Страдания палаты № 5

Павел взял у священника благословение причащаться каждый день. И дал обет Господу: не впадать в грех осуждения близких, не винить их в своих болях. С обострением болезни становился домашним диктатором, родным доставалось…

С высоким давлением, слабостью в ногах, болью в коленях ходил Павел в церковь… Иван Михайлович тоже ходил, был рядом, пояснял, поучал:

– Церковь – лучшее место, где мы, грешники, можем общаться с Господом.

Каждый вечер Павел готовился к причастию, читал перед сном молитвы, каноны, составлял список грехов, рано утром шёл с ним на исповедь, выстаивал службу, причащался… Вечером снова в церковь… Подвиг не из лёгких. Без отрыва от производства не совершишь. Взял отпуск… Иван Михайлович наказал каждый день выпивать по литру святой воды. На ночь надевать какую-нибудь лёгкую шапочку, чтобы подкладывать под неё запаянную в полиэтилен гибкую иконку Божьей Матери. Павел коротко постригся, подкладывал иконку Богородицы «Иверская».

– Тебе приходится рассчитываться за грехи рода, – назидательно говорил Иван Михайлович.

Может, и так. Дед с почками, ставшими экспонатом в музее для студентов, служил чекистом в послереволюционную пору…

В детстве Павел страшно любил слушать разговоры бабушки по матери (Лукерьи) с подругами за жизнь былую. Может, потому и в историки подался. Присядет в уголке, будто своими делами занимается, сам «уши по плечам разложит». Кто была эта женщина – ни до, ни после не видел её, – попила с бабушкой чай, о чём ещё говорили – не отложилось, но одно врезалось в память. Он в соседней комнате сидел, притихши, дверь была открыта, жадно прислушивался.

– Сват твой, Матвеевна, – прихлёбывая чай, говорила женщина, – прости меня Господи, не пожелаю ему Царствия Небесного, душегубец был. Сестра моя сродная Аннушка в ЧК полы мыла, так рассказывала, собственноручно расстреливал, любил это дело. Сам напрашивался крестьян в расход пускать, что против советской власти поднялись. А уж над священниками, рассказывала, издевались в ЧК – гвоздями к полу прибивали. И в тридцать седьмом твой сват лютовал.

Это дед по отцу. Он умер перед войной. Деда по матери самого в тридцать седьмом в «ежовщину» ЧК прихватило.

Род у них был зажиточный.

– Ух, работал свёкор с сыновьями, – рассказывала бабушка Лукерья, – в усмерть. С покоса мужики придут, рубахи полотняные снимут, они колом стоят, настолько потом просолились. Но и жили… И дом полон всего, и поесть, и одеть… А вы-то не умеете, Паша, жить-то! Как мы легко в деревне жили! Как весело! Праздников-то сколько… Да гуляли-то не по дню, неделями. Не значит – вино хлестать беспробудно, как у вас сейчас. Вот в кино карнавалы-то всякие с костюмами показывают. У нас почище бывало! Как девки да парни только не наряжались! И шубы-то переворачивали, и морду углём красили. Парики делали… Нет, Паша, не понимашь ты, как мы хорошо жили, пока заваруха не началась! И гармонисты были, и балалаечники, а уж певуньки… И книги читали…

Прадед, что работал вместе с сыновьями так, что «рубахи колом», в Лондоне диплом на выставке получил. После революции смекнул, мужик головастый был: надо сворачивать хозяйство, уменьшать объёмы производства мяса и масломолочных продуктов, пока шею не свернули. Смекнул разумно, да темпы снижения товарооборота низкие взял. Надо было по-революционному делать – распродавать всё на раз и уходить из села. Кое-кто так и поступил, а ему жалко было рубить с плеча, любил хозяйствовать на земле.

Его сыну Илье, деду Павла по матери, помогло выжить то обстоятельство, что он на самой заре советской власти отказался от земли и крестьянского образа жизни. Грамотный, и не только читать-писать – бухгалтерию знал, он с этим багажом знаний да ещё молодой женой Лукерьей подался в город от лошадей, коров и сенокосов.

Устроился на хорошую должность в небольшом уральском городке. Работал по конторской части, а тем временем до родной деревни докатилась волна коллективизации. Прадеда Павла раскулачили. И, требуя кубышку с золотыми царскими рублями, до смерти забили «мироеда». До сына Ильи весть о смерти отца на полях классовой экономической битвы дошла, только он её обнародовать не стал, утаил от сослуживцев, что он теперь кулацкого происхождения. Однако земля круглая, нашлись доброжелатели из состава прежних знакомых. В газете появился фельетон про деда под хлёстким названием «Кулацкий выкормыш на совслужбе». Выгнали героя публикации с работы, в двадцать четыре часа вышвырнули из квартиры.

Трое детей, мама Павла – старшая из них. Как жить дальше?

Благо на документы, удостоверяющие личность, фотокарточек тогда не наклеивали, чипов втихушку, как сейчас, не вставляли. Дед купил у дальнего родственника справку, подчистил её под себя, подправил и поехал с ней и семейством в самоссылку на край карты – в Ханты-Мансийск. Где знать ни его, ни его кулацкого происхождения не знали.

И всю жизнь ждал рокового момента, когда придут с пистолетом арестовывать. Дождался. В тридцать седьмом всю верхушку города в одну ночь бросили на нары. Партийный, советский, управленческий аппарат скопом в одночасье низвели до арестантов. Дед служил главным бухгалтером. Его тоже замели. Слава Богу, не на смерть. В каталажке нюни не распустил, в отличие от некоторых, как-никак внутренне много лет был готов к тюремному повороту событий. Наговоров на себя не подписывал, держался…

Утром Лена – будущая мама Павла – в школу пришла, там общее построение, линейка. По списку вызвали учеников, чьи папы ночевали на нарах. Человек двадцать сделали шаг вперёд.

«Посмотрите на них, – с разоблачительным пафосом указала старшая пионервожатая, – это дети врагов народа! Снять с них пионерские галстуки!»

– Сколько я хоронила родных, – рассказывала Павлу мама, – сколько трагедий пережила, но, веришь нет, горше того горя не было в моей жизни!

Круглая отличница, редкая «четвёрка» портила картину успеваемости, первая ученица и активистка во всех общественных делах. Ни пятнышка. Родители – уважаемые люди. Десятки раз на таких общешкольных линейках вручали ей грамоты, книги, похвальные листы, и вдруг с позором снят галстук, а кроме этого во всеуслышанье рекомендовано с трибуны: «С детьми врагов нашего советского народа запрещаю водиться!»

В школу каждое утро шла, как прокажённая, быстрей-быстрей задворками, чтобы никто не увидел, в классе по стеночке на заднюю парту прошмыгнёт, за спину впередисидящего спрячется. Леночка – ещё вчера яркое солнышко, звонкий колокольчик – потухла, замолкла, сжалась серой мышкой.

В школе первая артистка была стихи со сцены читать, в пьесках играть. В мать удалась, которая для Павла – бабушка Лукерья. Та грамотностью не блистала, в отличие от деда Ильи, но певунья, речь изобиловала поговорками и присказками, а уж лицедейка… Любого и каждого в пять секунд могла изобразить, передразнить, сымитировать так, что диву давались знакомые – откуда что берётся. Бабушка говорила: какая-то цыганская кровь подмешалась в их родову за два поколения до неё. Руки у бабушки были никак не крестьянские. Длинные аристократические пальцы и черты лица тонкие. Волосы густые, чёрные, и глаза тёмные. Бабушку и замуж-то за красоту взяли.

– Ох, Паша, дурили мы! – рассказывала внуку-студенту. – У девок, знамо дело, что на уме, – женихи. Соберёмся с подружками и айда ночью в овин. Там, значит, подол задирашь и задницу в темноту выставляшь! В овине-то хоть глаз коли, а мы стоим с задранными юбками, ждём, сердечко пырхает… Шли хихикали, тут тихо-тихо. Мышь какая пискнет, слышно. А гадание-то како? Если домовой погладит по заднице-то голой, значит, замуж выйдешь скоро. Во! А бывало, понимашь, робяты, если девки не доглядят, раньше в овин проберутся. Стоишь домового ждёшь, а тебя вместо него прутом как обожгёт по голому-то заднему месту. Ой, больно! До крови, бывало. Девки как завизжат, а парни дёру. Мы за ними… И если кого из озорников поймам…

– Гладил домовой? – не мог не спросить внук.

– Дак, наверно, раз замуж-то выходили.

Саму бабушку Лукерью долго «не гладил». Девятнадцать исполнилось, когда из соседней деревни приехали сватать родители будущего мужа. Пусть крепкие были хозяева, скотные дворы, полные животины, маслобойня, а всё одно голова не только сундуками с приданым забита была, не одной заботой – лишнюю рабсилу в лице невестки заполучить. О прекрасном тоже размышляли. Жену для сына выбрали за красоту. Не было за ней особенных сундуков с приданым, скромно семья жила. Причём, перед сватовством никакой романтической истории не наблюдалось, из тех, когда парень увидит девушку и жить без неё не может, до того любовь в сердце войдёт. Он ультиматум дома: только с ней под венец! Других не надо. И родители идут на поводу у любимого сынка. В нашем случае ничего подобного. Жених разу не видел Лукерью до свадьбы. И младше невесты был Илья, семнадцать всего. Родители, оценивая Лукерью, думали: какие ладные внучата пойдут от такой писаной девушки-красавицы! О внешних данных породы, получается, заботились тоже.

Молодые полюбили друг друга после свадьбы.

Бабушка всегда говорила:

– С мужем мне, Паша, повезло, ой, повезло!

Ему в тридцать седьмом в Ханты-Мансийске тоже повезло, всего месяц в тюрьме держали.

Как выпустили, на следующий день в школе старшая пионервожатая к Лене подошла:

– Можешь обратно надеть пионерский галстук.

Общешкольную линейку по поводу возвращения красного галстука на шею не собирали.

Лена галстук повязала, пришло время – в комсомол вступила. Война застала с новеньким аттестатом об окончании школы в руках. Собиралась в Москву на агронома учиться, да куда теперь. Окружком комсомола призвал на внутренний фронт, на должность «полномочна». Ханты так именовали уполномоченную по сбору налогов, которая в любой момент могла нагрянуть в кожаной куртке и с пистолетом на боку. Собирала-отбирала у местного населения в счёт налогов шкурки белок да соболей, ценную рыбу.

– Как хант тогда не пристрелил меня? – рассказывала сыну. – По сей день поверить не могу в счастье своё! Не будь пьяным, точно убил бы. Меткачи они отменные. Выскочил с ружьём. Я бежать с его шкурками соболиными. Сзади бах, бах. Зайцем петляю, и думаю: всё, конец… Или только попугать хотел? На будущее…

Тонула несколько раз, один – после того как лодку с берега прострелили. Замерзала в тундре…

В коммунисты не пошла. Насмотрелась на партийных лидеров, что не голодали вместе с народом в лихую годину войны… И когда в сорок четвёртом вопрос встал: или давай, как все, в партию, или из комсомола с треском выгоним, не отмоешься! – она сбежала в мединститут от партийной карьеры.

Страдания по Павлу

Путь Ивана Михайловича

– Тоже грех, – слушая рассказ Павла о матери-«полномочна», говорил Иван Михайлович, – последнее у людей забирать… Как мытарь какой…

С Иваном Михайловичем Павел познакомился в духовном епархиальном училище.

Павлу было под сорок, когда увлёкся борьбой ушу. В нём проснулся мальчишка: азартный, охочий до всего нового, желающий быть сильным, ловким. Четыре раза в неделю ходил в спортзал. В день тренировки с утра в душу вступало тихое ликование, ближе к вечеру ловил себя на том: то и дело бросает в нетерпении взгляд на часы – сколько осталось до праздника. Время шло смутное, скакали цены в магазинах, туго было с деньгами, новая власть в Москве щедро сыпала обещаниями: со дня на день жизнь пойдёт в гору. «В гору» никак не получалось, а под гору как на саночках. Павел старался об этом не думать: у политиков своя свадьба, у него – своя. Ушу в «своей свадьбе» отвлекало от невесёлой действительности. Занимался самозабвенно. Отрабатывал приёмы, пластику движений, тренировал мышцы, психику…

В секции сошёлся с Сергеем Корнеевым. Ровесники, одной весовой категории, они частенько сходились в спарринге. С тренировок возвращались вместе, жили в одном районе. По жизни Сергей не относился к домоседам. После школы поучился год в физкультурном институте, бросил, служил в армии, после демобилизации поступил в технический вуз, окончил, поработал на северах, женился поздно. Павел случалось, чувствовал себя стариком, которому уже нечего ждать от жизни, всё, что должно было быть – произошло, Сергей признавался:

– Мне кажется, я ещё и не жил, всё впереди.

Чем-то они походили друг на друга, в советское время оба сторонились советской обязаловки, комсомольской суеты. Но если линия поведения Павла промолчать, ужом ускользнуть, не лезть на рожон, Сергей шёл на конфликты, отстаивая свою правоту

В тот июньский вечер после тренировки Сергей неожиданно предложил:

– Слушай, давай покрестимся. Ты некрещёный?

– Нет. Тренер ведь не разрешает крестики носить.

– Что нам за указ тренер. Перед тренировкой можно снимать.

В ближайшую субботу прямо с сумками из спортзала пришли в церковь и покрестились. Тогда с этим было запросто. Никаких огласительных бесед, захотел – пожалуйста.

На тренировку шли нехристями, вернулись домой с крестами на шее.

В августе Сергей предложил:

– Пошли в духовное училище на вечернее отделение. Епархия открывает духовное училище.

– А как тренировки?

– Мастерами мы с тобой не станем… И сколько можно руками-ногами через день да каждый день махать, не пацаны. Для себя будем раз-другой в неделю заходить в спортзал…

И они пошли в духовное училище.

Учился Павел с интересом. Был как рыба в воде. Знания давались легко. Сергей не сразу освоил чтение на церковнославянском. Павел, прошедший в институте курс старославянского языка, никаких проблем не испытывал. Практически с первого раза начал бойко читать Псалтирь и Евангелие. Гуманитарий, с хорошей памятью, он стал одним из первых учеников. Владыка отмечал его, полушуткой несколько раз повторил: «Почему всё ещё без бороды! Надо, надо!»

После первого курса Павел уехал на месяц к родственникам в Одессу, а когда вернулся и пошёл в воскресенье в храм, столкнулся с Сергеем, тот шёл из алтаря в облачении диакона.

Павел в первое мгновение даже не понял. У них в группе училось три священника, они были рукоположены до поступления в училище, двоих семинаристов владыка рукоположил на первом курсе, одного тут же отправил на сельский приход.

Нельзя сказать, что Павел вовсе не думал о сане священника, иногда видел себя в мечтах в кафедральном соборе в облачении с Чашей в руках вступающим на амвон. Но старался не заостряться на этом, время покажет. Сергей тоже говорил о будущем в церкви неопределённо.

– По большому счёту, – говорил, – какой из меня батюшка?

Хотя перед глазами были примеры, владыка мог полуграмотного рукоположить в священники. Не то что с институтском образованием, техникума не было. Храмы открывались, священников катастрофически не хватало. Павел и Сергей сходились в одном мнении: они должны быть просвещёнными православными, а не на уровне бабушек, которые на службе свечки в подсвечниках поправляют. Бабушкам, женщинам простительно, мужчинам – нет.

И вдруг Сергей – диакон.

– Владыка позвонил, – объяснил Сергей после литургии, – и попросил иподиаконом побыть у него. Через пару недель говорит: «Давай-ка тебя в диаконы рукоположим». Я и согласился. На самом деле: сказал «а», говори и «б». По большому счёту – духовное училище не курсы повышения квалификации в два года длиной…

Об этом Павел тоже думал. Ему даётся шанс молиться в алтаре за свой род, за деда-убийцу. Но Павел боялся священства. Это поначалу казалось, что там – полтора часа литургия, ну и всенощная пусть даже три часа, а остальное время твоё… Особенно если храм не соборный. Литургия в субботу и воскресенье, вечерняя служба в пятницу и субботу, в будний день редко когда, только по великим праздникам… Потом понял, дел у священниками очень много…

Через месяц Сергей стал батюшкой, владыка рукоположил его в священники и отправил за сто километров от города. Ни церкви, ни прихода, и служить негде. Первую встречу с прихожанами проводил на крыльце администрации. Потом дали комнатку в клубе. Ни кадила своего, ни требника… И денег ни копейки владыка не дал – сам выкручивайся. Сергей с воодушевлением рассказывал, как встречается с потенциальными благодетелями, какие у него замечательные бабушки на приходе. Начал рыться в архивах, пытается найти материалы по разрушенной церкви, по пятнадцати прихожанам-мученикам, которые в тридцатом году, когда храм закрыли в страстную пятницу и батюшку увезли, на Пасху собрались ночью у церкви и прошли вокруг неё крестным ходом. В светлый понедельник всех арестовали и увезли – ни об одном по сей день никто ничего не знает. Храм разрушили, дескать, ходите теперь вокруг столба, на который повесили кусок железяки, чтобы при случае собирать сельчан на сход.

Сергей увлечённо рассказывал, что нашёл фотографии четверых крестоходцев, сохранились у родственников. А темой выпускной работы в духовном училище возьмёт историю храма села. Жил Сергей у какой-то бабушки в ветхой халупе, удобства, само собой, во дворе. В баню ходил к прихожанам. Часто приходится на мотоцикле мотаться по соседним деревням – крестить, отпевать… Жена в городе…

– Она меня пока и кормит, – говорил Сергей, – но молодец, настоящая матушка, не ропщет.

– А дальше как? – спросил Павел.

– Ты знаешь, приходит ко мне неделю назад бабулька, Елизавета Васильевна Прохорова, недалеко от церкви живёт. А пришла в дом, где я квартирую. Хозяйка уехала к дочери на полмесяца, я один. Так вот Елизавета Васильевна приносит мне в бидончике щи. Старой кофтой обмотала бидончик, поставила в сумку и принесла. Щи только-только приготовила. Горячие, с мясом. Объеденье вкусные.

– Ешь, батюшка, – тут же достаёт миску с полки, наливает, – когда ещё Верка приедет, она, что в молодости была такая же бегучая – не усидит на одном месте, и сейчас, ноги еле ходят, а заноза в заднице всё та же, только бы куда усвистать.

Но это ещё не всё. Меня за стол усадила, сама налила в чашку щи. Я и на самом деле который день всухомятку обходился. Некогда готовить, с утра до вечера ремонтировал комнату, которую нам под церковь отвели, хотел к Покрову сделать. Разрушенный храм был освящён в честь Покрова Пресвятой Богородицы. Ем, а Елизавета Васильевна достаёт старенький советских времён кошелёк с замочком, который «поцелуйчиками» называется. Вынимает из него сотню долларов одной купюрой и подаёт со словами:

– Батюшка, внук Петенька приезжал, дал американские деньги, а на кой ляд они мне. Возьми, половину себе на жизнь, половину на церковь.

Я чуть не подавился. Начал отнекиваться – это ведь очень хорошие деньги по деревенским меркам, больше её пенсии. Она:

– Помру, ты меня и так отпоёшь, а мне без них хватает на жизнь.Ну их к лешему, прости меня Господи. Картошка нынче хорошая, коза моя Нинка, хоть и вреднючая, а доится исправно, курочки несутся, слава Богу. Бери. В нашей церкви меня крестили, а мама с папой венчались в ней, восстанови её, батюшка.

И слезу утёрла.

Ушла, а я думаю: с такими бабушками горы можно свернуть. Я им нужен.

Ода приходит:

– Батюшка, вы приехали, у нас в деревне светлее стало.

Павел не хотел такого прихода, как у Сергея, такой жизни. Другой, скорее всего, и не будет. На приход в городе надежда маленькая, в то время было всего ничего – раз-два и обчёлся. В то время как церковь структура суровая, почище армии – всё в руках владыки, сегодня в любимчиках можешь ходить, а завтра, если что не так, будь хоть семи пядей во лбу, отправит в глухую деревню без копейки денег и крутись, как сможешь. Примеры имелись.

То, о чём восторженно рассказывал Сергей – его не вдохновляло. Он любил комфорт, красивую одежду, вкусную пищу. В свободное время – халат, чашечка кофе, томик хорошей прозы… Сибарит. Единственный мужчина в доме – мама, жена, две дочери – не знал что такое мытьё посуды, сколько стоит бутылка молока, как открывается дверь в жилконтору… Вдруг вместо этого печь на дровах, удобства во дворе, баня у соседей, беготня по благодетелям с протянутой рукой…

В один момент, хотел бросать училище, потом решил окончить и попроситься в преподаватели. Владыка несколько раз при всех говорил ему: «Ты, Павел, прямо богослов. Это хорошо, семинарию откроем, понадобятся преподаватели». Слышать такое из уст митрополита – бальзам на душу.

– Ох, любишь похвалу владыки! – иронизировал Сергей. – Тешит он твою гордыню, а ты прям расцветаешь! Грудь колесом!

– Да брось ты, – говорил Павел. Хотя похвалу владыки любил и ждал. Он редко кого отмечал принародно.

Владыка потерял интерес к нему, когда понял – рукополагаться Павел не намерен. Диплом об окончании училища не выдал. Сначала уклончиво сказал «позже», а потом напрямую спросил: «Зачем он тебе, если не хочешь Богу в церкви служить? Если мирское тебе дороже». Павел обиделся.

С Иваном Михайловичем Павел сошёлся в средине первого курса училища. Тот был на пять лет старше. Держался независимо, даже с владыкой вёл себя подчёркнуто на равных, мог обратиться к нему по имени отчеству. Владыке это не нравилось, но делал вид, что не замечает.

Иван Михайлович считал себя докой в духовной жизни. Пусть не уровня владыки, но большинство иереев не сравнить с ним. Про священников говорил в частных беседах свысока, ничего-де не знают в духовном плане. Школяры. Только что благодать дана при рукоположении. Но церкви Иван Михайлович не сторонился, наоборот, часто причащался, исповедовался.

– В церкви благодатная энергия, надо её стяжать! – поучал. – В воскресенье – потом, камнепад, ураган – ты должен быть в храме!

В пост Иван Михайлович причащался, исповедовался каждую неделю. И соборовался чуть не каждую неделю. Узнавал, в каких церквях по каким дням соборование, и объезжал. Нательный крест носил едва не такой, как у священника наперстный. Большой, массивный.

– Мне надо, – говорил, – при моих-то грехах.

– Как ты спишь с ним? – спрашивал Сергей.

– На ночь меняю на маленький.

Одно время Павел по рекомендации Ивана Михайловича начал по воскресеньям ездить в церковь на окраину.

– Батюшка благодатный, – горячо говорил Иван Михайлович, – не то, что в другие.

При этом частенько опаздывал на исповедь и тогда после «Отче наш» заглядывал в алтарь и просил батюшку исповедовать его. Перед выносом Святой чаши батюшка выходил с крестом и Нвангелием, Иван Михайлович долго исповедовался.

– Картину гонит, – говорил Сергей на рассказы Павла. Сам в церковь на окраину не ездил. Обожание Павлом Ивана Михайловича не разделял.

У Ивана Михайловича, безусловно, были способности целителя. Это удивляло, привлекало, поражало. Но случалось, проскакивала мысль, а от Бога ли это?

Иван Михайлович долго работал в проектном институте ведущим конструктором, начальником отдела. На пути к православию прошёл богатую школу духовных метаний. Путь к православию был густо усеян терниями экстрасенсорики. Считал свой пример типичным для советского технаря. Говорил:

– Человеку, с младых ногтей отравленному воспитанием: Бога нет и быть не может, – требуется мощный раздражитель, дабы пробить атеистическую твердолобость. Возмутителем основ атеизма может стать псевдоучение о космическом разуме, система оздоровления «Детка» Порфирия Иванова, рериховская ересь, выстроенная под логически мыслящий ум. Кто-то, отведав лжеучения, остаётся в нём навсегда. Кто-то идёт дальше…

У Ивана Михайловича заболела дочь, беда подвигла искать нетрадиционные методы лечения. Будучи в командировке в Москве, наткнулся на платные курсы Джуны. «Во!» – побежал записываться. Занятия вела не сама раскрученная целительница и прорицательница – ученики. Всего один раз Джуна приходила. «Хотел к ней обратиться, – рассказывал Иван Михайлович, – не получилось. Думаю, Господь Бог уберёг».

После курсов круто пошёл в гору…

– Нагрешил, дай Бог до конца жизни отмолить, – откровенничал перед Павлом, – скольких хороших людей на бесовство подвиг. В 1990 году попал в организацию демонического порядка. Джуна так, вокруг неё немало крутилось аферистов. Я и саму её до конца не понял. Гордыни там через край, конечно. А здесь было замешано на магии. Базировалась организация в Москве, а семинарами деньги по разным городам чесали. В Крым специально к ним ездил. Привлекали обещаниями: «Наше учение способствует развитию неординарных способностей в человеке». Я, простачок, так и думал: в каждом индивидууме есть третий глаз и другие супервозможности, освой спецметоду, и раскроется заложенное природой. Будешь врачевателем, предсказателем… О Боге и дьяволе они молчок.

Поездил Иван Михайлович по семинарам, насобирал с дюжину всяких разных дипломов, накопил эзотерических знаний и посчитал: пора теорию превращать в практику, быть гуру местного масштаба. Организовал курсы: приходи ко мне учиться, будешь сам лечить, лечиться.

Народ, жаждущий открывать третьи глаза, раздвигать горизонты человеческих возможностей потянулся на курсы со страшной силой.

– Люди интересные, – каялся Иван Михайлович, – многие с благими намерениями: помочь близким и родным. В основном гуманитарии и технари. Активные, деятельные, горы свернут при надобности… Их бы развернуть к Богу, дать правильное направление. Сколько добра могли сделать. Мало кто вышел на истинный путь. Процентов девяносто остались служить сатане. Бывает, встречу кого из «курсантов», они в благодарностях рассыпаются: «Какое вам большое спасибо!». Как же – деньги гребут, славу стяжают, на телевидение приглашают, в газетах пишут… А я прошу: простите меня, окаянного и грешного, простите – по недомыслию не туда вёл. Не понимают. Думают – придуриваюсь, ерунду несу… Не разумеют, что, облегчая телесную боль пациентов, нередко обрекают тех на душевные муки.