры покрыта самой обычной почвой: черноземом, камнями, песком. Совсем как Земля. От утренней звезды ждешь чего-то более величественного.

– И мчит за мною ангелов отряд, – пропел Рохан, – мчит, чтоб…

– На Гору идти нельзя, – упорствовал Форсайт. – Что ты там найдешь, кроме какого-то черта в озерце? Говорю тебе, это безумие!

– Что я там найду, друзья мои? – В фиолетовых отблесках огня лицо Рохана приобрело лихорадочный оттенок. – Я найду богатство! Да, озерцо там имеется. И в нем обитает… ну, какое-то чудище. А знаете, для чего оно там? Чтобы охранять сокровища. Драгоценные камни, Форсайт. Бриллианты, Мармелад, изумруды и рубины. Тысячу лет кваи бросают в это озерцо подношения своему божественному монстру. И об этом не известно никому, кроме нас. Вот почему, Форсайт, мы полезем на Гору.

– Тебе это пригрезилось, – хмыкнул Форсайт.

– Информация из самых первых рук! – рассмеялся Рохан. – От Чокнутого Джо.

Форсайт дернул головой, собираясь выплюнуть очередную колкость, но насмешка застряла в горле.

– Вот именно, – продолжил Рохан. – Обмозгуй все как следует. Я, к примеру, уже обмозговал. Видишь ли, я его подпоил. Впервые видел Чокнутого Джо пьяным. К счастью, он собутыльничал не с кем-то, а со мной. И разговорился…

Сквозь полуприкрытые веки Рохан смотрел на тусклый подвывающий костер. Чокнутый Джо… Интересно, насколько он чокнутый? Потягивал свое пойло и трепался, как увидел сокровище и не притронулся к нему, потому что не захотел, потому что плевать ему на сокровища. Точно, чокнутый. На такой поступок способны только чокнутые. Но еще и мудрый. Мудрый как филин. Деформированные закоулки его сознания оплетены паутиной здравого смысла. Как ни странно, кваи его уважали, прислушивались к его советам, рассказывали ему всякое, а он то и дело оборачивал их рассказы себе в пользу, даром что чокнутый. Не исключено, что он знал гораздо больше, чем рассказывал. Без помех бродил по квайской территории. Видел, что там, на вершине Горы…

– Утром я снова его поспрашивал, – сказал Рохан. – Думал, все это пьяная болтовня, но он и на трезвую голову подтвердил: чистая правда. Все мне рассказал. И я ему поверил. – Он усмехнулся. – А если бы не поверил, меня бы сейчас здесь не было. Короче, даже если он и приврал, на вершине Горы полно драгоценных камней. Половина богатств всей Венеры. И эти сокровища ждут не дождутся троих ребят вроде нас.

Тут он сложил губы в таинственную улыбочку и задумался о второй половине рассказа Чокнутого Джо. Форсайт и Мармелад даже в сокровище не особо поверили… То ли будет, если рассказать им про д’ваньянов.