Петр I. Материалы для биографии. Том 3. 1699–1700.

Того ради посланник принужден пристава и с солдатами взять и людей бы своих половину чрез тех злобных людей безопасно вы-весть. И то счастливо совершилось. Хотя на дороге в различных местех собранных мужиков сыскали, но людям от посольства, у которых фузии и иное оружие было, ничего учинить и на них напасть не дерзали»[30].

III. Петр в Воронеже весной 1699 г. Переписка с Москвой

В Воронеж после похорон Лефорта Петр вернулся 18 марта[31]. О деятельности его там по возвращении из Москвы в течение второй половины марта и в апреле 1699 г. очень мало известно, кроме нескольких весьма скудных отрывков переписки. Надо предполагать, что там шла оживленная и энергичная работа над кораблями. Постройки кораблей и касается уцелевшая переписка. Знаем также, что среди корабельной работы Петр законодательствовал по осуществлению городской реформы и давал резолюции на представленные ему доклады. 19 марта Кревет писал царю из Преображенского о ходе ткацких работ по изготовлению парусного полотна на заведенной в Преображенском специально для этой цели полотняной фабрике: «Марта в 15 день из Розряду послали на Воронеж для образца 16 штук парусного полотна, мерою будет 397 аршин, которое полотно здесь в селе Преображенском делали и ценили их здесь по 6 или близко по 7 руб. штуку. Итого будет близко по 5 алтын без 2 денег аршин. Униженно прошу об указе против моих росписей, что на Воронеж послал и здесь подавал, дабы сие дело не остановить. А мастеры весьма печальны, потому что пряжи много в готовности есть, а на чем ткать, станов и бедр[32] медных мало. Боярин Тихон Никитич вчерашнего числа отсюда поехал. А здесь, дал Бог, все здорово; только еще не слышали о здравном прохождении вашем на Воронеж, и о том я всегда Бога молю и пребываю последноверной раб и слуга до окончания века своего. Андрюшко Кревет покорно челом бьет»[33]. Вероятно, на следующий день он же должен был сообщить царю печальное известие о смерти корабельного инженера Джона Дена, вывезенного самим царем из-за границы и им очень любимого. «После прежнего моего письмишка, – пишет Кревет, – изволением Божиим марта ж в 19 день карабельного мастера Ивана Деня не стало, умре… А как его схоронить [аще возможно его удержать] (т. е. если возможно держать труп без разложения), о том буду указ ожидать, каким обычаем его умершего погрести. А что какие чертежи карабельные есть у него осталось, о том тожь ожыдаю указу»[34]. На это уведомление Петр отвечал следующим коротким письмом 25 марта: «Min Неr, Писмо твое мънѣ отдано, въ которомъ пишешъ о смерти Яна Деня, о чемъ мы зело опечалились; i есть-ли не погребенъ, не замайте до насъ. Такъже, что у нево осталась, въсе запечатай i никому отнютъ не довай ничево.

Piter. С Воронежа, марта въ 25 1699»[35]. Из этого письма видно, что Петр был настолько сильно опечален смертью Дена, что при первом известии о ней сам хотел приехать в Москву на похороны; но это намерение не осуществилось. В течение второй половины марта в Воронеж были вызваны и отправились из Москвы многие бояре. «А после походу его, великого государя, – пишет Желябужский, – в Великой же пост по именному его великого государя указу пошли на Воронеж бояре: А.С. Шеин, князь Ю.С. Урусов, Ф.А. Головин, Т.Н. Стрешнев, Л.К. Нарышкин; ближние стольники: князь Ф.Ю. Ромодановский, И.И. Бутурлин, генерал А.М. Головин». Отправились в Воронеж также и «морские стольники», как их называет Желябужский, – те стольники, «что были за морем для ученья»[36].

31 марта царю писал из Москвы Виниус. На первом месте в его письме корабли, и уже только на втором политические известия, полученные из-за границы, которыми также Петр очень интересуется. Виниусу прислана была царем из Воронежа роспись кораблям с тем, чтобы против названия каждого корабля по-русски написать название его по-голландски, для каждого изобрести фигуру (вероятно, род герба). Изготовив все это, Виниус должен был немедленно прислать сделанное в Воронеж. Фигуры могли быть вроде следующих, например, «Вѣтъѳь виноградъная обрезаная», «Мячъ з двемя лапътами», «Черепаха съ вымпелемъ» и т. д.[37] Виниус отвечает, что для исполнения этого распоряжения государя он собрал живописцев, сколько мог, с трудностью, и фигуры учинены, иные в двойном числе в запас, сделаны русские и голландские надписи. Роспись именам кораблей и описание фигурам он уже послал ранее с Н.М. Зотовым, годна ли оказалась эта роспись государю? С этой почтой он посылает также сделанный им перевод речи, произнесенной Штумпфом над гробом Лефорта. Затем Виниус переходит к заграничным известиям: французский посол представил испанскому королю ноту по вопросу о наследстве испанского престола, чтобы не назначать наследником баварского принца, грозя в противном случае войной. Но затем пришло известие о смерти баварского принца, и теперь говорят, что цесарь хочет посадить на испанский престол своего второго сына, «дабы тем гишпанскую монархию вечно к дому Австрийскому привязать». Французский король этому противится и через своих послов доказывает, что по всем правам престол принадлежит его сыну.

Английский король держит на всякий случай наготове флот в 80 кораблей. Мы рассуждаем, добавляет Виниус, что то королевство достанется тому, кто в оружии будет сильнейшим.

Письмо заканчивается какими-то личными просьбами о защите, которые царю передаст Н.М. Зотов[38].

IV. Россия и Дания во второй половине XVII в. Приезд датского посла Гейнса

Здесь же, в Воронеже, весной 1699 г. Петр подготовил заключение одного из тех двух союзов, вступив в которые он начал затем Северную войну. Он продолжал там завязавшиеся еще в Москве переговоры с приглашенным туда датским посланником Гейнсом и довел их до положительного результата, выразившегося потом в заключении формального союзного договора. Припомним в основных чертах ход этого дела.

Что побуждало Данию искать этого союза? Ответа на этот вопрос надо искать в неизменно враждебных отношениях, существовавших между двумя большими скандинавскими державами: Данией, с которою соединена была тогда Норвегия, с одной стороны, и Швецией – с другой. Основной причиной вражды была непрерывная борьба за господство на Балтийском море. Преемники короля Густава-Адольфа, поставившего Швецию на высоту первоклассной военной державы, продолжали его политику, расширяя и закрепляя власть над берегами Балтики; но это их стремление неизбежно должно было сталкиваться с таким же стремлением Дании, которая распоряжалась тогда входом в Балтийское море, владела обоими берегами ведущего в это море Зундского пролива, так как ей принадлежали лежавшие на Скандинавском побережье пролива области, и взимала большие пошлины за проход кораблей через Зунд. В результате неудачных для нее войн со Швецией в середине XVII в. Дания принуждена была отказаться от сбора пошлин со шведских кораблей, служивших одним из главных ресурсов датской казны, и потеряла свои провинции, лежавшие на Скандинавском побережье, отнятые Карлом X Густавом. Потеря не забывалась в Дании и возбуждала мечты о реванше.

Всю вторую половину XVII в. отношения между северными державами продолжали быть натянутыми и в каждый момент готовы были разорваться. В той борьбе, которая разделяла тогда Западную Европу на два враждебных лагеря, в борьбе Людовика XIV с коалицией, Швеция и Дания стояли на противоположных сторонах: Швеция держала сторону Людовика, Дания была на стороне императора и морских держав. В 70-х гг. XVII в. дело вновь дошло до открытого разрыва: велась война, в которой Дания имела успех на море, а Швеция одолевала на суше.

Враждебные отношения между Данией и Швецией из-за соперничества на Балтийском море проявлялись и в разнообразных производных и частных осложнениях и столкновениях, постоянно возникавших между соперничавшими державами. Одним из яблок раздора в XVII в. было соседнее с Данией к югу герцогство Шлезвиг-Голштинское, точнее – соединенные герцогства Шлезвигское и Голштинское, – небольшая прибалтийская территория, за которую также шла борьба. У Дании с герцогствами были давние родственные и соседские феодальные счеты. В 1460 г. граф Христиан Ольденбургский, за двенадцать лет перед тем занявший датский престол, был шлезвиг-голштинскими чинами избран в герцоги, соединив, таким образом, в личной унии королевство и герцогства. С тех пор Дания и Шлезвиг-Голштиния находились под властью одного и того же Ольденбургского дома, но принадлежали различным его ветвям. Данией правила старшая, или королевская, линия; герцогства были в руках младшей, или Готторпской, линии. В результате создалась сложная и до крайности запутанная феодальная чересполосица. В территорию обоих герцогств были вкраплены отдельные города, местечки, замки и монастыри, принадлежавшие королевской линии, которыми датские короли владели, как феодальные государи, раздавая их членам своего дома и основывая, таким образом, новые владетельные ответвления в герцогствах (линии Зондербургская, Аугустенбургская, Гольштейн-Бекская). В некоторых частях управления и суда королю и герцогу принадлежало общее право, которое они должны были осуществлять совместно. Отношения эти осложнялись еще тем, что долгое время Шлезвиг рассматривался как лен датского короля, тогда как Голштиния составляла лен императора. Вся эта неразрешимая путаница вела к беспрерывным недоразумениям и порождала борьбу, в которой датские короли стремились утверждать свое верховенство над владениями герцогов, а герцоги, тяготясь этой зависимостью, добивались освобождения от нее и признания за ними суверенитета. В особенности желанным предметом их стремлений, в котором они более всего видели признаки своего суверенитета, было право заводить собственное войско и строить крепости, против чего решительно восставала Дания, чувствовавшая всю реальную опасность для себя от этих суверенных прав герцога. Дело доходило до вооруженных столкновений, причем перевес бывал не на стороне герцога, который принужден был даже покидать свои владения, т. е. попросту был изгоняем датским королем. Попытки соглашений не приводили к сколько-нибудь положительным и прочным результатам, и «для Дании, – как говорит шведский историк Карлсон, – отношения к Голштинии были открытою раной, которая постоянно питала беспокойство и возбуждала к борьбе»[39]. Такое положение дел заставляло герцогов искать помощи и защиты в Швеции, а последняя дорожила союзом с герцогствами, бывшими удобной базой для действий против враждебной Дании. Политические союзы между Швецией и герцогствами закреплялись брачными связями: Карл X Густав был женат на голштинской принцессе Гедвиге-Элеоноре, а в 1697 г. голштинский герцог Фридрих IV женился на сестре Карла XII Гедвиге-Софии. Этот брак и та тесная дружественная связь, которая, как следствие его, возникла между юным Карлом XII и герцогом Голштинским Фридрихом IV, оказали свое влияние на развитие взаимоотношений между скандинавскими державами к моменту начала Северной войны.

Внутреннее состояние Швеции не соответствовало внешнему положению великой державы, приобретенному ею в XVII в. Королевская казна не справлялась с расходами на войско и флот: коронные земли, питавшие казну, были расхватаны аристократическими фамилиями. Явилась необходимость произвести редукцию – проверку прав на эти земли – и отобрать те из них, права на которые не могли быть доказаны. Эта мера, с беспощадностью проводившаяся в самодержавное царствование Карла XI, повлекла за собой полное разорение многих аристократических домов и вызвала большое озлобление среди высшего дворянства, возбуждая в нем даже желание чужеземного вмешательства в шведские дела. Неурожаи, продолжавшиеся по нескольку лет подряд и сопровождавшиеся развитием эпидемий, истощали страну и подрывали ее благосостояние.

Ослабление Швеции окрыляло надежды ее врагов. В особенности благоприятным если не для того, чтобы окончательно свести старые счеты с ней, то, по крайней мере, для того, чтобы сговориться между собой о таком сведении, показался момент, когда умер Карл XI, долгое время твердой рукой правивший государством, и когда власть перешла на время малолетства его сына Карла XII к регентству, составленному к тому же из лиц, между которыми не было согласия. 7 апреля 1697 г. было получено в Копенгагене от датского посланника при стокгольмском дворе сообщение о смерти Карла XI. 10 апреля датское правительство решило отправить чрезвычайного посланника в Россию с поручением заключить союз, оборонительный, как об этом говорилось открыто, но с полномочием посланнику включить в договор тайный пункт наступательного характера[40]. Весной следующего, 1698 года был заключен союз с польским королем Августом II. Войдем в подробности заключения первого из этих союзов, союза Дании с Россией, и проследим миссию датского посланника Гейнса.

Гейнс собрался в Россию не спеша и двигался в Москву медленно, держа путь через Ливонию, Нарву и Новгород. Только 16 июля 1697 г. он достиг последнего подхожего стана под Москвою, села Никольского, где был встречен постоянным датским резидентом в Москве Бутенантом фон Розенбушем. На следующий день, 17 июля, состоялся въезд его в столицу. Только что въехав в Москву, он поспешил, правда неофициальным образом, высказаться о цели своего прибытия. Как гласит запись о его приезде, составленная в Посольском приказе, посланник, прибыв на Посольский двор и простившись с сопровождавшими его до двора приставом, назначенным состоять при нем в Москве, дорожным приставом, сопровождавшим его в пути до Москвы, и столповым приказчиком – офицером конюшенного ведомства, заведовавшим процессией въезда, и отпустив их, удержал у себя переводчика Посольского приказа Ивана Тяжкогорского, сказав ему, что имеет до него некоторое слово. На следующий день переводчик представил в приказ доклад с изложением того разговора, который вел с ним Гейнс. Заявив, что он прислан с нужными делами, о которых «сообщит после приемной аудиенции у царя, и что теперь подаст только копию с кредитивной грамоты, а подлинник должен вручить лично самому государю, посланник затем заметил, что «король-де его в неотменном дружелюбии с великим государем живет и впредь крепко в том быть хощет, не так, как жеры недодержатель (т. е. нарушитель присяги) швед, которого пора своевать. И напрасно владеть ему даются городы Нарва со иными и с пристанищи морскими, которыми напрямик во всю Европу блиским путем ехать мошно… Шведом да французом верить нечего. Был-де он, посланник, во французской земли, как Долгорукой был (русский посланник в Париже князь Яков Долгорукий в 1688 г.) и видел, как бесчестно его принято и с ним поступлено». Эти предварительные заявления, имели, вероятно, целью настраивать в русских официальных кругах враждебное отношение к Швеции и ее союзникам и сулить блестящие перспективы датской дружбы в смысле возвращения от Швеции взятых ею морских пристаней, открывающих прямой и короткий путь в Европу. Вот курфюрст Бранденбургский – крепкий друг датскому королю, а на Польшу смотреть нечего, потому что эта земля теперь – это было время борьбы за королевский престол в Польше – бессильна стала. Сказав после этих замечаний еще несколько слов о военных доблестях царя, воинское дело которого «всех соединенных христианских потентатов крепко возбуждает» и который «храбрством своим быть может вторым Александром», посланник спросил, скоро ли царь вернется в Москву, и затем добавил: «привез-де он книгу большую – атлас нового выдания (издания), и ту поднести хочет великому государю. А в той-де книге явно будет и видимо-напрасное владение шведов городами и с пристанищи». Переводчик Тяжко-горский не мог, конечно, дать никакого указания на время возвращения царя. Об этом в Москве не знали[41].

Московские правительственные круги сочувственно относились к дружбе с Данией, и потому датский посланник был принят в высшей степени любезно. Сановники один за другим приглашали его к себе. 13 августа он вместе с Бутенантом был у начальника Посольского приказа Л.К. Нарышкина в его подмосковной резиденции, надо полагать, в селе Фили. Хозяин угостил их роскошным обедом, после которого начал с ними дипломатический разговор о желательности дружбы Дании с Россией. В этой беседе Нарышкин, между прочим, задал Гейнсу вопрос, настолько ли расположен король к царю, чтобы помочь ему, если царь начнет с кем-либо войну. Это было нащупывание склонности к заключению союза, и союза именно против Швеции. Гейнс, на этот раз не раскрывая своих планов, ответил общей фразой, что король сделает все, чтобы доказать искренность своего расположения к царю и к защите его интересов, безопасности и цельности его владений. В заключение Нарышкин показал гостям роскошно убранные апартаменты своего дворца, множество драгоценных вещей, сад и церковь при усадьбе. Посланник посещал также князя Б.А. Голицына, о котором, как и о Л.К. Нарышкине, он отзывается как о человеке, усвоившем все приемы придворного этикета; посещал и А.С. Шеина, пир у которого в день его рождения произвел, однако, на датчанина самое противоположное впечатление: было поголовное пьянство, происходил какой-то невыразимый гвалт, раздававшиеся звуки музыки поражали своей дикостью. Московские сановники в разговорах с Гейнсом старались узнать о цели его миссии; но Гейнс, держась данной ему инструкции, желал открыть эту цель во всей подробности только самому царю, и поэтому в ответах он прибегал лишь к общим фразам и оборотам, не высказываясь вполне определенно.

Несочувственное отношение московских правительственных сфер к Швеции от посланника не укрылось, но ему пришлось также слышать упреки и по адресу Дании за пропуск в Балтийское море принца Конти, соперника Августа II на польский престол. Много споров возбудил вопрос о представлении Гейнсом кредитивной грамоты. Посольский приказ потребовал от него представления этой грамоты как удостоверения его посольства. Гейнс соглашался представить только копию, подлинник же, как он говорил, он обязан был вручить самому царю. Из приказа неоднократно и настойчиво повторяли требование, указывая, что великого государя в Москве нет, находится в походе в дальних «поморских городах». Гейнс отвечал, что без особого королевского разрешения вручить подлинной грамоты не может, и просил дать ему сроку два месяца для сношения со своим двором. В приказе должны были согласиться на такую отсрочку. Когда разрешение от короля пришло в Москву, он вручил грамоту на особой аудиенции в Посольском приказе думному дьяку Е.И. Украинцеву 6 ноября 1697 г., сделав при этом оговорку, что такой случай не может служить прецедентом на будущее время. Вскоре после этого, 10 ноября, Гейнс подал в приказ мемориал, касавшийся цели его миссии, суть которого заключалась в том, что хотя король, его государь, живет со всеми своими соседями в добром мире, однако ради установления общей тишины желал бы заключить с царем «оберегательный союз» против возможных в будущем неприятелей. Если царь такое предложение в принципе примет и назначит своих министров для ведения переговоров, тогда он, посланник, выскажется более подробно об условиях предлагаемого оборонительного союза. В приказе неоднократно под секретом побуждали Гейнса высказаться определеннее, спрашивали, «какого и на каких статьях (т. е. условиях) и против кого с великим государем» датский король желает оборонительного союза, и уговаривали представить обо всем том в письме «содержательные явственные статьи», отказываясь без такого его представления сообщать государю за границу его грамоту и поданный им мемориал. Однако посланник утверждал, что из представленных им верющей грамоты и мемориала государь может достаточно «выразуметь» о намерениях короля, и настаивал на том, чтобы царские министры предварительно доставили ему письменное заявление от имени государя с выражением принципиального согласия на оборонительный союз; тогда он сделает предложения об условиях союза. Несмотря на то что ему говорено было «многижды, чтоб статьи о постановлении того союза объявил без замотчания, а не приняв у него статей, обнадеживать и вступать в то дело немочно», Гейнс упорно стоял на своем, и московские дипломаты принуждены были сдаться и отправить Петру в Амстердам только копию с верющей грамоты и поданный 10 ноября мемориал. В заключение своих переговоров с приказом посланник просил, «чтоб ему, яко чрезвычайному посланнику, поволено было при его царского величества дворе пожить…». «И по указу великого государя, – гласит записка об этих переговорах, – велено ему, посланнику, жить на са открыть детально условия союза, была затем смягчена, и посланнику за все время его пребывания шел казенный корм по 10 ефимков в день[42]. Ему пришлось ждать царя в Москве весьма долго, и свои досуги он посвящал наблюдению над московскими происшествиями, нравами и обычаями, донося о своих наблюдениях в депешах в Копенгаген[43]. За это время король Христиан V успел в марте 1698 г. заключить союз с саксонским курфюрстом и польским королем Августом II. Формально это было возобновление прежнего трактата с Саксонией 1694 г., но теперь в договор был включен тайный пункт, по которому Август II обязался в случае столкновения Дании с Голштинией помочь Дании отрядом в 8000 человек. Этот договор, как характеризует его Карлсон, «не был направлен против Швеции; но он оказался исходным пунктом для дальнейшего наступательного союза против Швеции»[44].

V. Начало переговоров с Гейнсом в Москве

Петр вернулся в Москву из заграничного путешествия 25 августа 1698 г., по пути свидевшись с Августом II в Раве, где было условлено совместное нападение на Швецию. Для осуществления этого намерения союз с Данией был как нельзя более подходящ и желателен; тем приятнее было царю найти в Москве датского посланника, и с тем большею благосклонностью он к нему отнесся. Однако тогда же в Раве он принял твердое решение не входить ни с кем ни в какие формальные обязательства, пока не заключит мира с Турцией и не обезопасит себя с юга. Петр был убежден в невозможности для России одновременно воевать на два фронта, и этому решению – сначала помириться с Турцией и только тогда напасть на Швецию – он следовал затем неизменно. Вот почему, выказывая все знаки своего полного расположения к датскому посланнику, он затягивал дело и откладывал момент подробного объяснения с ним.

1 сентября 1698 г. Гейнс впервые виделся с Лефортом, причем Лефорт в разговоре заметил, что по пути из Польши в Москву царь обсуждал с ним вопрос, как бы привлечь к русско-польскому союзу также и датского короля. Как только царь управится с делами, прибавил он затем, он вступит в переговоры об этом деле. Так как свою кредитивную грамоту Гейнс вручил еще в прошлом году в Посольском приказе, то по московским дипломатическим обычаям не было надобности давать ему особую торжественную приемную аудиенцию. Притом и сам Петр, вернувшись из-за границы, стал нарушать московский дипломатический ритуал и 3 сентября дал приемную аудиенцию также ожидавшему его в Москве более крупному дипломатическому сановнику цесарскому послу Гвариенту довольно запросто в Лефортовом дворце, где посол и вручил царю свою верительную грамоту. Еще проще обошлось дело с представлением царю Гейнса. 4 сентября, как припомним, посланник был приглашен в дом Лефорта на обед, на котором должен был присутствовать и царь. Здесь, по рассказу секретаря цесарского посольства Корба, в какой-то маленькой комнате, «где хранилась посуда в виде стаканов и кубков»[45], были приняты последовательно сначала датский посланник Гейнс, затем польский – Бокий. Представлял Гейнса Л.К. Нарышкин, сказавший при этом по его адресу несколько лестных слов. Царь принял посланника весьма милостиво – «me fit aussi, – пишет Гейнс, – un acceuil tr`es favorable en sorte que j’ay lieu d’en estre tr`es content jusque icy»[46].

Это впечатление удовольствия не омрачилось и не рассеялось у Гейнса происшедшим затем при начале обеда эпизодом: спором из-за мест с польским посланником, когда Петр назвал обоих споривших дипломатов дураками[47].

Но у Петра эта вырвавшаяся по адресу посланников квалификация не уменьшила его расположения к Гейнсу. Вскоре после этого происшествия он передал посланнику через Лефорта, что хочет, как только немного освободится, видеться с ним приватно, но что ему следует потерпеть, пока окончатся смуты; и путешествие в Воронеж отложено по этой же причине. Царь, прибавил Лефорт, не желает поручать переговоров своим министрам, а хочет лично переговорить с ним; если это к чему-нибудь приведет, все должно произойти при двух-трех лицах. Иначе секретные пункты договора быстро станут всем известны[48].

Особенно выразительно Петр выказал свое расположение к Гейнсу, охотно согласившись быть крестным отцом родившегося у Гейнса в Москве сына, в честь царя названного Петром. Крестины состоялись 29 сентября. После крестин царь остался у посланника обедать. «Когда обряд крещения был окончен, – пишет Гейнс в депеше королю, – его величество принял приглашение на небольшой обед – aggrea un petit disner, – который я распорядился для него приготовить наилучшим образом, как только было возможно, со свитою, состоящею только из 10–12 близких к его величеству особ. Он пробыл у меня с 10 часов утра до 10 часов вечера, выказав мне за это время много милости и доброты. И я тем более должен признать эту почесть, что это только со мной одним произошло здесь таким образом и что его величество еще ни у кого в этом городе не был по возвращении». Это замечание Гейнса верно; царь действительно был у него у первого из иностранных представителей. Но поговорить с царем о делах Гейнсу и на этот раз не удалось. «Так как компания помешала в этот день много говорить о серьезных делах, я был принужден довольствоваться новым повторением того, что мне царь передал раньше, именно, что, как только будут окончены смуты, которые сейчас занимают весь двор (т. е. как только окончится стрелецкий розыск), его величество уведомит меня о каком-либо частном свидании со мною на досуге, и этого я должен спокойно ожидать»[49]. Как ни занят был Петр тогда розыском над стрельцами, казнить которых он начал как раз на другой день после крестин у Гейнса – 30 сентября, он все же, если бы это входило в его планы, мог переговорить тогда же с Гейнсом; он; как никто, умел вести одинаково внимательно и сосредоточенно по нескольку и даже по многу дел сразу. Очевидно, он не начал разговора с Гейнсом только потому, что считал еще такой разговор преждевременным и желал отложить это дело. Тогда как раз начались первые переговоры с турками на Карловицком конгрессе, и можно было надеяться на скорое заключение мира. Вот почему он и ограничился обещанием Гейнсу устроить с ним приватное свидание с просьбой терпеливо этого ждать.