Если женщина…

– Занято! – буркнул водитель, оглядев клиента, и рванул дальше. Гриша вернулся к Марине и кратко охарактеризовал событие:

– Хамство…

– Отойди, – сказала Марина.

На Марину отреагировали двое «Жигулей» и один самосвал одновременно. Она выбрала машину зеленого цвета. Гриша, как обычно, устроился сзади, чувствуя себя багажом. Пока ехали, Марина пускала водителю дым в лицо и спрашивала:

– Что за ресторан новый открыли – «Ностальгия»? Везде была, а в этом еще не успела…

– Дорогой, – отвечал шофер из-под старой кепочки. – Хотя красивым девушкам там неплохо.

– А кухня приличная?

– Тоже дорогая… Сейчас каждый свою коммерцию сторожит.

– Говорят, у них варьете хорошее?

– Варьете – не знаю, а оркестр меньше четвертного за песню не берет. У меня брат там свадьбу справлял…

– Ваш брат любит хорошую музыку?

– Поддать он хорошо любит, – шофер хохотнул. – А музыка… Какая разница, под что трястись?

Нельзя сказать, что диалог этот успокоил Гришу. На душе была полная финансовая неопределенность.

Машина остановилась.

– Сколько мы вам должны? – спросила Марина, обаятельно улыбаясь.

Гриша подумал, что за такую улыбку шофер сам сейчас даст Марине денег, но тот ответил точно такой же обаятельной улыбкой и сказал:

– Троячок…

Марина посмотрела на Гришу, Гриша на свой нагрудный карман, расплатился. Зеленые «Жигули» укатили, а Марина фыркнула:

– Троячок! Обыкновенный рвач!

У входа в ресторан было темно от людей. Чуть в стороне стояли Михнушева и ее хахаль. Гриша узнал их по хахалю. Именно такими он и представлял хахалей: черные усики, юркие глазки, одежда под «вечно молодого». Михнушева поцеловала Марину в щеку, а хахаль – в губы. Марина засмеялась и представила Гришу:

– Наш сегодняшний гид.

Хахаль посмотрел на Гришу, слегка улыбнулся, покачал головой и медленно протянул руку:

– Олег.

– Лукич, – добавила Михнушева.

Хахаль сверкнул на нее очами, а Михнушева сказала:

– Что ты стесняешься своего отчества? Не отчество красит человека.

– Я не стесняюсь. Просто люди о тебе же могут плохо подумать.

Гриша сильно подозревал, что под людьми Олег имел в виду вовсе не его.

Вчетвером приблизились к толпе, осаждавшей вход. Гриша по неизбежности шел впереди и все надеялся, что сейчас выйдет Володя-официант и пригласит их внутрь, но Володя не вышел, и они уперлись в толпу, которая упиралась в молодого швейцара у дверей.

– Только по приглашениям, мать вашу… – кричал швейцар. – Товарищи, у нас сегодня в честь дня революции только по приглашениям!

– У тебя есть приглашение? – прослушав очередное ругательство швейцара, спросила Марина.

– Есть, – ответил Гриша.

– Покажи.

Гриша с тоской подумал про пятьдесят рублей, отданных официанту, и ответил:

– Оно там… В ресторане.

– У кого?

– У Володи.

– Какого Володи?

Лицо Марины стало похожим на следователя, которому необходимо срочно закрыть дело о шпионаже.

– Такой… официант… с прыщиками.

– Как же мы теперь туда попадем? – спросила Михнушева.

– Может, рассосется, – предположил Гриша.

Однако толпа оказалась злокачественной и рассасываться не собиралась, даже, кажется, росла. Марина крепко взяла Гришу за талию и стала проталкивать вперед. Лукич и Михнушева принялись помогать.

– Кричи: «У меня приглашение!» – приказала Марина.

– Как же я буду кричать? – упирался Гриша. – Никто же не кричит.

– Я сказала – кричи!

– У меня приглашение… есть, – нетвердо начал Гриша. – У Володи…

– У нас у всех приглашения! – вдруг мощно выкрикнула Марина.

Лукич и Михнушева поддержали ее. Молодой швейцар посторонился, и толпа выдавила их в ресторан.

– Володя! – успел крикнуть швейцар. – Твои, что ли?

– Мои, мои! – обрадовался официант, словно увидел жену, детей и собственные сбережения вместе взятые.

В честь праздника в петлице у него была красная гвоздика.

– Раздеваемся и проходим к десятому столику! – сказал официант.

Тут снова раздалось:

– Володя, твои, что ли?

Официант извинился и бросился встречать следующих клиентов.

Мужчины сдали плащи в гардероб и стали ждать женщин. Марина упорхнула в дамскую комнату, а Михнушева стояла перед зеркалом и подводила губы. Вскоре нижняя стала похожа на яркую гусеницу.

– Ничто так не красит женщину, как ресторан, – сказал Лукич.

Михнушева повернулась к нему и процедила:

– Лукич.

Черноволосая, стройная, в блестящем зеленом платье и зеленых туфельках, она смотрелась не то чтобы красавицей, но женщиной в своем стиле. Гриша невольно засмотрелся. Михнушева перехватила взгляд и сказала:

– Вот так!

И показала язычок.

Выпорхнула блестящая Марина. Она была в своем красном коротком платье. Гриша обреченно вздохнул. Чем красивее бывала теперь любимая, тем она казалась недоступнее. А длинные стройные ноги в блестящих черных чулках возбуждали в Грише только одно желание – укрыть их чем-нибудь плотным и тяжелым. Самое ужасное было в том, что любой мужчина в этом ресторане мог сейчас подойти к Марине, пригласить на танец, обнять, прижать к себе, и Гриша не в силах будет помешать, да и Марина сама не захочет, чтобы он помешал…

Когда подошли к десятому столику, Грише стало дурно. Он давно уже не видел столько редких продуктов вместе. В голове включился было калькулятор, но тут же сломался. Мешали волнение и незнание границ честности официанта. Подумалось: «Можно, наверное, не все есть?»

– Ой! Рыбка! – воскликнула Михнушева. – Люблю рыбку!

– А я уж было разочаровалась в тебе, – проговорила Марина и гордо посмотрела на Лукича.

Гриша немного оттаял и подумал, что если уж жизнь делает из него гусара, то нужно по крайней мере хотя бы насладиться этим чувством.

Когда подняли фужеры с шампанским за день вооруженного восстания, он позволил себе сказать:

– У меня сегодня был блиц…

– Криг? – спросил Лукич, слизывая икру с бутерброда, и пояснил, – Мне масло вредно.

– Врачи разве масло не едят? – спросила Марина.

– Ты же знаешь мои принципы… – ответил Лукич.

– А вы – врач? – удивился Гриша.

– Рентгенолог, а что?

– Все насквозь видит, – сказала Михнушева без радости.

Выпили шампанского, потом – водочки, а когда с эстрады задушевный мужской голос объявил: «Раз, два, три… Дорогие друзья! Наш праздничный вечер, посвященный годовщине революции, мы начинаем веселой песней о красавице Одессе…», мысль о расплате с официантом Вовой достаточно затуманилась.

В зале задвигали стульями, зашуршали вечерние платья… Оркестр сделал песню. Гриша радовался громкому звуку, можно было молчать. Потом заиграли песню о погибшей любви, и рентгенолог увел Марину танцевать. Гриша улыбнулся пустому стулу, показывая, как он рад этому событию, и стал хмуро смотреть в зал, стараясь не видеть любимую в чужих руках. Вертелась, правда, успокоительная мысль: «Он все-таки врач…»

– А вы кем работаете? – задушевно прокричала Михнушева.

Гриша вздрогнул, ответил сквозь музыку:

– Заведующим… лабораторией.

– Секретной?

– Видимо… да!

Первое слово Гриша сказал тихо, а второе почти прокричал. Михнушева улыбнулась, как девушка с плаката-календаря и спросила:

– И что же вы там секретничаете?

– Конструируем объекты!

«Конструируем», правда, далось уже с трудом. Михнушева придвинулась и снова спросила:

– А какие?

Этого Гриша не знал, то есть он, конечно, знал, что его институт занимается конструированием зданий для промышленности, которая почему-то называется оборонной, а потом в этих зданиях получается какой-нибудь завод, который… В общем, объяснять все было и трудно, и долго. Пришлось ответить так:

– Всевозможные!

Марина и Лукич все еще танцевали. Михнушева налила себе и Грише водки и сказала:

– Все заведующие лабораториями очень любят танцевать.

– Нет… Я – не очень, – ответил Гриша.

– Значит, вы – мой человек! Как это чудесно: не любить танцев и заниматься в жизни чем-нибудь секретным! Обожаю всякие секреты!

Гриша глянул Михнушевой в глаза и поспешил сказать тост:

– С праздником!

Удалось потанцевать с Мариной и ему. Настроение было обостренное, и когда любимая оказалась рядом, Грише захотелось стать особенно ироничным.

– Ну как? Хорошо танцует Лукич? – спросил он.

– Его зовут Олег. Он – рентгенолог.

Гриша в этот момент ненавидел всех рентгенологов страны.

– Что ж хорошего? Радиацию разносить?

– Это тебе Михнушева сказала?

– Сам знаю! Что я, на рентген не ходил?

Кончился танец легкой ссорой, тяжелым осадком и очередной рюмкой.

– А я была недавно в Польше, – сказала Михнушева, закусывая.

Гриша вспомнил про Сазонтьева и ответил:

– Теперь многие в Польшу ездят.

Михнушева, кажется, обиделась и продолжать не стала. Лукич спросил у нее с улыбкой:

– Ты не обидишься, если мы с Мариночкой еще немного потанцуем?

Гриша посмотрел на Лукича с удивлением, подумал: «Он меня за пустое место держит? Я, между прочим, плачу!» Гриша покусал от обиды вилку, а когда любители танцев ушли на круг, спросил у Михнушевой:

– У вас галантный кавалер?

– Этот-то? Фуфло это, а не кавалер!

Впервые за весь вечер Гриша искренне рассмеялся. Он чуть не поцеловал Михнушеву. Она виделась настоящим другом.

– Почему?

– А я почем знаю! Почему вы мужики – фуфло?

– Зачем же так обобщать, когда можно выпить? – заметил Гриша.

Он выпил и снова посмотрел на танцующих Марину и Лукича. Радость в его душе, глотнув воздуху, снова опустилась на дно. Щеки от ревности отвисли, и Гриша стал похож на грустного бурундука.

Вскоре началось варьете. Девушки с длинными блестящими ногами и аккуратными попочками ритмично двигались под музыку и отчаянно улыбались. Наступил праздник тела. Гриша пил, смотрел, закусывал и думал о падении нравов, но если бы сейчас Марина подсела бы к нему, погладила по голове, сказала бы, что любит только его, что никакие рентгенологи на свете ей не нужны, общество потеряло бы еще одного противника легких жанров. Увы! Этого не случилось! Ну а уж если кругом разврат, глупо не выпить еще!

Очнулся Гриша на собственном диване в ботинках и костюме. Он потрогал ворот, галстука не было. Гриша вскочил, испуганно спросил у темноты:

– Где я?

Он постоял немного посреди комнаты, посоображал, включил свет. Долго искал пальто. Пальто нашлось на кухне, на плите. В его карманах ничего, кроме мятой записки, не было. В записке значилось: «Тамара», рядом номер телефона. Гриша попил воды, сел на табуретку и долго вспоминал, что же это за Тамара, и вообще, что было? Помнилось, что его везли до дому на такси, больше – ничего. Абсолютно пропало из памяти, как он расплачивался в ресторане, как поднимался по лестнице, как попал в квартиру, а самое главное – куда девались Марина и Лукич.

Часы и пустой кошелек нашлись в ванной. Времени было пять утра. Гриша еще не протрезвел, поэтому достаточно решительно набрал номер телефона любимой. «На свои сто семьдесят пять рублей имею право звонить, когда захочу!» – подумал он.

– Ты что? Обалдел? – спросила Марина.

– Ты дома?

– А где ж мне быть?!

– А правда, что ты с Лукичом живешь?

– С каким Лукичом? Сколько время?

– Ладно. Я позже позвоню. Пока отдыхай!

Гриша был строг. Он решительно положил трубку. За Марину он теперь не волновался. Она дома, а дома – мама, значит, Лукича там нет.

Он посмотрел на себя в зеркало и подумал: «Ряд волшебных изменений милого лица». Гриша набрал на кухне в стакан воды, чокнулся с краном и попил еще.

– С праздничком!

Весь последующий праздничный день он пил чай, смотрел телевизор и думал, у кого бы узнать о вчерашнем…

Хорошо бы иметь какое-нибудь приспособление, чтобы оно снимало тебя во дни торжеств и застолий на пленку, но так, чтобы окружающие об этом не знали! Утром проснулся, вставил пленку в аппарат и изучай свои ошибки! Можно было бы посмеяться… Или носить в кармане маленький магнитофончик. Хоть что кому говорил, знать. А потом позвонить Марине и спросить:

– Ты хоть помнишь, что мне вчера говорила?

А она и не помнит!

В честь праздника Гриша открыл банку свиной тушенки, выигранной в лотерею на работе, и смешал с вареной картошкой. Отец, когда дома бывала картошка с тушенкой, всегда радостно потирал руки и вспоминал суровые фронтовые годы. Грише теперь тоже представился фронт, землянка, взрывы снарядов и санитарка с лицом Марины. Он даже навел ложку на воробья за окном и сказал:

– Тра-та-та!

Тем самым обозначив пулемет Калашникова – лучшее стрелковое оружие времен войны.

Воробей сидел на ветке, ветку раскачивал ветер, и Гриша не попал.

После еды он лежал на диване, икал и мечтал о любимой. Больше всего мечталось о теплом песчаном острове посреди океана, на котором они жили бы вдвоем и где было бы много вина, фруктов, добрых зверей и не было бы змей, чтобы можно было лежать целыми днями на пляже, целоваться, смотреть в океан… А на ночь уходить в свою виллу.

Что такое вилла, представлялось слабо, и поэтому она виделась Воронцовским дворцом, что в Крыму.

Гриша включил телевизор. По телевизору судили за взятки двух мужчин с крупными лицами. После признания приговора недействительным Гриша решил поставить чайник и позвонить любимой.

– А моей Мариночки дома нет, – ласково сказала мама. – Она у Галочки.

– У портнихи, что ли?

– У Галочки…

Гриша представил Галочку и ответил:

– Поздравляю вас со светлым праздником Октября!

– Ой! Гришенька! Вы всегда такой любезный! Не то, что иные звонят! Я вас так люблю!

Полдела сделано. Признание от мамы получено. Это укрепило. А потом, если бы они вчера поссорились, Марина просто бы сказала: не звони никогда! И все! Она же не сказала!

На душе немного отошло. Гриша улыбнулся и решил поесть еще разок тушенки с картошкой или наоборот.

На следующий день на работе Ганушкин рассказывал, как на праздник ездил с женой к теще на станцию Клыкач:

– Своя свинья, свои куры, своя корова с теленком! Это же все дает колоссальный доход! Тесть два дня пил, меня угощал, а я считал: за лето очень свободно можно в деревне сделать три тыщи!

Услышав про тыщи, Вера Сергеевна повертела головой так, словно эти деньги ее душили.

– У вас, видимо, очень богатые родственники появились? – спросила она.

– При чем тут родственники! Теперь в деревне все так живут! Заработки – бешеные! Жратва – вся своя! Деньги девать некуда! Только на книжку клади. Клади и клади! Вся работа!

– Можно одеться хорошо, – сказала Вера Сергеевна.

– Зачем?! Это мы здесь стараемся! Нам, городским, моды подавай! В деревне же – благодать! Надел сапоги, ватник… Господи! Да я там ватник и не снимал. Красота! Там же первозданный навоз кругом! Зачем там весь ваш импорт?!

Гриша импортом в одежде не грешил и очень позавидовал деревенским жителям. Вот бы с Мариной туда, в деревню! Сколько проблем с одеждой и этими проклятыми ботинками отпало! И в Польшу не надо ездить!

– Можно машину купить, – снова сказала Вера Сергеевна.

– Какая машина?! Там же благодать! Там даже трактор не везде пройдет, на лошади не выйдешь… Я на озеро пошел, с тропочки два шага в сторону сделал – по колено утоп! Хоть вертолет вызывай! Там даже телевизора нету!

Гриша с завистью вздохнул.

– А и в правду, – проговорил он, – к черту с этой цивилизацией!

– Конечно! – обрадовался Ганушкин.

Он подергал себя за пуговицу, потом поднял ногу и продолжал:

– Что мне этот пиджак нужен или эти несчастные немецкие сапоги? Хочу на воздух, на молоко, на вольное питание!

– А почему бы вашему тестю не стать цивилизованным фермером? – спросила Вера Сергеевна. – Деньги у него есть… Можно приобрести недорогой миниатюрный комбайн, к нему – необходимые насадки для улучшенной обработки земли. Можно будет распахать неудобья, затеять правильный севооборот… И обойтись, наконец, без этих ужасных ядов и нитратов! Экологически чистая продукция! Часть урожая можно сдавать государству, часть – поедать самим… Можно взять на откорм бычков или телочек! Они такие симпатичные! Нехорошо, когда деньги лежат в кубышках мертвым грузом!

Гриша с Ганушкиным переглянулись, посмотрели на своего экономиста. Такой конкретной программы ни тому, ни другому не хотелось. Ганушкин почесался о спинку стула и вдруг заулыбался, словно чиновник, нашедший причину отказать просителю:

– А зачем все это? Там и так всего навалом!

Зазвонил телефон.

– Гриша, вас!

Звонила Марина:

– Ты мне нужен!..

Конечно же, Гриша убежал с работы на два часа раньше. Они встретились у метро. Вид у любимой был озабоченный.

– Ты мне очень нужен, – повторила она и повела за собой.

Начался дождь. Марина раскрыла зонтик, сунула по обычаю Грише:

– Держи!

Гриша старался идти с любимой в ногу. Любимая пока молчала. Они дошли до трамвайной остановки, долго ждали… В трамвае Марину прижали к окну, а Гришу – к малопомятому мужчине. Дыхание у мужчины было вчерашнее. Зонтик прижали к ноге, и скоро правая штанина стала мокрой.

Через несколько остановок Марина крикнула:

– Выходим!

Вместе с Гришей вышла добрая половина вагона. Гриша посмотрел на мокрую от бедра до колена штанину: впечатление не было даже двусмысленным.

– Вот, зонтиком прижался, – объяснил он Марине.

– Неважно!

Мыслями Марина была гораздо дальше, чем Гриша.

– Видишь дом? – спросила она.

– Черт, – сказал Гриша, это он в лужу наступил. – Вижу.

– Сейчас ты пойдешь в будочку… Видишь телефон? Позвонишь… Вот тебе номер. Подойдет Ирина Петровна, сволочь старая…

– Почему сволочь?

– Неважно… Не перебивай, когда тебе дело говорят!

– Я и не перебиваю…

– Позовешь Павла Антоновича.

Гриша чуть не подпрыгнул от ревности.

– Который с автомобилем?!

– Да, который с пальто.

– Каким пальто?

– Зимним английским… Тебе все равно не понять, – Марина поморщилась, – не твое дело!

Они прошли до автомата еще немного, и Гриша проворчал:

– Конечно, как звонить, так мое…

Марина вдруг остановилась, повернулась к Грише, посмотрела зло.

– Ты хочешь, чтобы я тебя ни о чем не просила? Ты этого добиваешься?

– Да что ты! Давай свою бумажку…

– Не давай, а – возьми, пожалуйста!

Гриша с трудом открыл ржавую скрипучую дверь телефонной будки, влез внутрь. Здесь пахло совсем как в уборной. Гриша снял трубку, понюхал ее, повесил и высунулся на улицу:

– Две копейки?

– Господи! Нищий, что ли?

Марина покрутила пальчиком в красивом красном кошельке, протянула монету.

– Алле! Алле! – послышалось в трубке.

Грише очень не хотелось отвечать.

– Алле! Опять чертовщина какая-то!

– Павла Антоновича, пожалуйста, – попросил Гриша.

– Так и говорите!

Трубку взял Павел Антонович.

– С вами сейчас будет говорить Марина.

Гриша услышал, как Павел Антонович объяснил жене:

– Это не чертовщина, это мой старинный приятель.

Дальше уже обошлось без Гриши. Марина вела беседу, а он ходил вокруг будки, защищался зонтиком от ветра и дождя и думал, как было бы хорошо, если бы жена Павла Антоновича все узнала. «А что все? – вдруг сообразил Гриша. – Они что? Любовники? Со стариком! А он – с машиной!» В глазах потемнело от ревности. «Ну и пусть! Пусть будет, как она хочет! А я отойду в сторону или буду страдать. Все равно я ее люблю… Или не люблю? Как я могу любить падшую женщину? А что у нее было с Сазонтьевым? А с Лукичом? А может, еще с кем? Как она после всего этого может мне нравиться? Что же это за чувство такое? Почему же оно не пропадает, а мучает и мучает?!»

– Гриша!

Гриша обернулся. Марина улыбалась. Она подошла к нему, ткнула пальчиком в нос и взяла под руку.

– Гришечка! Какое счастье! Павел Антонович отдает пальто мне!

– Бесплатно?!

– Да! По госцене!

Гриша улыбнулся и продумал: «А может, ничего и не было? Может ведь женщина иметь с мужчиной чисто деловые контакты?»

Московский гроссмейстер приехал в середине декабря. В клубе вывесили программу: блиц, сеанс, лекция. Под это дело в буфет завезли шампанское, сухое вино, коньяк и то, что шахматисты с приличным рейтингом не пьют при всех.

Гроссмейстер был черноволос, с густою тоже черною бородой. Лекция Грише понравилась. Гроссмейстер сразу сказал, что перед ним сидят профессионалы, и учить шахматам некого, поэтому он начал с личной жизни чемпиона мира. Потом рассказал о личной жизни экс-чемпионов, потом – претендентов. Гриша сначала записывал, кто чья жена и сколько кто зарабатывает, но скоро сбился и стал слушать так.

После лекции шахматисты задавали вопросы. Гриша тоже спросил, почему гроссмейстер два года назад на турнире в Бамако не принял жертвы ферзя в английском начале.

От блица гроссмейстер отказался, сразу перешли к сеансу. Гриша сидел на двадцать второй доске. Гроссмейстер первые пять ходов сделал быстро, почти бегом. Потом стал останавливаться у некоторых досок, думать… Ходов через двадцать некоторые сдались. Гриша успокоился – вылетел не первым. А на тридцать третьем он вдруг увидел, что через три хода может выиграть ладью.

Гриша сглотнул, украдкой посмотрел по сторонам. Хотелось взять доску, унести куда-нибудь в укромное место вместе с позицией. Гриша осторожно выдохнул, чтобы не спугнуть шахматное счастье, еще раз проверил вариант. Ну конечно же, если конем на е7, то ладья у гроссмейстера летит! Много бы сейчас Гриша дал, чтобы в зале появилась Марина…

Сидевший за две доски Сазонтьев громко сказал:

– Сдаюсь! Поздравляю!

В другой раз Гриша позавидовал бы ему. Даже сдаваться умеет красиво! Но теперь было не до Сазонтьева. Гроссмейстер оказался через минуту перед Гришей. Гриша посмотрел на столичного гостя снизу вверх, уперся взглядом в густую черную бороду и двинул коня. Черная борода вдруг зашевелилась, черные брови полезли наверх. Гроссмейстер подумал минут пять и сказал:

– Хе-хе!

Он взял своего короля и положил на середину доски. Протянув руку, спросил:

– Ваша как фамилия?

Гриша ответил. Гроссмейстер опять пошевелил бровями и сказал:

– Знаете, не встречал. Вам надо больше практиковаться.

– Спасибо, – сказал Гриша.

Гроссмейстер пошел дальше доигрывать сеанс, а Гриша сидел, смотрел на доску, украшением которой был лежащий король противника, и улыбался. Так больше никто у гроссмейстера и не выиграл в тот день. Кандидаты Крутилин и Загладин сделали ничьи.

В буфете Гришу поздравляли: хлопали по плечам, жали руки, просили угостить. Гриша купил на радостях несколько бутылок вина и никому не отказывал. Подошел и Сазонтьев.

– Ну ты даешь, Григорий! Прямо скажу, не ожидал от тебя такой прыти… На заготовку поймал?

Сазонтьев сел напротив за Гришин столик, подвинул свой пустой фужер. Гриша налил.

Выпив, Сазонтьев спросил:

– Все дуешься?

– Вовсе я и не думал дуться!

В доказательство Гриша налил Сазонтьеву еще. Тот отглотнул с полфужера и сказал:

– Кисленькое.

Поискав на столе, чем бы закусить, и ничего не обнаружив, Сазонтьев потрогал пепельницу в виде шахматного коня и спросил:

– У вас хоть получилось что-нибудь?

– А что должно получиться?

– Ну вот! Я же говорю: ты дуешься! Когда человек не дуется, он друзьям все рассказывает подробно: что, где, как… на чем.

Гриша никак не мог себя почувствовать себя равным Сазонтьеву. Хотелось выглядеть мужчиной, но при этом не унижаться до грубостей.

– Что было, то прошло! – бодро, как мог, ответил Гриша.

– Вот и молодец, – снова двигая свой фужер к бутылке, сказал Сазонтьев. – Друзей не забывают! Она, кстати, мне недавно звонила…

Гриша налил ему еще вина и почувствовал, как потяжелел от обиды.

– Ну и что?

– Ничего, Гриша… Ничего! У нее таких как мы – легион.

Гриша поморщился, словно лимон увидел.

– Не грусти! Сегодня вина, говорят, двадцать ящиков завезли!

То ли от вина, то ли оттого, что давно ни с кем не разговаривал откровенно, Грише вдруг захотелось пожаловаться Сазонтьеву. Он вздохнул и тихо пробубнил:

– Тебе хорошо говорить… Ты живешь нормальной семейной жизнью.

– Что? – возмутился Сазонтьев. – Ты о чем?

– О нормальной семейной жизни.

– Нашел чего горевать! Мне бы твои условия, я бы… Я бы только с красивыми знакомился! А какие можно было бы закатывать вечера!

Сазонтьев тоже вздохнул и добавил:

– Я бы, может, уже гроссмейстером был!

Домой Гриша возвращался в состоянии великого человека, у которого не сложилась личная жизнь. Шел снег, то есть на дороге лежала грязь. Шагалось трудно, и трудность Гриша засчитывал в свою личную жизнь в ряд с остальными.

Он вспоминал, кого и когда гость-гроссмейстер обыгрывал на турнирах, сравнивал, и выходило, что сегодняшний выигрыш давал право сыграть в межзональном турнире. Только разве пробьешься сквозь бюрократические препоны! А может, гроссмейстер вернется в Москву и скажет: есть, мол, такой Григорий Дмитриев, надо его пригласить в сборную! Не зря ведь фамилию спрашивал? Практиковаться советовал… Надо написать ему письмо! Негде практиковаться! Он прочитает, скажет: помню, помню такого… Надо человеку помочь!.. А если не скажет? Если обиделся? Не надо было выигрывать! Гроссмейстеры такие обидчивые… Но написать надо. Узнать адрес и написать.