Петр I. Материалы для биографии. Том 3. 1699–1700.

Ждать пришлось более трех недель; но Петр все же исполнил свое обещание. В полночь на 22 октября он приехал ночевать к датскому резиденту Бутенанту, а на утро 22 октября в дом Бутенанта был вызван Гейнс. Царя не сопровождал никто из бояр; не было даже и Лефорта. Уединившись с Гейнсом и Бутенантом, который служил в качестве переводчика, в отдаленную комнату и заперев двери, «царь, – как писал в депеше королю Гейнс, – сказал мне, чтобы я вкратце, но искренно сообщил истинные намерения вашего величества и что он, царь, перед отъездом в Воронеж, следуя данному мне слову, счел необходимым дать мне возможность сообщить вашему величеству что-либо положительное. Я начал излагать относительно моей миссии то, что я до его возвращения доводил до сведения его бояр и его министров, но, видя, что он торопит меня объясниться в немногих словах, я ему представил, что дело идет не только о том, чтобы как следует (bonnement) подтвердить ту старую дружбу, которая существовала все время, но и еще более укрепить ее новым оборонительным союзом против кого бы то ни было. Царь прервал меня, ответив, что это также и его настоящие намерения и что было бы очень хорошо взаимно их согласовать с намерениями вашего величества, и спросил меня, есть ли у меня предписание представить какой-либо проект ради этой цели. Я ответил, что да, но так как после моего отъезда из Копенгагена произошло вступление на престол польского короля, то я жду последних приказаний, чтобы составить проект союза. Он тотчас же мне сказал, что было бы хорошо включить в эту дружбу также и польского короля, что он считает его одним из лучших своих друзей и был бы доволен, если бы и ваше величество верно судили о нем (que Votre Majesteґe jugerait `a propos `a son eґgard). Он поручил мне удостоверить ваше величество в этом и испросить необходимые приказания для изготовления проекта союза. Он меня затем спросил, сколько мне понадобится времени для получения ответа. Я ответил, как это и есть на самом деле, что от 9 до 10 недель, и я счел более правильным несколько удлинить срок, чем его укоротить, чтобы выиграть время, дабы ваше величество могли милостиво сообщить мне ваши положительные и окончательные решения по этому делу. Царь окончил словом: «Добро!», что значит, что все идет хорошо, прибавив, что к тому времени он возвратится из Воронежа и тогда можно было бы заключить союз»[50]. Как видим из этого разговора, Гейнс, который ранее готов был спешить с заключением союза и принужден был вооружиться терпением, пока Петр медлил и откладывал это дело, теперь, наоборот, не решился предложить определенного проекта договора и со своей стороны начал откладывать и тянуть, ссылаясь на неимение приказаний при изменившихся обстоятельствах, именно после восшествия на престол польского короля. Не самое воцарение Августа II имел он здесь, вероятно, в виду, а заключение с Августом II союза, в какой Дания с ним вступила весной 1698 г. и о подробностях которого Гейнс мог еще и не знать. Но главной причиной его нерешительности в такой, казалось бы, благоприятный момент, какого ему пришлось так долго ждать, была происшедшая за это время общая перемена в датской политике относительно Швеции. Христиан V, столь стремительно решивший заключить союз с Москвой, при первом известии о смерти Карла XI в Швеции и об учреждении там регентства, затем стал колебаться в этом намерении и даже искать сближения со Швецией[51]. Эта перемена в настроениях датского двора не могла, конечно, не отразиться на образе действий Гейнса в Москве, парализуя его прежнюю решительность.

Приведенный разговор Гейнса с Петром вновь рисует нам Петра как дипломата. Он начал разговор с приглашения Гейнсу высказаться кратко (en bref). Когда посланник начал свой продолжительный доклад о прежних переговорах с царскими министрами, он увидел знаки нетерпения со стороны царя, который его торопил высказаться именно в немногих словах. Затем Петр, прервав его, перешел прямо к сути дела, предложив Гейнсу представить готовый проект договора и желая получить точный ответ о времени, которое необходимо для сношения с Копенгагеном. Все это те же черты, с какими он выступает и ранее, с тех пор как сам взял внешнюю политику России в свои руки: требование конкретных предложений и кратких, касающихся существа дела, ответов на ясно и прямо поставленные вопросы. Таким он выступал во время путешествия за границей в переговорах с бранденбургским курфюрстом и потом в Вене в переговорах с цесарскими министрами. И самая обстановка переговоров необычайна: в уединенной комнате у датского резидента, запершись на ключ, без участия министров, с глазу на глаз с иностранным дипломатом и только в присутствии переводчика, верного человека, датского же дипломата. Царь хочет вести и ведет внешнюю политику лично, окутывая ее строжайшей тайной, непроницаемой даже для руководителей его же собственного дипломатического ведомства. «Когда я еще спросил его, – продолжает свою депешу Гейнс, – к кому мне обращаться во время его отсутствия, предлагая для этого, к его удовольствию (avec son bon plaisir), Льва Кирилловича Нарышкина, его дядю и первого министра, он мне возразил, что он не желает, чтобы я к кому-либо обращался по этому делу, кроме него самого, и в случае, если бы он, вопреки ожиданию, не вернулся к тому времени, когда я буду иметь ответ от двора, мне будет позволено приехать к нему в Воронеж, в 130 лье отсюда». Передавая в депеше этот разговор и испрашивая приказаний, Гейнс находит момент для заключения союза очень удобным. «На это я должен покорнейше ожидать точных приказаний вашего величества: не есть ли теперь самое подходящее время, чтобы заключить здесь что-нибудь выгодное с этим монархом, и в таком случае не следовало бы терять времени».

Беседа с царем перешла на другую тему, также свидетельствовавшую о расположении царя к Дании. Петр сказал посланнику, что он намеревался во время своего путешествия приехать в Копенгаген повидать датского короля, для чего в Кенигсберге был уже нанят голландский корабль, но что его всеми силами удержал от этого бранденбургский курфюрст, ссылаясь на полученные известия о том, что в Балтийское море вошли французы с 20 военными кораблями. Эти известия оказались, однако, впоследствии, когда царь приехал в Голландию, ложными. Высказывая досаду на то, что не исполнил своего первоначального намерения, Петр прибавил, что этот визит может еще осуществиться в другое время, на что Гейнс отвечал комплиментом и сказал, что король охотно пришлет за ним корабли в Данциг или в другой порт, чтобы перевезти его в Копенгаген и даже немного покрейсировать по Балтийскому морю и посмотреть там гавани, возбуждавшие его любопытство.

Царь остался этим очень доволен и сказал, что, когда представится такой случай, он даст знать посланнику конфиденциально. «После этого, – заключает Гейнс свою депешу, – он приказал Бутенанту хранить в тайне все, что он слышал. Царь, доверяя его честности, не пожелал иметь другого переводчика. Я могу довольно хорошо объясняться с ним по-голландски, но во время речи ему иной раз недостает слов, и тогда надо прибегать к переводчикам. Когда все это кончилось, его величество позавтракал у комиссара Бутенанта и, послав за вице-адмиралом Крюйсом, отправился осматривать большой колокол в замке (Кремле), имеющий 92 фута в диаметре, так что под ним может повернуться человек на лошади». Благоволение к Гейнсу царь выразил еще и тем, что пригласил и его с собою в Кремль осматривать вместе с Крюйсом колокол, а затем отправился с ними обоими на обед к боярину Л.К. Нарышкину[52].

На другой день после обеда посланник опять встретился с царем на прощальном пиру у Лефорта, с которого Петр в 6-м часу вечера выехал в Воронеж при звуках труб и пушек и при громких криках «Vivat!». Из Воронежа царь вернулся в Москву к Рождеству. Святки по обычаю проводились в шумных увеселениях, а затем в двадцатых числах января продолжался розыск над второй большой партией стрельцов, поглощавший внимание Петра. К тому времени Гейнс получил из Копенгагена необходимые ему приказания. Вести о намерении шведского правительства отправить в Москву посольство и опасение, что это посольство расстроит налаживающийся датско-русский союз, побудили Христиана V действовать более решительно, и он предписывал Гейнсу не только представить царю проект договорного акта, но и делать в этом проекте всякие изменения, какие угодно будет царю, не изменяя только существа двух параграфов проекта, касавшихся взаимной помощи и имевших значение «фундамента» всего дела (als das fundamentum des gantzen wercks). Гейнсу сообщен был также текст договора Дании с Августом II на тот случай, если бы опять зашла речь о составлении против Швеции тройственного союза[53]. Посланник был, таким образом, в полной готовности продолжать начатые лично с царем переговоры. Однако переговорить с царем впервые по его возвращении из Воронежа ему удалось только 27 января 1699 г. в доме князя Б.А. Голицына, где царь проводил вечер, отдыхая после допроса стрельцов. «Я улучил время, – доносит Гейнс об этом свидании королю, – чтобы сообщить ему, что я имею ответ на все, что его величество мне поручал; он остался доволен и сказал мне, что через несколько дней он непременно будет у комиссара Бутенанта, так же как в прошлый раз, и что он меня о том уведомит; я должен согласиться подождать и тем временем все приготовить, чтобы сообщить ему проект, который ваше величество милостиво мне прислали, принимая все предосторожности и соблюдая, насколько будет осуществимо, тайну… Царь мне строго запретил говорить об этом кому-либо из его министров»[54].

Обещанное свидание состоялось 2 февраля, накануне казней, которым была подвергнута вторая партия стрельцов после январского розыска. «Согласно своему обещанию, – пишет Гейнс королю, – царь приехал к комиссару Бутенанту 2 февраля в исходе дня (`a la fin de 2 Feґvrier) в сопровождении своего первого переводчика и немногих незначительных лиц. Меня позвали. Царь сделал мне знак следовать за ним в отдельную комнату, приказал запереть двери и спросил, что я могу ему предложить. Я имел честь ему сказать, что «его величество без сомнения припомнит, что он мне поручил, и что я сделал все необходимое, чтобы получить от вашего величества удовлетворяющий ответ по всем пунктам. Он спросил сначала, нет ли у меня всего этого на письме, чтобы ему сообщить. И так как я сам лично переписал набело проект союза, который ваше величество удостоили мне прислать, то я вынул его из кармана с заявлением, что ваше величество убеждены, что царь увидит отсюда истинные намерения и что эти намерения удостоверят его во всем том, чего можно во всякое время ждать от великого друга, брата и союзника». Вероятно, эти последние заявления Гейнса показались царю слишком многословными, так что он нетерпеливо вырвал бумагу из рук посланника. «При этом его величество царь, – продолжает Гейнс, – почти вырвал у меня из рук (проект договора), сказав, что никто в мире его не увидит, кроме него и присутствовавшего присяжного переводчика, который должен перевести его на русский язык, что это скорее его, чем мое, дело все по возможности осторожно устроить (de menager le tout au possible) и что он мне даст ответ и сообщит свои соображения, через несколько дней. Я удержал у себя, государь, сепаратный и секретный параграф и открою его тогда только, когда получу положительное уверение со стороны царя, что дело одобряется, и это согласно с моими первыми инструкциями». После этого разговора Гейнс, следуя предписаниям короля, повторил «комплимент», сделанный на прошлом свидании, сказав, что король в высшей степени желает обнять царя в своих владениях и берет на себя заботу о его перевозе в Данию с наивозможнейшими удобствами. В ответ на это царь обнял Гейнса и сказал, что он также желает этого счастья, но что в настоящее время чувствует себя как бы в осаде со всех сторон, однако надо надеяться, что в будущем переезд по морю будет более свободным. Слова Гейнса, что путешествие можно было бы предпринять через Данциг или другой какой-либо порт, Петр прервал, заметив: «Не надо мечтать об этом при теперешних конъюнктурах, так как, кажется, нигде нет безопасности». «Я закончил пожеланием, – пишет Гейнс, – чтобы со временем царь нашел боґльшие удобства на этот конец, на что он улыбнулся и обнял меня второй раз. Затем он вернулся в первую комнату, где находился генералиссимус Шеин, встретивший его на дороге. Мы с Бутенантом предложили ему и его компании несколько стаканов напитков по обычаю этой страны, и после нескольких минут беседы царь удалился, весьма милостиво уверяя меня еще раз, что это его дело сохранить все в тайне и что я ничем не рискую с ним»[55].

Эти свидания царя с датским посланником, несмотря на всю тайну, которой они окружались, все же становились предметом разговоров и возбуждали зависть и интриги. Русские вельможи Л.К. Нарышкин, князь Б.А. Голицын и фаворит Лефорт были недовольны тем, что были обойдены при этих переговорах. Шведский резидент Книппер ревниво относился к тому расположению, которое царь выказывал Гейнсу, вел интриги против него, распространяя слухи о намерении Христиана V сблизиться со шведским королем, чтобы дискредитировать в глазах царя политику Дании и вселить в него подозрение к искренности датчан. Книппер старался возбудить среди бояр симпатии к Швеции, сблизился с Анной Монс и через нее стремился воздействовать на Лефорта. «Я не в состоянии выразить ревность, – пишет Гейнс, – которую эти приватные беседы с царем вызывают не только у шведского комиссара и его приверженцев, но также и у первых бояр и особенно у его превосходительства самого г. Лефорта; он меня спрашивал тоном полным ревности, однако в конфиденциальной форме, говорил ли я с царем». Такой вопрос Лефорт предлагал дважды: у бранденбургского посланника фон Принцена и на рауте у шведского резидента Книппера. Гейнс, однако, упорно молчал, помня решительное запрещение царя вступать в переговоры с министрами[56].

Итак, после разговора 2 февраля у Петра в руках был представленный Гейнсом письменный проект союзного договора[57], пока еще без сепаратного параграфа. Царь, однако, медлил ответом; он выжидал тогда вестей от П.Б. Возницына с Карловицкого конгресса. Гейнса он вновь увидел на прощальном обеде у Лефорта, опять перед отъездом в Воронеж[58]. Он сказал посланнику, что вырабатывает ответ на его предложение, и пригласил его ехать за собой в Воронеж; там на досуге можно будет заняться переговорами. «Царь мне сказал мимоходом, – доносил об этой беседе Гейнс в депеше от 21 февраля датскому министру Иессену, – что ответ вырабатывается, и, уезжая в Воронеж, заявил мне, что ему здесь ни о чем невозможно вести переговоры вследствие множества затруднений, в которых он здесь находится, но что он надеется, – это были собственные выражения царя, – что я ему сделаю удовольствие и окажу дружбу, выражение слишком обязывающее (parole trop obligeante), если последую за ним в Воронеж; там будет более досуга обо всем со мною переговорить. Я счел, милостивый государь, своим нижайшим долгом, а также полезным для службы его величества (короля) заявить, что я вполне готов к этому, тем более что там мне будет удобнее посвятить его в содержание моих инструкций. Итак, было решено, что я поеду отсюда завтра с бранденбургским посланником, который уже получил отпускную аудиенцию, но сделает перед отъездом эту прогулку в Воронеж по просьбе царя, чтобы посмотреть приготовления к снаряжению значительного флота, которые, как все уверяют, невероятны (que tout le monde assure d’estre incroyables), и чтобы дать о них лучший отчет курфюрсту, его государю»[59].

VI. Продолжение переговоров с Гейнсом в Воронеже

Гейнс действительно выехал в Воронеж 22 февраля вместе с фон Принценом, с которым он старался завязать в Москве дружеские связи и о котором он наилучшим образом отзывается, не находя похвал его учтивости и порядочности («je ne scaurais d’ailleurs assez louer les civiliteґs du dit Envoyeґ et il passe dans l’esprit des gens pour tr`es honneste homme»[60].

В Воронеж Гейнс и Принцен прибыли 28 февраля, во вторник. Царь показал им работы по постройке флота, о которых Гейнс отозвался как о превосходящих всякое воображение. Через день по приезде посланников, в четверг 2 марта вечером, Петр уже имел с Гейнсом новый секретный разговор о союзе. «Его царское величество, – пишет Гейнс королю, – призвал меня в четверг вечером в свой кабинет с наиболее доверенным переводчиком, который дан был мне в качестве пристава на все время моего пребывания в Воронеже. Он подверг рассмотрению сообщенный ему мною проект союза, достав его из своей шкатулки, ключ от которой находился только у него самого. Царь не нашел почти никаких возражений, но он полагал, что проект слишком обширен (trop ample) и что самая тесная дружба в мире могла бы быть установлена посредством письма, подписанного собственноручно обоими монархами, где содержалось бы [условие] о взаимной помощи во всех случаях (sans exception) без обозначения quis fuerit aggressor vel non. Он мне также дал понять, что выражения договора слишком общи (eґstoient fort conceus in genere) и что там ничего не говорится, в частности, о Швеции. При этом я не мог уже долее удерживаться от сообщения ему секретного пункта, связанного с третьим параграфом союзного договора. Он остался им доволен и поручил мне изготовить через его переводчика перевод и сообщить ему завтра. Он стал опять повторять, что эта бумага слишком обширна, и сказал мне, что он не намерен сообщать что-нибудь из нее своим боярам, что он все сделает сам вместе со мною, но что изготовление формального трактата было бы для него очень затруднительно. Здесь я стал упрашивать его царское величество сообщить мне свои мысли на письме и о том, как, по его мнению, это может быть улажено его собственноручным письмом и взаимным письмом вашего величества, [прибавив], что я ему отвечаю за секрет, что, кроме вашего величества и нескольких министров вашего совета, его письма никто не увидит и что я испрошу приказания и ответ вашего величества. Царь мне сказал, что он это сделает и что он так сделал с курфюрстом Бранденбургским, о чем никто не знает и о чем он мне конфиденциально сообщил; что необходимо также привлечь (de menager aussi bien) этого курфюрста, как и короля Польского, что таким манером дело (le party) будет сильнее. Я ответил, что ваше величество не уклонитесь от этого, но постараетесь привлечь курфюрста к тем же интересам. Царь просил меня затем сообщить ему содержание трактата, который имеется у вашего величества с королем Польским; я счел сообразным с моими инструкциями изъявить готовность к этому и распорядился о переводе главных параграфов, могущих иметь отношение к союзу с этим двором. Но к несчастию, на следующий день наши переговоры были прерваны неожиданно пришедшим сюда известием о смерти Лефорта». (Не о смерти, а о тяжкой болезни, что заставило, однако, Петра 4 марта выехать в Москву.) «Так как его царское величество, – продолжает Гейнс, – сказал мне, что ему будет невозможно делать что-нибудь со мною в Москве, я должен был решиться ждать его возвращения здесь, чем царь остался доволен»[61].

Из Москвы Петр вернулся 18 марта. Вслед за ним приехал боярин Ф.А. Головин, который был теперь посвящен в секрет переговоров. «Это боярин с большими заслугами, – характеризует его Гейнс, – таким его считают все в этой стране; царь ему более всего доверяет… Я думаю, что царь поручит ему вести дело переговоров со мною, чтобы дать мне какой-нибудь положительный ответ. Как только этот боярин приехал, он тотчас же посетил меня и сказал мне, что сообщит мне в иное время о делах, которые царь ему поручает. Это обычный образ действий (train) этого двора, где слишком большая поспешность может все испортить». Переговоры откладывались, конечно, потому, что результаты Карловицкого конгресса были найдены неудовлетворительными; двухлетнее перемирие с Турцией казалось недостаточным, чтобы начинать войну на севере. Петр твердо решил не начинать ее раньше, чем заключит с Турцией прочный мир; поэтому и не было побудительных причин торопиться с северными союзами. Впрочем, Гейнс ежедневно встречался и беседовал с царем и в этих беседах мог убедиться, насколько он увлечен мыслью о том, чтобы завести флот на Балтийском море и приобрести там гавань. «Я слышал это, – пишет Гейнс, – из собственных уст царя». Эти беседы, «petits propos», по выражению Гейнса, велись, надо полагать, на работах по сооружению флота, о которых посланник сообщал, что они идут превосходно. «Корабли украшены драгоценной позолотой и великолепно экипированы (precieusement doreґes et assez magnifiquement eґquippeґes), и будет как бы чудо видеть эти махины вышедшими из этих стран, дело беспримерное с тех пор, как Русь существует[62]. При всем том многого еще недостает для того, чтобы флот был в полном порядке, но и Рим не в один год выстроен, как говорил мне иной раз сам царь во время моих бесед с ним»[63].

Только 21 апреля, собираясь уже отплывать из Воронежа в Азов, Петр вернулся к проекту договора, предварительно предложив Гейнсу обсудить проект вместе с Головиным. «После многих откладываний и отсрочек, – доносил посланник об этой аудиенции королю, – мы, наконец, подошли к делу и, после того как мы с упомянутым боярином рассмотрели статью за статьей сообщенный мною царю по приказанию вашего величества проект союза, царь, наконец, призвал меня 21 апреля вечером в свой кабинет, где двери были заперты и присутствовали только царь, упомянутый боярин, присяжный переводчик и я. Его величество, предъявляя бумаги, которые он вновь просмотрел и которые принял на хранение по его приказанию боярин, сказал мне, что более нечего менять в статьях этого проекта и что он хорошо видит, что ваше величество приняли во внимание его, царя, интересы как свои собственные, и что он, царь, рад, что дело кончается так, как ваше величество этого желали, с одной только оговоркой, что, пока не будет по-настоящему (effectivement) заключен мир с Портою, этот трактат не может быть обращен к исполнению (sortir son effet). Я предложил, с одобрения царя, к первой секретной статье еще сепаратную и секретную статью касательно мира с турком. Царь сказал мне, что он уже думал об этом, и боярин Головин вынул из кармана бумагу, которую он составил на этот конец и которую царь приказал перевести и дать мне для сообщения вашему величеству. Царь мне сказал затем, что его твердое решение, чтобы трактат с присоединением этой статьи к сепаратной статье, касающейся выполнения союза (l’effet de l’alliance), был заключен и ратификован по его возвращении и как можно скорее. Я, в свою очередь, ему ответил, что я не премину испросить последние приказания о том вашего величества, но необходимо условиться, каким образом царь желает, чтобы этот трактат был ратификован; я знаю хорошо, что в России – обычай делать это с церемониями с целованием креста и с другими подобными обрядами, но это вызовет большую молву, и, если его величество царь находит уместным подписать трактат сам, как ваше величество то сделаете со своей стороны, можно будет обойтись без всего остального. Так как царь желал, чтобы все дело было в крайнем секрете, то это будет лучшее средство успеть в этом, и я могу его уверить от вашего величества, что все будет сохранено в тайне и что будет только очень немного особ при вашем величестве, которые будут знать об этом. Царь ответил, что это необходимо и что ради этого он подпишет трактат сам, дав мне руку в том, что все, что он только что сказал, будет твердо, и поручив мне уверить ваше величество в его искренних намерениях и в его дружбе. В то же время его величество очень извинялся, что его решение так долго оттягивалось, говоря, что он имел для этого некоторые резоны, и прибавил очень обязательное заявление в следующих собственных выражениях: что медленно делается, то долго длится (ce que se fait lentement dure aussy longtemps). Боярин Головин, чтобы поддержать в нем его доброе настроение, предложил ему чарку восхитительного вина, которое Головину прислали в подарок из-за границы. Царь поднес ее мне за успех установления постоянной дружбы с вашим величеством, которая укреплена будет этим трактатом. В заключение было принято, что я получу ратификацию вашего величества, на которую царь готов будет по возвращении из Азова обменять свою, подписанную его собственной рукой.

Вот, государь, некоторый результат переговоров, которые вашему величеству милостивейше угодно было мне поручить, и я повергаю на ваше усмотрение, не найдете ли, ваше величество, уместным дать мне полномочие по почте или присылкой специального курьера кончить это дело по возвращении царя в Москву, которое, как уверяют, состоится в конце будущего июля или в начале августа. Почта не очень надежна, а курьер может вызвать некоторую молву; разве только ваше величество найдете какого-либо верного и уважаемого человека, который под предлогом поисков какой-либо должности в русской военной службе привезет мне от вашего величества депеши, говоря по дороге, что он только простой пассажир, и который вернется под предлогом, что не нашел себе здесь места; необходимо только снабдить его хорошими паспортами»[64].