Голоса возрожденных

Глава 7

Извольте дать нам объясненье

«Извольте дать нам объяснение, как вы нарушили закон», – таким предложением начиналось письмо са́лкской королевы властителю урпи́йской крови. Словами пытливыми и прямолинейными оно выражало непоколебимую волю наследницы власти вывести гада на чистую воду. И наконец-таки объяснить, каким образом девушка, носящая на голове королевскую регалию, находилась на Сэ́йланже более десяти лун. Разъяснения в виде «я ни о чем не знал» Вессанэ́сс отвергала. Все корабли, когда-либо причалившие к бухте Обреченных, вносились в списки прибытия и приносились белому Фа́лксу вместе с поклоном прибрежных гонцов. И потому ответ белокожего правителя должен быть, по меньшей мере, логичным.

Написанное на кожистом пергаменте письмо было скручено в тугой свиток, запечатанный восковой гербовой печатью. Она в окостенелом пятне красного воска обозначила адресату высший приоритет и повеление немедленного ответа по закону Священного Союза. Вот тут-то можно было и понять, кто действительно соблюдает непреложные правила. А́мис, доставивший его до а́мисандовых башен, был королевским, о том свидетельствовали его когтистые лапки, покрытые золотой краской.

В Герби́туме воцарилась тишина, когда правитель по́фовой горы А́рси распечатывал королевский свиток. Лишь только проснувшийся вулкан Корку что-то бухтел на своем, притягивая к огненному жерлу покрывало грозовых туч. Надломленная печать ослабила натяжение пергамента, и он, прохрустев, развернулся в дрогнувших руках. На минуту показалось, что пышущая воля Вессанэ́сс, не уместившись в словах, рвется духом прочь, но это был всего лишь свиток. Хотя, что там говорить, вес его нешуточно перевалил за горсть пятидесяти изумрудных пет, и это только в физическом смысле. Что же касалось иного смысла, всем понятного, то эта штука весила куда больше. Он смотрел на него глазами разгорающихся опасений, и все в его окружении знали этот взгляд.

Ноги подкосились, белокожий правитель облокотился на свой драгоценный трон. Сотни кристаллов, водруженных в плетение металла и костяных вставок, отразили его бледное лицо, а он скривил поджатые губы.

– Я не могу это читать, – сказал Фа́лкс, окинув поспешным взглядом одного из своих личных гонцов, мальчика Ти́за. – Прочтешь ты.

Лысый мальчонка, стоящий в отдалении у резных колонн, сию же секунду припал к господским ногам и дрожащими пальцами обхватил свиток. Он что-то промяукал и развернул его.

Слепящее солнце, прорвавшись через пористую оболочку Герби́тума, одиночными лучиками осветило бело-желтый зал, и дворцовые орбу́ты поморщились. Их серебристые мантии, расшитые драгоценными камнями, сверкнули, отчего просторный зал порос бликами. Числом в сто двадцать пять мужчин, помпезно кучкующихся по правую и левую стороны от трона, они смотрелись разряженными павлинами, ожидающими занятных слов из письма. И малец не заставил себя долго ждать. Он вздохнул и опустил глазки на полотно выведенных букв.

– «Извольте дать нам объяснение, как вы нарушили закон», – пронзительно сорвалось с его губ.

Правитель присел на трон, подперев рукою поникшее чело. Его золотые перстни с белоснежными камнями почернели, и если бы кожа альбиноса могла менять цвет, то она бы стала такого же оттенка.

– Читай, читай, – повелел он мальцу.

И тот продолжил:

– «До меня дошли сведения, что теперь не подвергаются сомнению, что давеча, – гонец помрачнел, – ваш поданный урпи́йской крови из класса орбу́тов, именуемый Ба́ргом Сизым, приютил отступницу короны – Сависти́н».

Слушатели замешкались, переглядываясь друг с другом опасливыми глазами. Островные соседи и так были недовольны рабским положением женщин урпи́йских вассалов, а теперь нарушение священного закона могло вознести над ними справедливый карательный меч. Сэ́йланж затаился на краю бездны, а еще этот вулкан Корку проснулся как беспокойное дитя. Не ровен час, и он спалит все здесь. А если спалит, то на чьих берегах просить помощи, когда Са́лкс возвышался над всеми много лет?

– «Не вы ли поклялись мне покоем ваших огненных богов, что предательнице не будет приюта на ваших землях? – возгласил юнец. – А что более меня обижает, это ваше жестокосердие по отношению к кэру́нам. Вы знали, насколько важна для народа корона Са́лкса! Разве стоны не упокоившихся пельтуа́нов не долетали до чертога на по́фовой горе?! Какими доводами обрастет ваша речь? Лишившись Священного Союза, урпи́йцы станут изгоями на архипелаге. Торговые отношения прекратятся, а зи́рд Пе́ст, прознав об этом, выдвинет на ваши земли войско. В этой битве у вас не будет друзей и защитников. Не будет».

На этом королевское слово прервалось. Фа́лкс закричал как взбешенный зверь на весь зал.

– Мерзкая дрянь ваша королева! – он подскочил с трона и сошел к опешившим орбу́там. – Никто не лишит меня права состоять в Священном Союзе! Кэру́нские выродки тем более!

Его взгляд упал на По́рзула, хмуро стоящего возле королевских усладительниц. Рабыни, покраснев, тотчас разбежались по углам, словно мыши, боясь попасть под горячую руку.

– Восставшая Ги́рда, что вы с ней сделали? – спросил правитель, упруго вышагивая по направлению к воеводе.

И пусть тиран был оскорблен и сотрясался точь-в-точь как студень на королевском столе, По́рзул его нисколько не боялся. Великая тень, скользнувшая к служивым ногам, обрастала могильным холодом. Тот пригубил бутыль с вином и, вытерев перстами уста, ответил:

– То, что вы мне приказали. Надел на кол ее тело. А кол водрузил на высоком склоне грифового отрога, так, чтобы видели все.

Голова Фа́лкса задергалась радостью, такой, что по губам потекли слюни.

– Правильно, мой верный По́рзул, – ответил правитель.

Он обозрел своих подданных пронзительным взглядом, пройдясь по их нарядам и драгоценным украшениям.

– Все, чем вы владеете, – воскликнул он, – это дары моей власти! Мы почитаем устои нашего мира! А в нашем мире урпи́йцы не пресмыкаются перед рабами, и тем более иноземцами, сыплющими мнимыми угрозами! Они не свергнут мою власть! А значит, и вы будете моими орбу́тами!

Подойдя вплотную к дряхлому королевскому лекарю, Фа́лкс клацнул зубами. Старого пройдоху окружали словно малые котята сыновья, что попрятались в толпе при виде белокожего тирана.

– Сколько больных на Сэ́йланже? – поинтересовался Фа́лкс, задумав что-то неладное.

Лекарь пожал плечами.

– О великие огненные боги, мой благородный правитель, – хрипло пробухтел он. – Кто знает такое?

Не удовлетворенный точностью ответа, Фа́лкс возвел над его лицом длань и хотел пройтись по морщинистым щекам, но проступивший страх лекаря усмирил необъятный пыл, заставив руку упасть.

– Лично ты составишь списки всех больных и немощных, – потребовал он. – Даю два дня на это, – затем правитель обернулся к По́рзулу. – А ты, мой воитель, прикончишь их всех.

По лицам подданных прошелся ужас, засев в каждом предательской дрожью.

– Но владыка! – воззвал к правителю кто-то из толпы. – Но среди них могут быть и орбу́ты, и сыновья высшей крови!

Фа́лкс ухмыльнулся.

– Вы хотите сохранить свою власть или нет?! Проклятый дух Ги́рды будет искать свое пристанище в любом недомогающем теле! Будь то раб или же сын высшей крови! – его глаза налились кровью. – Она ведь не разгоревшееся пламя восстания, что могло случиться! И если мы дадим ей шанс обрести плоть, то нас с вами ждет крах!

Больше Фа́лкс ничего не сказал, лишь поспешно занял свое место на троне и взмахом руки повелел всем разойтись. Приказ, павший на плечи орбртов наковальней, пришелся многим не по душе. Как они могли в угоду белокожему правителю пролить урпи́йскую кровь. В сакральных книгах огненных богов, дарованных народу, душа умершего блуждает в мире живых восемь дней, а потом продолжает путь в землях по ту сторону. И что же, любой заболевший в эти дни породнится со смертью? Перспектива была прескверной и обнажила «ахиллесову пяту» ослепшей власти. Сеять смуту среди своих – равноценно готовить почву для текущих восстаний. Теперь каждый отец будет прятать свое чадо, а каждая рабыня от ненависти примерять образ Ги́рды на себя.

* * *

Доски трещали, обнажая тьму, съевшую воздух, та разлеталась, завидев лучистое солнце, и по утвари, зажатой под прессом разрушения, можно было понять, где была кухня, кладовая и детские спальни. Жилища больше не было. Костяные хребты карателей потрудились и над тем, чтобы сравнять с землей всю восточную часть Ламуту́. Сотни ами́йцев остались без домов, а десятки других несчастных лишились и своих близких. Петита́та насчитала четырнадцать трупов, сложенных на песчаном побережье в ряд. Накрытые покрывалом смерти, они привлекали крикливых тупуи́нов и меньше белокрылых мануба́стов. Стервятники кружили над головами красноликих мальчишек, приставленных стеречь тела павших. Те бросали в птиц копья и орали бесноватыми зверьками, бегая то назад, то вперед. А когда воздух в их легких заканчивался, падали на песок и, запыхавшись, дышали. Для каждого покинувшего Думасти́рий убитые были большой потерей прошлой ночи, но если вспомнить число погибших под гнетом изумрудного Гива́ла, все эти жертвы томились, увы, незаметными крупицами на огненном песке. Откинув покрывало на одном из них, А́ккертон поморщился. Полтуловища бедолаги отсутствовало, другая окаменела ужасом, засевшим в стеклянных глазах.

– Почему их не было в Думасти́рии? – спросил он ами́й-ку, зависшую над плотью побагровевшей старухи.

Петита́та беззвучно плакала, явно признав в чертах женщины что-то родное.

Когда А́ккертон подошел к ней, он понял, по ком эти слезы. Это была ее бабушка, добровольно отдавшая свою жизнь во спасение молодых душ.

– Сизи́да, – вырвалось слюнями с ее губ. И даже руки возлюбленного, обогревшие девичьи плечи, не способны были прогнать подоспевшую боль.

На сиплый вой дочери подоспели родители. Десять тяжелых шагов сына к матери склонили ноги в коленях, сковав горло свинцовой дланью. Дышать было практически нечем, и Гурдоба́н дрогнул. Мать опустошенным взглядом созерцала небо, а на ее щеках засохла черная кровь. Осквернители тел – краснобрюхие мухи – залетали в приоткрытый рот и вылетали из раздутых ноздрей. Торговец, израненный утратой, распахнул уста, оголив клыкастые зубы, но звук так и не сошел с искривленных губ. Мужество, протекающее кровью по его венам, не позволило пролиться слезам. Мать взрастила его таким, но как же он мог упустить ее из виду. Все, кто вместе с ней взойдут на порог вечности, не будут забыты. Красные фи́рты сложат песни о храбрецах и воспоют у ночных костров. Но это не может быть облегчением.

Сэ́йла, нашептывая напутствие умершим, как зачастую делала оракул Пали́тия, рассекала воздух трясущимися руками. Жест небесной благодати в виде сомкнутых в щепотку пальцев задрожал над тяжелой головой почившей, затем к левому плечу устремился жест вечной памяти скрещенными безымянными перстами. Все завершил жест извечной любви, то была ладонь, коснувшаяся правого плеча.

– Вот теперь она обретет покой, – прошептала ами́йка, поцеловав почившую в лоб.

Бафферсэ́н у кромки воды, накатывающей стелящимися волнами, созерцал обезглавленное изваяние наполовину утопшего дума́ста. Для него смертей было более чем достаточно. И он стоял один, страшась подойти к останкам жертвенного ряда. Тут и там срывались голоса охотников, разбирающих груды разрушенных построек, они находили тела и призывали врачевателей тайку́. Лекари с тряпичною ношею наперевес, мешком, повисшим на спине, позвякивали керамическими баночками с мазями и прочими лекарствами. Они то и дело отправляли мальчишек в хижины за бинтами и призывали дума́ста облегчить муки раненых.

С южной стороны пепелищ показалась Пали́тия, завернутая подобно святой в коралловую мантию до пят. Она воспевала храбрость жертвенных ягнят, посыпая из позолоченной урны порошок черного цвета. То была Ве́зтинская пыль, обжигающая ее руки. Но разве не через мучения можно было обрести истинную веру и утвердить собственную жертву во благо легкого пути красноликих душ. Пыль, уносимая ветром, оседала на листве береговых деревьев, и та, чернея, увядала, будто сама смерть касалась ее.

Заприметив это, Бафферсэ́н усомнился в разумности великого оракула, как и в том, что она слышит голос из праха Ча́ргли[24]. Его внимание переместилось, когда на горизонте показался призрачный контур толстобокой «Депоннэ́́и», а вместе с ней красное древо ««О́дира», алеющее на белоснежных парусах. Протяжным криком о помощи оборвалась и эта заинтересованность. Охотники Гурдоба́на, разбирающие завалы его обрушившейся хижины, наткнулись на три тела в бессознательном состоянии и тушку вполне себе живенького ре́буза.

Свинья взвизгнула, попыталась вырваться из чужих рук, и поросячьи глазки забегали.

– Скорее сюда! – закричал рослый ами́ец. – О Дума́ст! Это пьянчуга Пи́дмен!

За ним закричали двое других:

– Откуда здесь урпи́йка?!

– Что за рыжеволосая бестия!

Если бы Франк понимал их язык, то его ноги уже бы неслись к завалам хижины. Но незнакомые слова лишь на минуту завладели его мыслями.

Озадаченный находкой, Гурдоба́н накрыл лицо матери покрывалом, в последний раз поцеловав ее в лоб.

– Прощай, мой свет, – хрипло произнес он. И встав на ноги, устремился к дому.

А́ккертон последовал за ним, пока что мало понимая возникшую обеспокоенность друга. Но он мог поклясться, что взгляд ами́йца был по меньшей мере озадаченным. Песок под сапогами стал еще горячей, а солнце еще выше. Когда же они достигли завалов, А́ккертон не поверил своим глазам. Среди груды сломанных балок исцарапанной фарфоровой куклой, прикрытой прядями каштановых волос, лежала Сэл Дженсен. А на ее голове отсвечивала позолотой та самая треклятая корона. Рядом с ней, посиневшая кожей, храпела У́ргуская Фендо́ра, и сейчас этот храп невозможно было отличить от поросячьего.

– Я знаю ее! – воскликнул Фостер, наполнившись мыслью, что он все ближе к дому.

Он коснулся рядом стоящего охотника, и тот хмыкнул.

– А что тут знать, рабыня Сэ́йланжа, наверняка сбежавшая.

– Да не ее, – махнул рукой А́ккертон, тем самым словно сравнив Фендо́ру с никому не нужной свиньей. – А девушку с короной!

– Опять лопочет что-то непонятное, – отозвался другой охотник. Но Гурдоба́н понял парня.

Как раз в этот момент он помогал вытаскивать израненного Пи́дмена из завалов, впрочем, этот пьянчуга был вполне себе живой. А когда А́ккертон подал голос, не мог не подойти к нему.

Руки сомкнулись, и между ними возобновилась связь. В глазах ами́йца просочилась неприкрытая озадаченность, как девушка могла попасть на остров, если находилась в плену хваткого зи́рда. Затем они оба взглянули на Бафферсэ́на, стоящего в отдалении, у побережья, что был прикован взором к кораблям на горизонте. И прежде чем его позвать, Фостер, опустившись на колено, прощупал на девичьей шее пульс.

– Она жива, – улыбнулся он, подумав о том, что среди них, к великому счастью, нет Клер.

Доски под его ногами затрещали, и Фендо́ра внезапно очнулась. Неугасшее чувство тревоги дало о себе знать криком, заполнившим все вокруг. Она орала так, как будто ее резали живьем. Тут уже и Петита́та, Сэ́йла, Бафферсэ́н, а еще и десяток ами́йцев любознательными зеваками подбежали на ошалелый зов. В свою очередь, ре́буз сорвался со всех копыт в ближайший замшелый куст.

Урпи́йка замолчала, когда ее озадаченный взгляд подметил слезы человека, склонившегося над Сэл. Теперь хаотичные мысли обрели последовательность, и она все поняла. Этот мужчина, лихорадочно дрожащий над девушкой, и есть тот самый пленник Гурдоба́на, а еще и потерянный отец. Он так аккуратно убирал с лица своей дочурки волосы, что Фендо́ра сама чуть не расплакалась.

Поднапрягшись, мужчины скинули тяжелые балки с их тел, под которыми сочились кровавые раны. Фендо́ра заахала от подступившей боли, ее кожа окунулась в холодную бледность. А Сэл, как и минуту назад, все так же была без сознания, но она, хвала богу, дышала.

– Тайку́! Нам нужен тайку́! – воззвал к помощи Гурдоба́н, и краснокожие мальчишки по его руку засуетились.

Фендо́ра отмахнулась от его слов.

– Я сама себе врачевательница, – сказала она и, кряхтя, поднялась на ноги. – А вы никак торговец Гурдоба́н?

– Он самый, – ответил ами́ец, пытаясь придержать урпи́йку за плечи.

– Да отвяжитесь же от меня! – оскалилась она. – Я плохо отношусь к держателям рабов.

Торговец опешил от ее выводов, отпрянув чуть в сторону, кто-кто, а он явно не считал себя рабовладельцем.

– Вы ошиблись, – счел нужным ответить он. – У меня нет рабов.

Взгляд У́ргуской Фендо́ры пал на Бафферсэ́на, бережно держащего Сэл на отцовских руках.

– А он кто? – мотнула головой она. – Не вы ли пленили двоих мужчин из рода, как их там, людей. Девочка израненной пташкой стремилась сюда, где, по словам почившей Ги́рды, живет Гурдоба́н, пленитель ее родной кровушки.

С глаз рабыни пролились слезы большой обиды за всех существующих рабов. В этих слезах таилась и горечь по почившей подруге, что сейчас могла бы прояснить многое.

Подбежавший врачеватель тайку́ повелел Франку нести рыжеволосое дитя в ближайшую хижину, и он послушал его. Когда же лекарский взор упал на раны Фендо́ры, она, почернев, вскричала:

– И чего ты вылупился, бездарь!

Уж больно не любила она все эти сюсюканья по поводу всего лишь царапины.

– Ну как знаете, – ответил тайку́, переметнув внимание на спящую Сэл.

Окружение зевак нестерпимо давило на урпи́йку, и торговец повелел всем разойтись. Всем, кроме Сэ́йлы, А́ккертона и детей, которые по праву находились на развалинах своего дома. В глаза Гурдоба́на вновь вернулась скорбь, потянувшая мысли к телу матери. В этой нестерпимой боли пошли бы к черту все попытки обелить себя. Фендо́ра не желала его слушать, потому что полнилась такой же болью. И им нужно было время.

– Думайте что хотите, – сказал торговец Фендо́ре, поковылявшей к берегу. – Это ваше право.

На мгновение рабыня засомневалась в своих предположениях. На Сэ́йланже у нее не было никаких прав, а здесь ами́ец при соплеменниках показал обратное. Но сейчас она была не готова думать об этом. Ее взгляд пал на Сэ́йлу, а губы попросили ами́йскую жену о сопровождении. По их следам увязалась и Петита́та.

А́ккертон всем сердцем желал облегчить муки друга. Он, положив руку ему на плечо, сроднился с его утратой. Но даже для двух сердец она оказалась слишком большой.

В стороне протрезвевший Пи́дмен почесывал холку своей прирученной свиньи, все приговаривая в подступившей икоте:

– Ай да мы с тобой! Храбрецы Ка́тиса! Да если бы не мы, дамам пришлось бы несладко.

Ре́буз, похрюкивая, нежился в ласках и лучах жаркого солнца. На голове его хозяина алела неглубокая рана с застрявшими осколками от разбитого бутыля. Он, обернувшись, посмотрел на горизонт Гесса́льских вод и бухту Лату́ и, не найдя контуры своей «Депоннэ́́и», возмутился:

– А где моя толстобокая малютка?!

В его голове проступили образы предшествующей ночи – как он бегал по побережью, а корабль почему-то уплывал вдаль.

– Украли! – затрясся глупец. – Гу́рда! Гу́рда! Его украли!

Гурдоба́н сидел поодаль от него, в стороне цветочных лугов. Рядом с ним, потупив взгляд под ноги, склонился А́ккертон, произнося какие-то незнакомые Пи́дмену слова.

– Мы восстановим твой дом, – говорил он. – Ты лишь только потерпи, и боль пройдет. Многоуважаемая Сизи́да была лучшей матушкой из тех, которых я знаю и знал. Мне сложно представить, что моя мать Кэтлин могла бы быть такой чуткой, заботливой и любящей.

Торговец смотрел на него покрасневшими глазами, и парню казалось, что вот-вот с них сорвутся слезы. Дружеская рука на плече теплотой согревала сотрясающуюся плоть, но лишь до тех пор, пока на горизонте бухты красноликих не появилась «Депоннэ́́я» в сопровождении са́лкского «О́дира».

* * *

Восседая у кромки побережья, обласканного подступающими волнами, Фендо́ра разговаривала с Сэ́йлой на равных. Вода омывала ее босые пятки, промочив подол грязного платья и рабские колени, утопшие в золотистом песке. Петита́та слушала их превнимательно, расположившись за их спинами, между тем протирая мокрой тряпкой чешую подоспевшего к ним игривого Пу́дина.

– Сэл не была пленницей зи́рда, – сказала Фендо́ра. – Кто вообще такое выдумал? Она, доставленная на Сэ́йланж бестией Сависти́н, таилась во тьме ямы Ба́рга Сизого. А потом сбежала с моей почившей сестрой.

Сэ́йла слушала ее рассказ с дрожью, подступающей к тонким пальцам. Ведь они-то были уверены в обратном. Зи́рд убедил их в этом.

«Голова Гива́ла в обмен на девушку» – просил он.

А теперь смерть на смерти оборачивала все это во что-то немыслимое и жестокое.

– Вас обманули, – продолжала Фендо́ра. – Зи́рданцы искали ее повсюду, но так и не нашли. Пять дней они хаживали по просторам Сэ́йланжа, но Ги́рда, светлая ей память, надежно упрятала от них бедное дитятко.

– Столько ами́йцев пало во имя одной цели, – покачала головой Сэ́йла, – напрасно.

– На Ка́тисе, до нападения карателей, мы встретили Кибу́ту, – сказала Фендо́ра, – разъяснившего многое.

– Га́твонга! – вставила слово Петита́та, в любознательности припавшая к материнскому плечу.

– Именно, девочка, – улыбнулась рабыня. – Так вот, сици́лский варвар водил за нос не только вас, но и саму королеву Са́лкса.

Глаза слушательниц округлились и застыли в созерцании живой мимики беглянки. Ее рот кривился, а при разговоре в уголках губ проступали глубокие ямочки. Зрачки глаз то расширялись, то сужались, брови, приподнимаясь, морщинили засаленный блестящий лоб. Это уже не говоря о цвете ее кожи, что то и дело покрывалась серостью.

– Тысячу рабов запросил у нее выродок в обмен на королевскую регалию на голове иноземки, – произнесла рабыня.

Ее указательный палец взмыл в небо, когда с губ излилось следующее:

– Так скажите мне, есть ли боги на небесах, допускающие такое?!

– Тысячу рабов, – проскулила девчушка. – Отец этого не знал.

– О, – покивала Фендо́ра. – Ваш отец многого не знал. В этой неразберихе мы все запутались, и зи́рд воспользовался этим. Стоит отметить, что ами́ец Кибу́ту проявил крайнюю заинтересованность во всем этом. Никогда еще не видела столь благородного малого, устремившегося на всех парах на Са́лкс. Надеюсь, он предотвратил отправку рабов.

Сэ́йла, приложив ладонь ко лбу, зажмурила глаза, представляя все это.

– Гурдоба́н должен обо всем узнать, – сорвалось с ее дрогнувших губ.

– Должен, – поддержала ее Фендо́ра. – Но не могли бы вы поведать ему еще кое о чем.

Слова рабыни перешли в мольбу горюющей матери, нацелившись на такое же материнское сердце.

– Бежать с Сэ́йланжа, – прошептала она. – Нам помогли гатуи́лские кхалкхи́́, причалившие к зубатой бухте, когда все надежды были утрачены.

Трясущаяся длань урпи́йки легла на грудь в попытках придержать учащенное биение сердца.

– Среди них был мой мальчик, капитан «Фендо́ры» Ли́бус, посмевший бросить вызов и белому Фа́лксу, и зирда́нским псам.

Петита́та прослезилась, услышав всхлипы сломленной горем женщины, что дрожала всем телом.

– В стремительной погоне мы достигли туманов скалистого Рэ́хо, – продолжала Фендо́ра, – потому что видели в них свое спасение. Шквал подожженных стрел обрушился на паруса, палубу, на все, что казалось не прикрытым, – тяжелый выдох скорби опустошил легкие. – И гатуи́лцы пожертвовали собой ради нашего спасения.

Глаза страдалицы потупились, омывшись крупными слезами.

– Я не знаю, живы ли они, – проскулила она. – Но если живы, я была бы вам всем сердцем благодарна за помощь в их вызволении.

– Но как? – обратилась к ней Сэ́йла, прильнув к несчастной телом, переполненным сострадания.

– У вас есть то, что ему нужно, – посмотрела на нее Фендо́ра. – Варвар желает получить свой трофей. Возможно, тогда смерть стольких благородных мужей не будет напрасна.

Шум краснокожих мальчишек оборвал их скорбную беседу. Они, завидев на горизонте корабли, кричали во все рты, как туземцы, столкнувшиеся с чудом.

– «Депоннэ́́я»! – восклицали они. – Кэру́ны!

Фендо́ра, поспешно обернувшись в сторону бирюзовой бухты Лату́, обозрела объекты их заинтересованности, что на всех парусах приближались к острову.

– Я так и знала, – фыркнула она. – что за га́твонгом прибудут са́лкские суда!

Она, вскочив разъяренной кошкой, устремилась к хижине красных стен, к обители тайку́, врачевателя Ка́тиса. Именно туда и отнесли Сэл. Благо ее глаза проследили весь этот путь. А теперь за девушкой явился толстобокий «О́дир» и, возможно, сама королева Вессанэ́сс.

Сэ́йла и не пыталась ее остановить. Наверняка рабыня чувствовала ответственность за Сэл, что пала на ее плечи после смерти доблестной Ги́рды. Пу́дин, сорвавшись вслед беглянки, лаял у ее ног, но не кусал обнаженные пятки. Это бегство заприметил и Гурдоба́н, устремившийся с Аккертоном к трепещущей цели.