Каштак

В начале урока она вышла к доске и подняла руку. В тот день она выглядела ослепительно. Метаморфозу, которую двадцатитрехлетняя Ирина Григорьевна претерпела за какие-то два месяца, можно было сравнить с головокружительным преображением мымры Калугиной из «Служебного романа». Класс затих. Сеня восхищался.

– Ребята, послушайте меня, я хочу сказать кое-что… не по теме урока.

Сеня обильно покраснел, готовый провалиться под парту. Сердце стучало в ушах как тамбурин. Он надеялся, что никто не заметит, но от Пашки не скроешься.

– Сэм, ты чего?

– Чего?

– Съел что-нибудь?

Сеня покачал головой. Он не смотрел на Ирину, но ощущал пульсирующим виском, что она смотрит на него. Все-таки вычислила? Или ему мерещится?

– Ребята, хочу сказать вот что. – Ирина смущалась, но была настроена решительно. – Хочу сказать спасибо одному очень хорошему человеку. Надеюсь, он сейчас меня слышит. Я хочу сказать, что… благодаря ему…

Иринушка сбилась. Сеня упрямо смотрел в парту, но слышал, как она тушуется.

– …благодаря ему я теперь с радостью прихожу на работу. Вот. И… думаю, что и вам на моих уроках стало интереснее. Я не знаю, права ли я…

– Да! – крикнул с задней парты неугомонный Парамонов. Впрочем, сейчас он не юродствовал.

Девчонки к нему присоединились.

– Да, Ирина Григорьевна!

– Это правда!

Семен наконец поднял глаза. Иринушка теребила свой элегантный голубой платок, укрывавший плечи, и переминалась с ноги на ногу. Боже, как она волновалась! Но, наверно, это было такое волнение, от которого бабочки внизу живота и все такое…

– Спасибо, что и вы поддерживаете, ребята. Для меня это очень важно. Я постараюсь, чтобы вам было интересно. И еще раз спасибо тебе, хороший человек, кто бы ты ни был.

И тут произошло невероятное. Класс начал аплодировать. Кто-то даже заулюлюкал. Семен не верил своим глазам и ушам.

– Офигеть, – сказал Пашка. – Такое бывает?

– Да, – тихо ответил Сеня.

– А я думал, только в кино.

Иринушка позволила классу выразить свои чувства, немало при этом смущаясь и краснея, потом подняла руки.

– Спасибо, ребята. Давайте начнем урок, если вы не против.

– Неее!

– Давайте!

Началась обычная рабочая суета. Иринушка вернулась к своему столу, раскрыла учебник. На этом уроке она уже не сверлила взглядом аудиторию. Она поставила точку.

«Пронесло», – подумал Семен с облегчением…

Нет, с сожалением.

Выслушав рассказ, друзья не проронили ни слова. Лишь Милка, смахнув слезинку, выдавила:

– Ох…

Они сидели в баре на пешеходной Кировке. Опускался вечер, за окном зажигались фонари и гирлянды. Семен восседал в углу дивана, задумчиво поглаживая пустой бокал. Паша смотрел в большое панорамное окно. Васька, опустив локти на стол, теребил губы.

Молчание длилось целую минуту.

– А я ведь помню эту историю, – сказал наконец Павел. – Ирина такую интригу подвесила, мы целую неделю шушукались. А какой дерзкой красоткой стала, когда мы уходили из школы, а! На выпускном рок-н-ролл выплясывала.

Семен с улыбкой кивнул.

– Значит, это всё ты. – Пашка откинулся на спинку дивана и шумно выдохнул. Он был искренне поражен. – Да, ребят, сердце мужчины – тоже океан, полный тайн.

– Точно, – согласился Вася. – Без трусов бегаем, а что в самой глубине души…

– Тебе больше вспомнить нечего! – фыркнула Милка. Вероятно, она не раз пожалела, что устроила выступление на нудистском пляже. Васька со смущением закусил палец.

Обращаясь к Семену, Милка спросила:

– Ты так и не обнаружил себя?

– Нет.

– Почему?

Семен пожал плечами. Ответ был очевиден.

– Вы сами в пятнадцать лет на многое ли были способны?

– Что теперь думаешь делать? – спросил Паша.

– Я слышал, она все еще работает в нашей школе. Сколько ей сейчас… чуть-чуть за пятьдесят, молодая еще, на пенсию рано.

– И?

Семен оглядел друзей с хитрым прищуром.

– Хочу пойти и объясниться. Знаете, мне приятно думать, что я, наверно, действительно чем-то ей помог, но те дурацкие письма были важны и для меня. Я увидел в ней красивую и умную женщину, сумел что-то разглядеть, а мне лет-то было… голимый пубертат. В общем, вы поняли.

Семен поискал глазами официанта.

– Чур, мы с тобой! – заявила Милка. – Сто лет не заходила в школу.

– Это даже не обсуждается. Родео так родео.

– Ох, думы мои тяжкие, – простонал Вася.

* * *

Итак, очередная первая суббота октября. Было пасмурно, недавно прошел дождь. Не очень приветливая погода для романтических встреч спустя годы разлуки.

Школа располагалась в двух шагах от дома родителей Семена. Воспользовавшись случаем, Сеня заглянул к ним, выпил чаю с тортом. Для своего возраста – а им было уже за семьдесят – старики держались неплохо, хотя Семен заметил в нише буфета в гостиной два больших контейнера с лекарствами. Мать отшутилась, а отец прикрылся газетой. Сеня понял, что подробных рассказов о болячках не дождется – Гармаши никогда не кичились толщиной медицинских карт. На прощание мама всучила Семену пакет с пирожками с капустой, которые как раз утром напекла. «Ты бы предупредил заранее, – посетовала она, – я бы побольше приготовила».

С этими пирожками и большим букетом кроваво-алых роз Семен и появился на крыльце школы, где его ожидали друзья.

– А мы уже начали думать, что ты соскочил, – сказал Пашка, взглянув на часы.

– Ага, щас. Я целый год этого ждал.

Ребята, за исключением Павла, выглядели непривычно торжественно. Милка нарядилась в синее обтягивающее платье, поверх которого накинула плащ, Василий облачился в серый деловой костюм, только без галстука. Сеня охнул – таким он видел блогера редко, лишь в видеороликах с банкетов, куда Васю иногда, скрипя сердце, приглашали. Нельзя сказать, что Болотову совсем уж не был к лицу костюм, но лучше бы он его не надевал.

Пашка же остался верен себе: на нем были белая толстовка, джинсы и кожаная куртка.

– Ты звонил насчет Иринушки? – спросила Милка. – Она точно на месте?

– Вроде должна быть.

Сеня смутился. Он не звонил и не интересовался. Отчасти причиной тому была его давняя привычка не задавать лишних вопросов – он даже дорогу не спрашивал у прохожих, если случалось заблудиться, – но на самом деле он просто оставил для себя лазейку: если зайти с улицы без звонка, есть шанс никого не застать. Вряд ли ребята будут настаивать на второй попытке, он с чистой совестью скажет, что сделал все от него зависящее. Просто «лошадь» оказалась более норовистой, чем он ожидал.

– Ладно, айда на штурм, – сказал Паша.

Они вошли в здание. Это был трехэтажный кирпичный особняк шестидесятых годов в форме буквы «П», недавно претерпевший капитальный ремонт. Снаружи школа выглядела бледновато, а внутри все было шик-блеск: отличный паркет, отделка, жалюзи на окнах, кое-где натяжные потолки.

Паша присвистнул.

– Кто сейчас директор? – поинтересовался он. – Кто-нибудь из бывших преподов?

– В любом случае пробивной малый, – сказал Вася. – Или малая.

В здании было тихо. Шли уроки. На подходе к лестнице ребят остановил охранник, пухлый мужичок в коричневой форменной одежде. «В школах вообще другие бывают? – подумал Сеня. – Помоложе, например, и покрепче». Впрочем, мысль эта посетила его мимоходом. На самом деле его волновало другое: какая она сейчас, его Иринушка, и вспомнит ли их странный роман в письмах?

– Куды? – спросил мужичок.

– Туды! – в тон ему ответил Паша, указывая большим пальцем наверх. – Мы учились здесь, идем в кабинет географии, у нас важная встреча. Видите, даже цветы несем.

– С кем встреча?

– Как думаете, – спросила Милка, обворожительно улыбаясь, – с кем можно встречаться в кабинете географии?

Мужичок почесал щеку.

– Я полагаю, с учителем географии.

– Точно!

Вася отвлекся. Его взгляд блуждал по стене коридора, на которой в два ряда висели портреты отличников. Когда-то и он мечтал здесь висеть, но не сложилось. Троечник он и есть троечник, и это даже не школьный титул, это карма. Он и по сей день жил как троечник – ни вверх, ни вниз.

– Так что, мы пройдем? – поторопил охранника Пашка.

– Да мне не жалко, – ответил тот, – но там нет никого.

– Разве? – Пашка подошел к той же стене, где висели портреты, ткнул пальцем в большой щит с расписанием уроков. – Вот же, суббота, четырнадцать ноль-ноль.

Мужик махнул рукой.

– Устарело. Вам кого конкретно надо-то? Может, я подскажу.

Тут подал голос Семен, держащий в руках нелепый розовый букет и еще более нелепый пакет с пирожками, источавший невероятные запахи.

– Нам бы Афанасьеву Ирину Григорьевну. Она еще работает здесь? Вы вообще ее знаете? Может, у нее сейчас другая фамилия.

Мужичок отреагировал странно: он снова почесал щеку, зачем-то посмотрел на расписание, вздохнул.

– Знать-то знаю… точнее, знал.

– В смысле? – не поняли ребята.

Охранник вернулся к своему столу, на котором стояли кружка с парящим кофе и приготовленная к заварке китайская лапша. Кажется, мужичок потерял к посетителям интерес.

– Что не так? – взволнованно спросил Сеня.

– Померла она, ребятки. От ковида, чтоб ему. Месяц назад, в конце августа. Прощались тут во дворе, вся школа провожала. Хорошая была женщина.

Семен безвольно опустил руки. Розы уткнулись в пол, печальные и уже никому не нужные.

Первой к нему подошла Милка. Положила руку на плечо, потом склонила и голову.

– Сенечка, мне очень жаль.

Паша подошел с другой стороны, забрал у Семена пакет с пирожками, похлопал по спине, но ничего не сказал.

Вася же просто раскрыл рот.

Охранник смотрел на них с неподдельным сочувствием.

– Любили ее, ребят?

– Один из нас точно, – ответил Паша. – Где ее похоронили, не знаете?

– Знаю, я был на кладбище. На Преображенском она, по шоссе на Кременкуль. Сейчас нарисую.

Мужичок открыл ящик стола, вынул лист бумаги и ручку. К нему подошел Вася. Охранник принялся рисовать и объяснять.

Семен стоял с поникшим букетом роз, глядя на лестницу. Лицо не выражало ничего, было абсолютно каменным. Его «лошадь» оказалась не просто слишком норовистой, она с насмешливым ржанием ускакала в чистое поле, размахивая хвостом.

– Ладно, пойдем, – тихо сказал ему Паша, когда листок с нарисованной схемой был у Васьки на руках. – Пойдем на воздух, старик.

Сеня позволил себя увести.

Они долго стояли на крыльце. Прозвенел звонок с урока, из школы высыпала детвора. Семен молча смотрел куда-то вдаль. Никто его не тревожил, хотя каждому хотелось что-то сделать, как-то проявить участие.

– Выпить бы сейчас, – наконец произнес Сеня. – Только не в кабаке. У меня тут пирожки… с капустой… мама напекла.

Мила крепко обняла его и долго не отпускала. Паша нервно закурил. Васька отвернулся и зашмыгал носом.

– На могилку к ней, наверно, съездим в понедельник, – предложила Милка. – А сейчас поехали ко мне. Я, правда, работаю завтра с девяти, но ключи вам оставлю, если что.

Друзья побрели к Пашкиному «шеви», припаркованному за воротами.

9. Подшива

В тот вечер, когда Павел Феклистов выгуливал своего мопса, не зная, куда его пристроить на время поездки, а Сеня и Милка обсуждали по телефону опасность трезвости, тридцатидвухлетний Владимир Подшивалов, он же Подшива, растолковывал приятелю свой план по возврату «сокровищ Агры». Приятеля звали Георгий Волобуев, или просто Жорик. В отличие от худощавого и юркого Подшивы, он был толст, неуклюж и постоянно потел. Но это еще полбеды. Он страшно тупил. Вся его жизненная сила ушла в ляжки, задницу и бока, не добравшись до мозга.

– Ты уверен, что найдешь их там, где бросил? – спрашивал Жорик, откусывая кусок от кральки копченой колбасы. Он никогда не утруждал себя приготовлением нормальных бутербродов, жрал как собака.

– Я их не бросил, – нервничал Подшива, закуривая двадцатую сигарету. – Я их спрятал, и спрятал там, где никто не найдет. Там людей-то нет давно.

– Но за тобой же шли.

– Шли конкретно за мной, а не просто так гуляли. Можно спокойно вернуться и забрать.

– Ладно.

Они сидели на кухне в квартире Жорика, маленьком помещении два на три метра с убогой газовой плитой на две конфорки, хромым столом и шкафчиком для утвари на стене. Подшиве все это не нравилось: здесь пахло прогорклым жиром, мусорным ведром, стоящим под раковиной, и еще какой-то непонятной гадостью. Так иногда пахнет, например, жареная рыба у соседей, когда ты поднимаешься к себе домой, – вроде вкусно и съедобно, а почему-то воротит.

Впрочем, выбора у Подшивы не было, его третьи сутки искали по всему городу, причем искали не менты, а кое-кто похуже. Когда тебя обложили со всех сторон, как зайца, ты будешь рад не только этой берлоге в старой хрущобе на окраине ЧМЗ, но и под мостом заныкаешься с превеликим удовольствием.

– От меня что нужно? – спросил Жорик, разливая остатки водки. Нормальной посуды у него тоже не было, приходилось пить из чашек с отбитыми краями.

– Отлежусь у тебя пару дней, в субботу вечером пойдем.

– Пойдем?

– Да. Ты можешь присоединиться. Может, Серого еще прихватим на всякий случай, мало ли что. Там, бывает, бродячие собаки бегают целыми стаями, людоеды настоящие. Втроем отобьемся.

Жорик вздрогнул и немедленно выпил, не чокаясь. Перспектива шарахаться вечером, переходящим в ночь, по каким-то развалинам, да еще и рискуя подставить задницу под собачьи зубы, ему совсем не улыбалась. Но как откажешь? Он со школьных лет боялся Подшиву и без великой надобности старался ему не перечить.

– Ссышь? – довольно произнес тот, выпив водки.

– Так, малость.

– Это правильно, ссы. Только не в штаны!

Подшива расхохотался, сочтя свою шутку смешной. Жорик его не поддержал.

Вован свалился к нему как снег на голову. Он уже и думать о нем забыл, но, как выяснилось, напрасно. Не возвращаются лишь с того света, а из тюряги вполне себе можно вернуться, если ведешь себя хорошо и правильно. Тем более что и срок-то у Подшивы был символический, всего два года за драку в кабаке с телесными повреждениями. Вот же хрен собачий – не мальчик уже, а все руками машет, когда выпьет.

В общем, приперся вечером и, как Доцент из «Джентльменов удачи», заявил: «Схорониться мне надо, Жора». Хозяин, даром что туповат, моментально сообразил, что дело дрянь. Если недавно откинувшийся Подшива, номинально чистый перед законом, ищет у него пристанища, стало быть, снова вляпался, не слишком далеко отойдя от ворот колонии. Неугомонная натура. И на работу ведь устроился: старый кореш Ярик Лапин, он же Лапа, с которым когда-то играли в футбол, подсуетился и пристроил в сервисную службу элитного коттеджного поселка, и зарплата стабильная капает, – живи себе спокойно, мацай кошек, лапай баб и думай о будущем. Но нет, зудит у джентльмена удачи… украл, выпил – в тюрьму.

Подорвал он на вызове у одной невнимательной вдовушки, хозяйки двухэтажного особняка на берегу Миасса, коллекцию монет. Даже не разбирался – дорого-недорого, старинные вещицы или новодел, – просто подорвал и дал деру. Рефлекс. Его быстро вычислили, пустили по следу орлов из охранной конторы. Подшива зарослями пошел по берегу, чуть ноги не переломал, а коробку с добром, когда понял, что его могут взять, спрятал в развалинах заброшенного пионерского лагеря – там на Миассе их при совке много было. Ему повезло, он ушел, орлы отстали. Но монеты нужно забрать.

– Стоило так рисковать из-за ерунды? – осторожно поинтересовался тупоумный Жорик. – Все ведь хорошо складывалось у тебя.

– А черт его знает! Смотрел-смотрел, как эта мадам Грицацуева на безделушки свои дрочит… А в тот день еще замахнул полтинничек перед вызовом… ну, не полтинничек, больше… и что-то пробило меня. Сидят в своих замках, пальцы веером, половину леса вырубили под свои дома, ничего святого.

Жорик подумал, что самому Подшиве до святости как до Шанхая на самокате, но ничего не сказал. Не хватало еще по сусалам отхватить. Подшива парень горячий.

– Ты сам-то как? – спросил Володя, поняв, что увлекся рассказами о себе. Жорик стыдливо пожал плечами, повел рукой вокруг.

– Вижу, не слепой, – резюмировал гость. – Так и подбухиваешь, как раньше?

– Меньше.

– Ладно хоть хату еще не спустил. Работаешь где?

– На автомойке.

– Пролетарий, значит. Ладно, че, сам такой… Да хватит тебе жрать-то!

В первую ночь, проведенную у Жорика на свободном топчане со старой простыней и подушкой без наволочки, Подшива никак не мог уснуть. Ворочался, кряхтел, забывался на несколько минут, а потом вздрагивал и что-то бормотал. Жорик думал, что скоро будет жалеть, что впустил его к себе, не спрятался в ванной, когда гость терзал дверной звонок. Огребет он с ним, ох огребет. А если еще и Серый присоединится…

Почему он такой дебил?

10. Отъезд

Последняя осень, последнее родео… Нет, ФИНАЛЬНОЕ родео, так будет точнее. Паша, как и многие, опасался слова «последний». Всё его нутро протестовало против идиотских лингвистических вывертов, но язык уже поворачивался сам собой.