Если женщина…

Словарь он не нашел, вытащил из книжного ряда в шкафу библию. Сел на пол и стал читать книгу песни песней Соломона, однако дойдя до слов «…волоса твои, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской», запнулся, никак не мог совместить стадо коз, сходящих с горы, и волосы Марины. Гриша закрыл библию, погладил и сказал:

– Мудрая книга. Не всем дано сразу понять.

Библию принес в дом отец. Купил у дома с рук. Принес и сказал:

– В хозяйстве пригодится.

Отец любил покупать книги. Принесет, поставит на полку и ласково проговорит:

– Еще одна…

Читал он редко. К книгам у отца была платоническая любовь. В свободную минуту встанет он перед полками, пыль вытрет рукой, полюбуется собранием сочинений и пойдет что-нибудь по дому делать или телевизор смотреть.

Бабулю книжки не радовали. Обычно она ворчала:

– Лучше б что дельное принес.

Ворчала зря, потому что и дельного отец приносил в дом немало. На маленьком заводе, где отец работал, много было дельного.

А еще отец постоянно что-нибудь мастерил в доме. Придет с работы, отдаст матери очередной сверток, поцелует Гришу, поест щей и – за работу. «Квартира у вас, Петр Георгиевич, как игрушка», – говорили гости. Отец улыбался и сам становился похожим на игрушку.

Гриша же по дому так ничего и не научился делать. Что ж говорить о таких сложных вещах, как починка унитаза или побелка потолков! Гриша теперь даже полы мыть нанимал по рекомендации Сазонтьева тихую женщину из соседнего дома. Женщина приходила раз в три месяца. На ней всегда было одно и тоже черное платье из грубой материи и черные спортивные штаны под ним. Женщина тихо здоровалась, мыла полы, забирала деньги на тумбочке и уходила… Сазонтьев утверждал, что лет пятнадцать тому назад у него с ней был отчаянный роман.

До завтра было еще далеко. Гриша посмотрел программку, решил, что ничего интересного сегодня по телевизору не будет, и включил телевизор. Встал у окна. В дождливых сумерках по улице ползли машины. Машин было много, почему-то все серые да черные. «Чтобы часто не мыть», – догадался Гриша. Зазвонил телефон. Гриша бросился в коридор, больно ударился о спинку дивана.

– Не узнаешь? – спросил женский голос.

– Нет…

– Ну и опять дурак!

– Почему? – спросил Гриша.

– Потому, что это Коновалова!

Гриша напрягся. Какая Коновалова? Неудобно не узнать!

– А-а! Да, да… – пробормотал он.

– Ну слава богу! Дотумкал! Электричку-то хоть помнишь? А тамбур?

Тамбур в электричке Гриша, конечно, помнил, то есть не какой-то конкретный, а вообще…

– Тамбур-то? Помню…

– Ну вот! А то в прошлый раз разозлил меня. Ладно, короче… Когда приедешь?

– Скоро, – осторожно пообещал Гриша.

– Не скоро, а сейчас. Да вина не забудь! Если в магазине нет, зайди в «Кристалл», там Ирина Тимофеевна, скажешь, от Коноваловой…

– Но я…

– Никаких я! Чтоб через час у меня! Все! Целую нежно!

Коновалова бросила трубку, Гриша свою – осторожно положил. Какая Коновалова?

Гриша достал записную книжку, посмотрел страничку на нужную букву. Там был записан лишь одноклассник Козлов, которому он звонил последний раз прошлым летом.

– Какая-то Коновалова… – прошептал Гриша, и ему представилась красивая женщина в ажурных чулках.

Гриша глубоко подышал и решил, что есть повод позвонить Марине уже сегодня, осторожно спросить про неведомую Коновалову. Вдруг подруги? А потом вместе посмеяться.

Он включил свет, набрал номер. Никто к телефону не подошел. Гриша вернулся в комнату, снова вздохнул и глядя в телевизор пробормотал:

– Нет… Надо жениться…

От нечего делать он пошел в маленькую комнату поискать марки. Вдруг Марина захочет завтра их посмотреть? Гриша долго рылся в письменном столе, в книжном шкафу… Нашел старую желтую тетрадь. Нежно открыл ее. К маркам тетрадь никакого отношения не имела. На первой странице было написано: «Мысли о любви и женщинах». А ниже стояло: «собраны учеником 9-б класса Григорием Дмитриевым».

Первые мысли были вписаны аккуратно, с любовью, цветными карандашами. Гриша с волнением прочитал самую первую: «Если женщина умна и красива – она изначально порочна. (О. Бальзак)». «Изначально» было подчеркнуто тремя ровными разноцветными линиями.

«Мудрый Бальзак!» – вздохнув, подумал Гриша.

Он перевернул несколько страниц. Дальше шли уже менее аккуратные записи. Случались помарки. Гриша наткнулся на знакомое: «Если женщина…»

– Если женщина глупа и красива, – прочитал он вслух, – она порочна в силу этого… Гонкуры…

«Этого» было выделено прописными буквами…

К середине тоненькой тетради записи стали совсем кривыми и малоразборчивыми… Все же удалось прочитать одну со знакомым началом: «Если женщина умна и некрасива – она порочна вдвойне». Вместо фамилии автора стояла большая клякса…

«Кто же это может быть, – подумал Гриша. – Может, Сервантес? Или кто из наших? Наверное, Толстой!» Записи кончались задолго до конца тетрадки. Последняя и вовсе обрывалась на половине: «Если женщина…» Гриша подумал и мысленно продолжал: «…она порочна». Гриша вспомнил про Марину и совсем расстроился. Выходило: какая она ни была бы, все равно… порочна.

Утешился он по трем пунктам: во-первых, в тетрадке много других, не таких мрачных мыслей о любви, во-вторых, в Марине Гриша надеялся на исключение, а в самом крайнем случае, то есть, в-третьих, если все женщины – такие, то ничего не поделаешь! Против природы – не пойдешь! Если у всех неверные жены, то почему нужно горевать именно ему, Грише?

На следующее утро Гриша проснулся с ощущением праздника: было тревожно и весело. Утро, судя по свету и качающемуся дереву в окошке, выдалось серенькое, с ожиданием холодного дождя. Из-под одеяла вылезать не хотелось. Подумалось: «А хорошо ли топят у Марины?» Гриша закрыл глаза и представил, что она рядом. Господи! Как мало нужно любящему мужчине и как много – любимой женщине!

Потом Гриша долго стоял под горячим душем, вспоминая, кто из известных людей делал так каждое утро… Потом медленно брился… Потом принялся наводить порядок в квартире. Женщина в спортивных штанах ожидалась еще не скоро. Гриша подмел пол, оставшийся мусор отправил шваброй под диван, решив, что мебель Марина двигать не станет. Долго возился с грязной посудой… Хотел вымыть пол на кухне и в коридоре, но передумал. В коридоре ведь свет можно не включать, да и что делать Марине на кухне? Марина будет в гостях.

Кровать Гриша застелил большим зеленым покрывалом с драконами. Так обычно делала мама, когда принимала дорогих гостей. Гриша даже заглянул в сливной бачок, надеясь, что от взгляда бачок исправится и перестанет шуметь. Не перестал, но совесть была чиста, сделано все возможное.

– Вот с Мариной решится, – сказал Гриша себе, – обязательно сделаю ремонт в квартире, может быть даже сам!

Этими словами он закончил уборку.

После завтрака решено было звонить. Гриша посмотрел на часы: половина девятого, решимость исчезла. Марина в выходные любила поспать. Гриша достал шахматы, книгу, расставил позицию. В книге было написано: «Отступив конем на аш шесть, белые развивают блестящую атаку на неприятельского короля. В этом ходе со всей наглядностью проявились преимущества советской шахматной школы». Гриша посмотрел год издания книги, автора… Автор давно уже жил в Америке.

В половине десятого Гриша не выдержал, стал набирать номер. Старался делать это медленно, чтобы Марина еще немного поспала и не сердилась.

– Это я, – сказал Гриша почти шепотом. – Ты просила позвонить.

Марина шумно выдохнула, проговорила:

– Ничего не понимаю…

– Это я, Гриша… Мы с тобой договаривались.

– А сколько времени?

– Почти одиннадцатый час!

– С ума сошел! Позвони позже!

Гриша послушал короткие гудки, с обидой посмотрел на трубку и серьезно сказал:

– Ха! Ха! Ха!

Делать было нечего, Гриша оделся и отправился в магазин. «Куплю какого-нибудь молока…» Шампанское он купил уже давно.

По серой улице двигались серые люди. Гриша тоже был в сером пальто, на голове – серая кепка. И то и другое он носил с удовольствием, считал, что – к лицу. У дверей магазина высокий парень с золотым перстнем продавал укроп. Подходили старушки, торговались, некоторые покупали пучок или два. Гриша вдруг подумал, что сам ни разу еще не покупал укроп. Раньше это делали родители, а теперь… Теперь его кулинарные секреты не требовали специй, кроме, пожалуй, соли.

Гриша постоял возле парня, и ему стало жаль себя. Хорошо, парень дружелюбно проговорил:

– Вали отсюда, пока милицию не позвал.

Как всякий честный человек, Гриша милиции боялся. Он поспешил в магазин, где с горя накупил всего того, что можно накупить в магазине в выходной день: спичек, молока и куриных консервов с рисом.

Около двух Гриша позвонил снова.

– Хорошо, что вы звоните, – ответила мама любимой, – ее не поднять.

Минуты через две в трубке послышался сладкий вздох.

– Ну, привет… Опять звонишь?

– Мы же договаривались…

– Ой! Гриша! Вчера с Галкой до четырех утра проболтали!

– Какая Галка? Ведь мы же договаривались!

– Михнушева! Сто лет не виделись… От мужа ушла.

– Но я же жду…

– Что ты все я, да я! У Галки горе!

– Не надо было от мужа уходить! Сначала уходят, а потом сидят до четырех ночи! У нее кто муж-то?

– Один дурак.

Гриша не знал, что и сказать, только мощно задышал в трубку.

– Ладно, ладно… Не дыши… Успеем еще.

– Когда? – проворчал Гриша.

Он вдруг вспомнил, что горячий душ по утрам любил Гитлер. На душе стало совсем погано.

– На недельке, – ласково ответила Марина. – Целую!

Гриша снова с сомнением посмотрел в трубку и аккуратно вернул ее аппарату.

Остаток дня и весь вечер Гриша промучился в раздумьях, а когда мысли получались совсем уж мрачными, как спасение приходило: «Все-таки сказала „целую“! Не будет же женщина целовать, если не любит?» И ничего в этот день и вечер больше не произошло, если не считать, что позвонила неведомая Коновалова и сказала перед тем, как бросить трубку, только одно слово:

– Скотина!

То, что люди называют любовью, замучило. Гриша слышал, что в таких случаях помогает работа. Он два дня ходил по начальству и требовал, чтобы его загрузили, но месяц еще только начался, и начальство смотрело с недоумением. Кое-какие бумажки, правда, удалось выбить, но их Вере Сергеевне хватило одной на день малопроизводительного труда. Гриша задумался: а что же я, собственно, на работе делаю? К счастью, или нет, но мысли этой не суждено было развиться, ее быстро сменили другие, более мучительные – о любви. К среде Гриша уже не рыпался, не бегал, не искал работы, а просто сидел за своим столом, смотрел в окно и терзался. Для Веры Сергеевны, чтобы не мешала, он нашел в шкафу пачку квартальных отчетов трехгодичной давности и попросил разобрать. Ганушкину – подписал увольнительную на три дня. Ганушкин решил жениться. Подписывая бумагу, Гриша не удержался, спросил про жену:

– Красивая?

– Что я – дурак? – ответил Ганушкин и независимо поводил туловищем. – Кто ж теперь на красивых женится? Это же как брильянт: лежит на столе, все смотрят, каждый стащить мечтает, а спрятать нельзя! Мне семейная жизнь дорога!

– Правильно, правильно, – глухо, как из раковины, – сказала Вера Сергеевна, – Хорошая жена красивой не бывает.

– Почему? – снова спросил Гриша. – Если двое красивых любят друг друга…

– Вы художественную литературу-то почитайте! – проговорил Ганушкин. – Особенно современную западную. Там все объясняется!

– И газеты, – глухо, как из раковины, добавила Вера Сергеевна.

Сразу думать на эту тему Гриша не стал, отложил до дома. А уж дома на диване с куском пирога с яблоками из кулинарии он надолго отдался думе: почему Марина не может быть хорошей женой? Гриша даже почитал западную современную художественную литературу, которую дал ему Ганушкин. Почитал с удовольствием, даже забыл к середине, зачем читает. Это был перепечатанный на машинке роман о любви красивой девушки к двум другим красивым девушкам.

Последнюю страницу Гриша одолел в половине второго ночи. «Вот бы дать почитать Вере Сергеевне!» – подумал он и захихикал. И уже после подумал о Марине: «А если она полюбит другую девушку?»

Гриша опять захихикал. «С одной стороны сразу отпадут и Сазонтьев, и Самохины с Павлами Антоновичами, но тогда что буду делать я? И вообще, как это все стыкуется? И можно ли будет все это считать любовным треугольником?» Гриша еще долго думал о странностях любви, пока не решил, что все это еще далеко на западе, до нас доберется не скоро, а стало быть, нечего и голову ломать. Пусть они там со своим Ганушкиным и мучаются.

Перед тем как заснуть, Гриша достал желтую тетрадку и дописал последнюю мысль. Получилось так: «Если женщина любит двух других женщин – она порочна (Г. Дмитриев)».

С тех пор, как Гриша остался один в двухкомнатной квартире, знакомые и не очень из шахматного клуба тактично намекали, мол, образовалась хата, где можно «просто посидеть и поговорить». «Ты не думай, – продолжали знакомые и не очень шахматисты, – мы не для того, чтобы пьянствовать и баб водить!» При этом шахматисты плотоядно улыбались, словно имели выигрышный ладейный эндшпиль. Гриша как раз думал, поэтому всегда тактично потуги на хату отвергал. Исключение было сделано лишь для Сазонтьева.

Теперь вечерами, сидя один на один с телевизором, Гриша жалел об этом. Думал: «Надо было еще одного Сазонтьева оставить. В запас».

Думалось и о Ганушкине… «Женился… Теперь будет хвастаться своей семьей, говорить, какая у него некрасивая, но хорошая жена. А действительно, какая у него жена? Вдруг – хорошая? А как же женские пороки? Будет ему изменять! Ганушкин будет приходить по утрам злой! Вот смеху-то! А вдруг она у него – уродина? Недаром он ее никому не показывает. Чокнутый какой-то! Нормальный человек разве станет свою жену прятать? Он привел бы ее в коллектив, представил начальству, вот, мол, Григорий Петрович, моя жена! А я бы оценил! Я бы сказал:

– Очень приятно! Ваш муж плохо работает!

Может, мне кого другого в лабораторию пришлют? Бывают же случаи: люди женятся и меняют работу?»

С Мариной виделись регулярно, но как-то очень уж не интимно. Она обычно говорила что-нибудь вроде:

– Жди меня у метро в семь, надо пуговицы к пальто купить.

Или:

– Зайдешь в восемь. Мама бабушке швейную машинку дарит.

Гриша ждал, заходил, отвозил. Раньше, когда человеку не нужно было добывать себе еду и одежду, когда все это продавалось в магазинах, влюбленные юноши сидели у ног любимых, держали в руках шерстяную нитку и читали стихи. Так проходили вечера. Теперь задача влюбленного усложнилась. Грише нужно было толкаться в универмагах, носить то, что удалось вырвать из-за прилавка, ждать в подъездах, пока любимая переговорит со знакомой портнихой или парикмахершей… Наверх Гришу уже не звали. Марина говорила:

– Жди тут.

Переноска тяжелых вещей от мамы к бабушке и обратно стала обычным делом… И все же Гриша был рад. Он уже не приглашал Марину к себе, не пытался целовать. Не гонят – и слава богу! Да что не гонят!

Еще три раза ходили в кино! Марина говорила, какой фильм нужно посмотреть, Гриша мчался за билетами, стоял в очереди, а потом ждал любимую у кинотеатра. Однажды, вот так ожидая на холодном ноябрьском ветру, он увидел Левчика. Левчик был в узких штанах и широкой куртке. Пока Гриша раздумывал, здороваться или нет, он подскочил и сказал:

– Представляете ужас? Драп пропал!

Минут пять Левчик говорил об этом ужасе, потом спросил:

– У вас нет руки?

Гриша посмотрел себе на ноги и ответил:

– Нету.

– Ну, я побежал! Надо работать!

Гриша потом прикидывал, как посмешнее рассказать о Левчике любимой. Он даже придумал, как подпрыгнуть посмешнее… Этак боком, на манер козла.

Марина выслушала молча. Прыгать козлом Гриша, правда, не стал. Марина сказала:

– Ужас! Если уж Левчик не может достать… Куда мы идем!

– В кино…

– Куда мы все идем в смысле страны?!

Гриша достал билеты и прочитал:

– Восемнадцатый ряд, места двадцать, двадцать один…

Он не шутил.

Говорят, определиться в поступках – спокойно жить. Вот этого Грише и не удавалось. Он мучился самоанализом. Куда девалась замечательное, радостное чувство? Откуда по вечерам мучительная тоска? И что называть любовью? То, что было в первые дни или то, что теперь? Гриша вспоминал художественную литературу, но всякий раз выходило по-разному. Один великий писатель называл то, что происходило с Гришей, любовью, другой – подлостью, третий – и вовсе – слюнтяйством. Последнее было обидно, но Гриша находил, что помочь девушке, выросшей без отца, перенести табуретку от мамы к бабушке – вовсе не слюнтяйство, а рыцарство… А то, что Марина ходит к портнихе или к парикмахерше, так ему же самому нравится, когда она хорошо выглядит!

Странно, но чем дольше длился роман, тем меньше хотелось Грише узнать, что же там под этими головокружительными платьицами и кофточками. Все больше хотелось соорудить для Марины стеклянный непробиваемый колпак, посадить ее туда и повесить табличку – «мое».

И совсем тяжело было думать, что кто-то другой может взять ее за руку, поцеловать… О большем Гриша старался не страдать, иначе можно было сойти с ума.

На ноябрьские в шахматном клубе всегда бывал блиц-турнир. Грише очень хотелось поиграть, тем более ожидался гроссмейстер из Москвы. Хотелось пригласить Марину и сделать со столичным гостем ничью! Сердце от такой мысли куда-то пропадало и хотелось полетать.

Все портил Сазонтьев, но сколько же можно терпеть? Гриша сообщил Марине о турнире за день до праздников. Момент был подходящий. Они сидели у Марины на кухне и слушали компрессор. Любимая подумала и спросила:

– А потом куда?

Гриша пожал плечами. Марина ответила сама:

– Можно в ресторан… Хорошо бы в какой-нибудь приличный. Хотя как попасть? Что ты, Гриша, все сидишь да сидишь! Заказал бы столик на четверых. Я бы Михнушеву с хахалем пригласила.

Гриша видимо побледнел.

– Чего испугался-то? – спросила Марина. – Пора стать мужчиной.

– Может, лучше у меня посидим?

– Чего у тебя интересного? Марки смотреть, так мне уже Сазонтьев показывал.

– А при чем тут Сазонтьев? – обиженно пробурчал Гриша.

– А ты предлагаешь в праздники друг на друга уставиться и сидеть, как два чучела? Я танцевать хочу, общества, людей, музыки хорошей…

– В кабаках голота играет, – снова пробурчал Гриша.

– А ты найди приличный, где не голота…

Гриша встал, оделся и хотел было уже идти, но спросил:

– А куда?

Марина опять подумала и сказала:

– Я, кажется, знаю… Недавно в центре… Там, где церковь раньше была, знаешь?

– Я богу не молюсь…

– В общем, найдешь. Там теперь такой маленький уютный кабачок. Михнушева говорит – очень приличный, можно посидеть. «Ностальгия» называется.

– Почему «ностальгия»?

– Для романтики. Такие вещи надо понимать! Вечером звони, как дела.

Первым делом Гриша направился в сберкассу, там у него на книжке лежал вклад в триста рублей. Народу в сберкассе было много. Грише подумалось даже, что все эти люди тоже собрались в ресторан.

Пока стоял в очереди, мучился цифрами. Сколько денег взять? Забрать все? А вдруг Марина захочет еще раз сходить в ресторан? Взять рублей сто – может не хватить… Гриша выписал расходный ордер на сто семьдесят рублей. «Посидим скромно» – решил он.

Дальше путь его лежал к бывшей церкви, то есть в ресторан. Долго пришлось ждать, пока швейцар откроет двери. Швейцаром оказался молодой парень в белой рубашке с брошкой у горла в виде креста.

– Мне бы столик на ноябрьские, – тихо попросил Гриша.

– Все праздники тут и просидишь? – пошутил швейцар и засмеялся. – Иди, вон, к администратору. Видишь столик в зале?

Гриша подошел к столику. Администратор читал газету. Гриша видел лишь его красные брюки. Администратор высоко держал марку самого читающего народа в мире. Газеты ему хватило минут на двадцать. Гриша успел вспотеть и придумать пять остроумных способов войти к администратору в доверие. Наконец газета была отложена в сторону. Администратор спросил: «Что вы хотели?» – и ушел. Гриша совсем растерялся. Подумалось: «Отцу на фронте легче было».

Он огляделся… Огромный зал с пустыми, накрытыми белыми скатертями столиками был похож на шахматную доску. Гриша почувствовал себя в цугцванге. Мимо два раза пробежал высокий прыщеватый официант. Официанту было лет двадцать.

– Что, парень, надо? – спросил он, пробегая в третий раз.

Гриша неуместно вспомнил, что он все-таки заведующий хоть и небольшой, но лабораторией. Он покраснел от досады и выдавил:

– Мне – столик… на праздник.

– Столик? Столик – стольник! – срифмовал официант. – Закусочка, рыбка, горячее…

Гриша, к сожалению, знал, что такое стольник. Он обреченно вздохнул и кивнул головой.

– Володя, – представился официант. – Полтинничек сейчас, остальное по ходу дела… Лады?

Они договорились, хотя договор носил несколько односторонний характер.

Любимой Гриша позвонил из автомата:

– Приглашаю вас с Михнушевой и ее кавалером в ресторан.

– Ты, Гриша, делаешь успехи, – ответила Марина. – По мое благое влияние?

– Чувствую, – ответил Гриша.

Очень ему хотелось в этот момент спросить, кто будет в ресторане рассчитываться за Михнушеву, но не спросил, постеснялся.

За ужином дома Гриша решил возместить ущерб от ресторана. Это означало – вообще не ужинать, а просто попить чаю. Гриша долго пил чай и все ждал ощущения сытости. В конце концов не удержался, съел сначала три магазинных котлеты, потом банку рыбных консервов, а завершил трапезу банкой сгущенки.

Ужин привел Гришу в уныние. Нет силы воли! Чтобы хоть как-то успокоиться, он стал разбирать партии Алехина. На третьей Гриша увлекся и представил себя чемпионом мира в изгнании, вдали от Родины громящим буржуазных гроссмейстеров. Надо заметить, что и комментарии к партиям были с политическим уклоном.

Прозанимался Гриша до позднего вечера, а заснул уже совершеннейшим Алехиным.

В шахматный клуб смотреть праздничный турнир Марина не пошла.

– Вы будете свои пешки двигать, а я – мучиться?

Гроссмейстер из Москвы тоже не приехал…

Блиц гоняли почти весь день. Желающих набралось очень много. Не хватало досок, часов и белых коней…

Начал Гриша хорошо. Два раза выиграл, потом проиграл, потом – снова выиграл. Пятую партию выпало играть с Сазонтьевым. Грише не хватило еще и ферзя, его пришлось заменить пятаком. Сазонтьев ехидно улыбался и каждый ход сопровождал словами:

– А мы его… Мариночкой!

Гриша сопел, краснел и зевнул пятак. После этой партии все пошло наперекосяк, и Гриша занял двадцать второе место. Утешало лишь то, что и Сазонтьев плохо сыграл.

В буфете подавали сухое вино, и Гриша выпил. К назначенному часу к Марине он опоздал, но все равно пришел рано. Марина встретила его в легком домашнем халатике голубого цвета. Была бы воля, Гриша оставил бы ее дома на весь вечер в этом халатике, а сам накупил бы рублей на пятьдесят вина и сидел рядом, но Марине же нужно общество!

– С праздником! – сказал Гриша с порога.

– Ты бы еще позже пришел.

– Так ты все равно не одета…

– При чем тут я? Ты должен приходить вовремя! Сиди теперь и жди!

Марина была не в духе. Она ушла в дальнюю комнату, а Гриша сел рядом с мамой любимой смотреть телевизор. По случаю праздника мама была в бигудях.

– Вы слышали? – спросила она.

Гриша прислушался.

– Вырезали целую семью! Представились электриками и убили! В соседнем доме! А если бы к нам позвонили? Я бы со страху умерла!

Гриша качал головой.

– Неприятная история, – сказал он. – Поймали?

– Разве у нас могут кого-нибудь поймать?

Мама задумалась на мгновение и спросила:

– Вы когда-нибудь имели дело с дверями? Хочу поставить двойные. И чтобы глазок. Они придут с ножами, а я в глазок – и в милицию звонить! Сейчас хорошие глазки продаются, элегантные…

Очень Грише не хотелось отвечать «нет».

– Можно попробовать было бы…

– Ой! Гриша, попробуйте! А то кавалеров тьма, а толку – шиш! От звонков голова болит!

– Мама! – крикнула из-за стенки Марина.

– Что – мама? Я говорю как есть! А врать не умею!

– Гриша может все не так понять!

– Гриша все понимает так, как надо! Правда, Гриша?

Гриша кивнул.

– А с дверьми надо что-то делать. Вы уж пронюхайте почву?

– Почву? – переспросил Гриша. – Пронюхаю.

Они выскочили на улицу. Шел мокрый снег. Времени оставалось мало.

– Такси, конечно, нету, – процедила Марина.

Гриша хмыкнул, вышел к дороге и стал махать рукой. Его обрызгали три машины. Четвертая остановилась. Гриша подергал дверцу, постучал в стекло, водитель опустил его.

– Простите, пожалуйста…