Полная версия
Язык цветов из пяти тетрадей
Бредёт к привольям,
Туда, где облака сошлись
Над тёмным полем.
Вдруг задрожал его орган,
Заныв, загукав,
Как укрощённый ураган
Уставших звуков.
И немота продолжит спор
Во мгле бессилья
С Тем, кто объятия простёр
И отнял крылья.
«Как твой народ могуч и музыкален!..»
Как твой народ могуч и музыкален!
Пойдем туда, где с некоторых пор
В предощущенье будущих развалин
Изобразил валгаллу бутафор.
Своих подруг мужчины в твердых шляпах
По вечерам на оперу везли.
Стучали кружки бражников разлапых,
Со стапелей сходили корабли.
Сталь плавилась, изготовлялся порох.
Широкоплечий пролетариат,
Пленённый вальсом, состоящий в хорах,
Военным маршам оказался рад.
Вдруг бушевал, речами разогретый,
Шагал на революцию в строю
И покупал перронные билеты,
Лелея честь рабочую свою.
«Как лёгкий жемчуг в тесной снизке…»
Как лёгкий жемчуг в тесной снизке,
Мерцали звуки и текли,
И под руками пианистки
Взметались к небу от земли.
То грусть, то буйное веселье,
Сменяясь, горячили кровь,
И рассыпалось ожерелье
И собиралось вновь и вновь.
И в гармоническом сумбуре
Волны, встающей на дыбы,
Клубились будущие бури
Уже нахлынувшей судьбы.
Каста
Седая внучка конокрада
Гадала мне в мой горький миг,
И вот права: одна отрада —
В бумаге белой этих книг.
И с той поры уже не часто
И лишь в дурные времена
Ко мне взывала эта каста,
Ведь всё уплачено сполна.
И годы схлынули, истаяв,
И всё ж с годами не исчез
К забывшей путь от Гималаев
Породе этой интерес.
И ведь не зря они воспеты,
И, убежав на край земли,
Гостили в таборах поэты
И степью за толпой брели.
И я завидую свободе,
И силу чувствую родства,
Когда горят на небосводе
Их золотые божества.
Как напирают эти лица!
Стоит простак, оторопев…
Но чья-нибудь судьба вершится
Под их неистовый припев.
Бозо[5]
К.В.
Вдруг углядела в бытии сожжённом
Орудие колдуньи, и оно
Подложено в жилье молодожёнам.
Так всё сбылось, что было суждено.
Так отомстила бывшая невеста,
И спился муж, всё вкривь пошло и вкось.
Зарытое в укромнейшее место
Спустя десятилетия нашлось.
И нет спасенья от заклятья злого —
Всё новые злосчастия встречай!
Но иногда довольно только слова,
Оброненного мельком, невзначай.
В обсерватории
Куда ни рвёшься духом пленным!
Вот Млечного пути пыльца…
И расцветающим вселенным
Нет объясненья и конца.
Блистательно разнообразным
В столпах нездешнего огня
И утомительным соблазном
Влекущим издали меня.
Так женских платьев переливы,
На миг приковывая взгляд,
Текут, медлительно – ленивы,
И выбор, может быть, сулят.
Зовут – простившись с мелкой скверной,
Нырнуть в алмазную дыру,
И есть в бессмыслице безмерной
Благая весть, что не умру.
«Сильна усталость в этой аватаре…»
Сильна усталость в этой аватаре,
А там вдали трепещут камыши,
Свистят, снуют, жужжат земные твари,
И отдых есть для временной души.
Под этим небом и меня оставьте,
И пусть растает в мириадах лет,
Как память о нездешнем астронавте,
Нелепой жизни выгоревший след.
Но чище карма в этих посещеньях.
Вдруг журавлей увидишь перелёт,
Уснёшь в цветах… Как молвил их священник:
«Степь отпоёт».[6]
Тейярдизм
Наверно, мыслит эта плесень,
И скудный ягель, этот мох,
Олений корм, так чёрств и пресен,
Весь от раздумий пересох.
Всё, все… И даже эти скалы!
Что понял этот крутосклон?
Всех извержений пламень алый
Сознаньем высшим наделён.
Дойдя до белого каленья
Под вечной оболочкой тьмы,
Ядро Земли плодит виденья,
И это наважденье – мы.
И совесть мы не успокоим,
Когда помчатся корабли
Вихрящимся пчелиным роем
От оставляемой Земли.
Инопланетянин
Своей особостью изранен,
Познав хозяев злость и спесь,
Пойми же, инопланетянин,
Что ты своим не станешь здесь!
Ты доберёшься до истока
Наречий здешних, бодр и рьян,
Но в пониманье мало прока
И нет приязни от землян.
За их злосчастия в ответе,
Ты будешь рвать стальную сеть,
Взывать в слезах к иной планете
И в небо звездное глядеть.
Старое дерево
Теснится роща молодая,
А всё же место в ней нашло
И дерево, что, увядая,
Роняет лист в своё дупло.
А будет ли оно весною?
Но, узловата и стара,
Какой-то кажется родною
Его служивая кора.
Оно пожить ещё готово.
И хочется понурый ствол
Обнять, как мастера седого,
Который к правнукам забрёл.
Папоротник
Творец ещё учился… Опыт ранний,
С особым тщаньем выписанный лист
Был послан в мир немыслимых созданий,
Так изузорен и многоветвист.
Разрозненный, он состоял из множеств
И гордостью со Дня Творенья был
Природной Академии художеств
И живописцам оказался мил.
Он облика уже не переменит,
А ящеров давно на свете нет…
Его прицепит к шлему Плантагенет,
Явившийся чрез мириады лет.
Так жить и жить среди лесного быта,
Безмолвья, сухостоя, забытья
И на горючем срезе антрацита
Оставить чёткий оттиск Бытия!
«Я помню ветхое крыльцо…»
Я помню ветхое крыльцо
И в доме звуков переливы —
О, голос, нежный и смешливый!
Но только позабыл лицо.
Что время сделало со мною!
Иль то смятение виною,
Когда пленяла эта мгла
И первой женщиной была?
И то, что в сумерках случилось
И жизнь поворотило вкось,
Всё в судорогу превратилось
И в зыбкой тайне расплылось.
«Как над минувшим ни злословь…»
Как над минувшим ни злословь,
Оно и дорого и мило.
И в ненависти есть любовь,
Её внушают нам светила…
Зачем её в себя влюбил,
Когда в преддверье эпопеи
На это сердце устремил
Незримый луч Кассиопеи?
«Ты волен был и шёл, куда вело…»
Ты волен был и шёл, куда вело,
Где сердце свежим холодом дышало.
Теперь смирился, оценил тепло.
Ты изменился, пусть и запоздало.
Ты стал другим. Ты был в пути жесток.
Сейчас, к чужой участливый печали,
Таким бы ты, быть может, и привлёк
Тех, кто тебя с презреньем отвергали.
Но, вспоминая то, каким ты был,
И, ветхие перебирая были,
Ты, разлюбивший то, что разлюбил,
Не упрекай за то, что разлюбили!
«Конечно, слушала, не слыша…»
Конечно, слушала, не слыша,
И не слова, а тишина,
Касавшаяся нас всё тише,
Была единственно важна.
Лишь хлынувшая в разговорах
Признаний сбивчивая речь
И шелест уст, и слабый шорох
Одежды, падающей с плеч.
«Поверь горячке поцелуя…»
Поверь горячке поцелуя,
Что очевидный в свете дня
Твой возраст, лишь тебя волнуя,
Не существует для меня!
Что юность, всё не отлетая,
Сияет в прелести былой,
И прядь всплеснулась золотая
За этой стрижкой пожилой.
«Не срезав угол, споря с Пифагором…»
Не срезав угол, споря с Пифагором,
Пошёл к тебе запутанным путём,
Не скорым, но, однако, тем, которым
Мы шли в таких же сумерках вдвоём.
Ещё в другом я разошёлся с греком
(Он знался с египтянами к тому ж),
Что, веря разделившим нас парсекам,
Не верю я в переселенье душ.
Всё чудится: к неведомому краю
Зовёшь меня, ушедшая во тьму,
А я пока дорогу удлиняю
К оставленному дому твоему.
«Нетленна память первой встречи…»
Нетленна память первой встречи,
И даже – я могу не жить,
Но эти сбивчивые речи
Уже священны, может быть.
Ещё сойдёмся в жизни новой,
Ведь только через тридцать лет
Распался этот лист кленовый,
Тобой протянутый в ответ.
«И, собираясь в новый дом, немилый…»
И, собираясь в новый дом, немилый,
В разлившуюся вслушиваясь тишь,
С какой-то лихорадочною силой
Всё то, что оставляешь, оглядишь.
Удержишь ли хоть призрачные эти
Миры, что здесь из пустоты воздвиг,
И эти голоса десятилетий,
И вдумчивую эту пыль от книг?
Лимонное деревце
Давно лимон из косточки здесь вырос
На пятачке коротеньком, хоть плачь,
И скрыто в листьях, плотных, как папирус,
Летописанье ссор и неудач.
Он жил в горшке, сроднился с нашим бытом,
Чуть шелестел, касаясь потолка.
Быть может, видел в мире призабытом
Севильи золотые облака.
Но принял он и эти поколенья,
И этой почвы дорогую пядь,
Снег за окном… И в день переселенья
Задумался и листья стал терять.
Старые вещи
Среди потёртостей и вмятин
Я отдыхать душой привык.
Красноречив и прост, и внятен
Вещей ветшающих язык.
Всего важней и сердцу мило
То, что досталось с детства мне,
Ещё родителям служило
И недвижимо в тишине.
Любовно тронешь ковш и ножик,
Или в шкафу найдешь лоскут,
И вспять, пройдя незримый обжиг,
Десятилетья потекут.
И новой утвари не надо.
И жизнь не вся ещё прошла,
И постарение – награда,
Прикосновение тепла.
«Есть упоенье в пробужденье раннем…»
Есть упоенье в пробужденье раннем,
Когда берёт оттенки цветовые,
Рождается, твердеет в очертаньях
Привычный мир, являясь, как впервые.
Ещё люблю метаморфозы эти,
Но клонит в сон, где вновь цвета сомкнутся.
И хорошо проснуться на рассвете,
И хорошо заснуть, и не проснуться.
«На книжных полках больше стало пыли…»
На книжных полках больше стало пыли.
Я постарел, и за мелькнувший год
Две женщины меня уж разлюбили.
Хотел бы знать, что третья не уйдёт.
Она ко мне приходит на рассвете
И вносит вновь во всё, что говорит
Тревожный жар своих тысячелетий.
Но неизвестен возраст аонид.
И та, что заходила к Архилоху
Была с Катуллом в горькие часы,
Еще и в эту молода эпоху,
Погибельной исполнена красы.
«Люблю я тех, кому дано…»
Люблю я тех, кому дано
Стихотворение одно.
Я знаю, если ты – не гений,
Многописанье – тяжкий грех,
Но пусть живёт одно из всех
Нахлынувших стихотворений!
Есть божества, они – о, да! —
Со мною странствуют всегда,
Но вдруг приходят, сердце тронув,
И так немного дарят строк
И горький воздуха глоток
Мне Кочетков или Сафонов.
«Напомнит лес о русокудром Леле…»
Напомнит лес о русокудром Леле,
А, может быть, о лешем колдуне,
И звук жалейки, жалоба свирели,
В вечеровой раздастся тишине.
Снег упадёт негаданным подарком,
Или пригорода чёрная весна
О бормотанье сбивчивом и жарком
Расскажет, говорлива и бурна.
А северная зимняя столица —
С игрой вечерней, с цокотом копыт
Анапесту позволит возвратиться
И прозу, и простуду возвратит.
Рифма
Одна с божественным порывом…
Боратынский «Рифма»Кричит акын, то злой, то сладкогласый,
То жгучий, то журчащий, как вода,
И старых рифм несметные запасы
Не истощатся никогда.
Рот разевает, мнет живот обвислый,
Пытаясь рифму новую найти,
И новые сбегаются к ней смыслы,
Иные открываются пути.
Куда заводит рифма в самом деле!
В младенчестве укачивал её
Хребет коня, подобный колыбели…
Но вот уходит в странствие своё.
И воинство доскачет до Китая,
И мчится вестник на крылах орла,
Пока клокочет, чувства сочетая,
Та, что у вас, в Европе, умерла.
Статуя писца
Кажется, что щурится от света,
Продолжая жить невдалеке,
Изваянье памятное это
С тростниковой палочкой в руке.
Хитроватый и широколицый,
Взгляд вперил в каменносечный фриз,
Где рабы согнулись над пшеницей
И над пиром жаркий диск завис.
Мумии, конечно бы, продрогли,
Если бы не вещие слова.
Если вносишь душу в иероглиф,
То она останется жива…
Я и сам из этого сословья.
Верен тем, кто подлинно велик,
Добавлять последние присловья
К ветхому папирусу привык.
Бугорок на среднем пальце высох,
Это жизнь с годами нанесла
После стольких списков и расписок
Твёрдую примету ремесла.
И угрюмо говорю собрату,
Осмотрев тысячелетий тьму:
«Как живёшь и за какую плату
Фараону служишь своему?»
«И этот ветер, нежащий покуда…»
И этот ветер, нежащий покуда,
Бодрящий, прибывающий, живой,
Ведь, может быть, уже он и оттуда,
Где – чернота за вьющейся листвой.
И тягой своего круговорота
Еще он станет увлекать туда,
Где тихоструйно овевал кого-то,
С кем ты простился в давние года.
«Произношу я слово в тишине…»
Произношу я слово в тишине,
И нарастает шелест листопада,
И голоса прихлынули ко мне,
Заговорила шумная громада.
Уснувших пробуждая тут и там,
Ушедших отнимая у природы,
Перебегают крики по холмам,
Год, убывая, окликает годы.
Пробуждение
Я дорожу отрезком пробужденья.
В каком тумане перейду межу
В том и живу и провожу весь день я,
Сажусь за стол, по улицам хожу.
Ещё блуждая и скользя по краю,
Минувшее впускаю в жизнь свою,
Вернуть давно ушедших успеваю
И домочадцев снова узнаю.
И в эти сокровенные минуты
Я с теми, кто немыслимой дали,
И в сонный мир моей душевной смуты
Живущие покуда не вошли.
Усталость
Как заката размытую алость,
Розоватость, потом темноту,
В старых людях люблю я усталость,
В них тепло угасания чту.
Так не всё ещё жизнь угасила,
Миновавшего светится весть,
Будто некая скрытная сила
В глубине этой слабости есть.
То, что, как бы душа ни устала
От обманов, трудов и утрат, -
Повидавшего в жизни немало
Побуждает смотреть на закат.
«Степь опьяняет, как впервые…»
Степь опьяняет, как впервые,
И вновь дорога далека,
И над кочевьем-кучевые,
Кочующие облака.
И всё вытягивают степи,
И умножаются стократ.
Их отступающие цепи,
Отодвигаясь на закат.
Где, словно первая влюблённость,
И розовость ещё видна,
И одолели отдалённость
Мечтательность и глубина.
Звук
Как знахарь к родникам и кладам
Подходит с помощью лозы,
Мне звук певучий где-то рядом
В ночные чудится часы.
Но, может быть, источник звука —
В дремучей чаще, и она
Пришельца гонит многоруко,
Путь заграждает, как стена.
Уже давно ему не внемлем,
Лишь погружаемся в туман,
Беспечно странствуя по землям
Всех этих кривичей, древлян.
Но с их певучестью былинной,
С той призабытой так давно
Их драгоценной сердцевиной,
Поэта сердце сроднено.
«Что из себя осталось вытрясти…»
Что из себя осталось вытрясти?
Какие вспомнятся новеллы?
Но больше нет мастеровитости,
Всей повести сильней пробелы!
Как будто в сердце что-то хрустнуло…
Нечаянно облившись кровью,
Для творчества созрел ты устного,
Приблизился к молитвословью.
И вот уже отстал от моды
На резком выломе
И разучился в эти годы
Писать чернилами.
Послесловие
Вдруг опадают листья сада,
Бассейнов меркнут зеркала,
И вот когда Шахерезада
С последней сказкою пришла.
Ну, что ж, уже не плыть Синдбаду,
Никто не вымолвит: «сезам»,
И джинн, вселившийся в лампаду,
Не снизойдёт к пустым слезам.
С чем просыпаться на рассвете
И в сумерках чему внимать?
Но перед шахом плачут дети,
Кричат и обнимают мать.
Так удержи клинок дамасский,
Аллаха больше не гневи
И вспоминай, как вечер сказки
Преображался в ночь любви!
Бессмертие
Коринна, Лесбия, Лаура, Беатриче.
Алеонора и Элеонора.
И Жанна… Да, не только незнакомкам
Бессмертье дарят пылкие поэты.
Шарлотта и Фредерика… Он был
Любвеобилен… Некая «Зулейка»
И Ульрика, прожившая так долго.
Амалия. Марыля Верещак.
Грузинка Мери… А у нас в России —
Карамзина. Пожалуй, Воронцова.
Лопухина. Денисьева, конечно.
Панаева, увы. Мария Лазич
И Бржесская. Дельмас. И эта Лиля.
Берберова на горе. Виноград
И призраки Высоцкой и Ивинской.
Горенко Аня до всего. И Ваксель.
Стихи дарились изредка и жёнам.
Пленира, Люба. Всё же и Наталья.
Любви мы не коснёмся однополой,
А поэтесс великих было мало.
Похоже, что одна. И у неё —
Недоброво и Анреп. А Кутузов
Привидится к ненастью. Вот и всё.
«Где подойдёт вторая дата…»
Где подойдёт вторая дата,
Не угадать, но вряд ли там,
Где начиналось всё когда-то
И подчинялась жизнь мечтам.
И в море вынесло из шлюза,
Нашлись блаженные слова.
И эта маленькая Муза
Уже стара, ещё жива.
«Там на рельефе жрец и жрица…»
Там на рельефе жрец и жрица.
Ещё, пожалуй, много лет
Священнодействие продлится,
Хотя богов давно уж нет.
Что стало мастеру задачей?
Внести под храмовую сень
И в камне закрепить горячий,
От ясной веры вечный день.
И вот знакомое изустно
Явилось надписью резной,
И нет искусства для искусства,
Есть жизнь и смерть, и страсть, и зной.
Вторая тетрадь
«И всё же этот бред угарен…»
И всё же этот бред угарен,
И эта кровь черна и зла,
Как тот отчаянный татарин,
Который вырван из седла.
Но, и охваченный арканом
(Теперь и жизнь недорога!)
В порыве бешеном и рьяном
Загрызть пытается врага.
Ну, вот, их набежало много,
Тебя сдавили, повлекли,
А ты схватил обломок слога,
Кусок железа, горсть земли.
Творчество
То хлещет, то с упругой силой
В стекло стучится дождь унылый.
То залепечет, иссякая,
То вдруг, ликуя, зазвенит…
И у меня судьба такая
По воле поздних аонид.
На остающемся отрезке
Поток химер, меняя вид,
То чуть слабеющий, то резкий,
Как бы из жил моих бежит.
«Тонул в реке и не однажды…»
Тонул в реке и не однажды,
Но был для жизни чуть иной,
Ударившись о камень каждый,
На берег выброшен волной.
Несла стремнина вихревая
Меня в иные времена,
Но понял я, ослабевая,
Что и погибель не страшна.
И, отметая тьму и тину,
Я вижу резкий свет во сне.
Господь, согласно Августину,
В такой таится белизне.
«Бреду я по холмам зелёным…»
Бреду я по холмам зелёным,
Вхожу в большие города,
Метельным, пыльным, неуклонным
Иду путём – к тебе всегда.
И в заводи – над зыбким илом
Через подводную траву,
В ночной реке и в море стылом,
Пока плыву, к тебе плыву.
Колокола
Колоколы-балаболы…
Ин. АнненскийДень сожалений и равнодуший,
Суровый, пасмурный, без тепла.
В округе тихо… Но ты послушай:
Звучат чуть слышные колокола.
Гудят, как сказано, балаболы.
Издалека посылает медь
Свои торжественные глаголы.
Кого же время сейчас отпеть?
– Помедли! – я говорю, – не надо!
Рано итоги мне подвела.
… Но это прожитых лет громада
Колеблет призрачные колокола.
Вис и Рамин
Поеду в Мерв, на городище гляну
И, растравляя старую тоску
Пойду к нему по ржавому бурьяну
По выжженному дряхлому песку.
От времени твердыни стали низки,
Но видят всё бойницы из руин.
Здесь пленнице любовные записки
На лёгких стрелах посылал Рамин.
Сменялась вера, исчезало царство,
Разбит светильник, рушится карниз,
Но не забыты ревность и коварство,
И снится прелесть своевольной Вис.
Пустыня внемлет собственным рассказам
И вся ещё наполнена былым
В Туркмении, столь изобильной газом,
Что безвозмездна ссуда на калым.
Чужая жизнь, и что могло увлечь в ней!
Но ничего среди забот и смут
Нет повестей любовных долговечней,
Еще и нас они переживут.
Таволга
И свежая дохнула таволга,
Сырая влага луговая
Провеяла, оставив надолго
В душе печаль родного края.
Так дышит сильная, росистая
Сама земля, и, может статься,
К себе, в себя зовёт неистово,
Не позволяя с ней расстаться.
Всё вновь – ещё не утолённая —
Тебя взяла и воскресила
В любой былинке заключённая
Её растительная сила.
«На излёте, в упадке…»
На излёте, в упадке
Небеса вопросил,
Удивляясь загадке
Прибывающих сил.
В тайной правде и в славе,
Чьи воскрылья светлы,
Подходя к переправе
Через области мглы.
Наугад, ненароком
И всему вопреки,
Возвращаясь к истокам
Через устье реки.
Невзначай, наудачу
В золотую зарю!
И ликую, и плачу,
И лечу, и горю.
«Мы так давно в необъяснимой ссоре…»
М.Н.
Мы так давно в необъяснимой ссоре,
Но часто возникают в дымке лет
Пути-дороги, города и море,
Совместным приключеньям счёту нет.
И мы так много друг о друге знаем.
Ну, как никто, пожалуй… Но угрюм
Непризнанный, оставшийся за краем
Его прямой и благородный ум.
Один звонок, и он сюда примчится,
Войдёт, спасёт… Но с ним войдут опять
Давно меня измучившие лица!
И телефонной трубки не поднять.
И всё-таки я выбрал эту нишу,
И жить в ней в одиночестве готов,
Но чудится, что речь его услышу,
Когда лежать я буду средь цветов.
«Не забыть тебя, серая шкурка…»
Не забыть тебя, серая шкурка —
Как, соскучившись и голося,
Приближаясь угрюмо и юрко,
Предо мной трепетала ты вся.
И не только желание пищи
И восторг от струи молока,
Здесь какой-то духовностью нищей
Повевала немая тоска.
Всё же был этот взгляд нерасчётист,
И тянулось, отстав от всего,
Тяготение двух одиночеств,
Расставанье с одним одного.
«Что сделал этот сладкоежка…»
Заесть ореховым пирогом…
О.М.Что сделал этот сладкоежка
И похититель пирожка!
Была из крепкого орешка
Его кромешная строка.
Он вспоминался то с эклером,
То поглощавшим мармелад.
Слегка стеснённые размером
Ещё слова его горчат.
Но полнота и сладость звука
Приоткрывалась в них, когда
Учила музыке разлука
И в бочке плавала звезда.
Как били этого всезнайку!
Всем надоевший, так и знай,
На пересылке чью-то пайку
В безумстве съевший невзначай!
«Немного выпить и добавить много…»
Немного выпить и добавить много,
И в баре, где витает конфетти,
К той молодой, взирающей не строго,
Нет, к пожилой блондинке подойти.
Нагородить с три короба ей спьяну
В предвосхищенье лучшей из поэм
Когда в похмелье, может быть, воспряну…
Здесь всё равно всё кончится ничем.
В конце концов и ничего не надо