Пристанище пилигримов

– Вот будет хохма, когда шмотки полетят из окна, – сказала она и начала тихонько похрюкивать, изображая «камерный» смех.

– Эта проблема решается просто, – успокоил я. – Когда охранники покурят, я махну рукой, и вы начнёте швырять барахло. На следующий перекур они выйдут минут через двадцать, а за это время мы уже управимся. Я буду на шухере. Серёга Медведев и Андрюха Варнава будут собирать внизу. Валера будет грузить в машину. Значит так, третьего июня выступаем в последний раз. Четвёртого – вылет. И не дай бог, если кто-то проболтается Шагаловой…

–Ты уже заикалась насчёт увольнения или костюмов? – спросил я, испытующе глядя ей прямо в глаза.

– Ты меня за кого принимаешь?

– Ну тогда сверим часы, – в шутку предложил я.

Отъезд шоу-балета проходил в полной секретности. Квартирка на улице Испанских рабочих напоминала штаб какой-нибудь террористической организации: окна были плотно зашторены, дверь открывали по условленному сигналу, на телефонные звонки никто не отвечал.

Лена даже не расстроилась по поводу моего внезапного решения остаться в Тагиле. Я объяснил это тем, что на работе мне нужно закончить серьёзный проект, который находился на стадии внедрения.

– И вообще, – подытожил я, – присмотрись там, принюхайся, прощупай обстановку… И если всё будет ништяк, то я подтянусь в конце лета.

– Всё понятно, – миролюбиво ответила она на моё заявление, – как всегда, пропускаешь меня вперёд по-джентельменски… Мол, присмотрись, принюхайся, прощупай, накрой там поляну, а я подтянусь, когда всё уже будет на мази… Да-а-а-а, я уже давно поняла, что не могу рассчитывать на твою… хотя бы моральную поддержку.

– Тебе просто нечего терять, поэтому ты и летишь очертя голову… Это не моя тема – мне и в Тагиле хорошо. Я приеду к тебе через пару месяцев, если ты не приедешь ко мне раньше. Согласись, что это разумно!

– Это очень хитрожопая позиция… Ну да ладно, я подожду тебя пару месяцев, – сказала она, потрепав меня по щеке. – Но если ты не приедешь в августе, я подам на развод. Мне уже надоела твоя нерешительность.

– Ты это серьёзно? – Моё лицо вытянулось от удивления.

– Нет, шутка! Но в каждой шутке есть доля правды.

Вот так запросто она перевернула очередную страницу своей жизни.

Квартира была завалена барахлом до самого потолка: огромные баулы, дорожные сумки, чемоданы, мешки, чего там только не было. Особенно волновались в субботу, третьего июня, перед последним выступлением, но всё прошло как по маслу, и мы дёрнули «Малахит» на кругленькую сумму.

Ночью шампанское лилось рекой, и ребятишки отплясывали с таким энтузиазмом, как будто не было двухчасового выступления в клубе. Отхлёбывая тёплое пивко, я щерился на них блаженной улыбкой, словно мартовский кот. Мне передалось их неиссякаемое жизнелюбие и даже захотелось вместе с ними улететь к Чёрному морю и забухать там по-чёрному. Они уже в девятый раз крутили модную композицию Modjo «Lady» и отрывались под неё так, что трещали половицы и раскачивалась люстра на потолке. Их молодые красивые тела наполняли комнату едким запахом пота и сексуальными флюидами. В конце концов я тоже пошёл в пляс и выдал такой зажигательный «электрик», что девочки пищали и хлопали в ладоши от восторга.

Когда я вернулся к столу, слегка запыхавшись, Ленка заметила с ироничной усмешкой:

– А у тебя неплохо получается… Не хочешь на меня поработать?

Я улыбнулся и прижал её к себе.

– Ленок, ты же знаешь, что я могу танцевать только подшофе, только соло и только импровизацию. Я не смогу запомнить последовательность движений в твоей постановке, и уж тем более сплясать это под музыку и синхронно.

– Ну тогда будешь всю оставшуюся жизнь сидеть за компьютером… Фу! Как это скучно!

– Всю жизнь плясать – это тоже скучно и утомительно… Тем более за компьютером я смогу сидеть до девяноста лет, а у тебя в тридцать – уже мениск, грыжа, артрит… А в сорок ты будешь ходить с палочкой.

Она вяло улыбнулась и тут же широко зевнула. У неё был очень уставший вид и веки закрывались сами собой.

– Так! – рявкнул я. – Выключаем музыку и ложимся спать!

Всё дружно замерли, повернув головы в мою сторону, – немая сцена длилась несколько секунд, – и танцевальный марафон продолжился дальше.

– Ребятушки, ну сколько можно скакать?! Отдохните хотя бы пару часов! Сегодня будет тяжёлый день! – взмолился я, но они меня не услышали.

– Да чё ты с ними разговариваешь? Они же упоротые, – одёрнула меня Мансурова, схватила за руку и повела в спальню; там мы рухнули на кровать не раздеваясь – Ленка тут же захрапела, а я уснул через несколько минут.

Утром мы погрузились в микроавтобус Hyundai и поехали в аэропорт «Кольцово». Мы въехали на площадь аэровокзала и начали выгружать багаж… Водитель автобуса спросил меня:

– А это кто такие? Куда полетели? Девчата уж больно красивые, и пацанчики такие яркие, как петушки.

– Это шоу-балет Елены Мансуровой, – ответил я, протягивая ему смятые купюры. – Слыхал?

– Не-е-е, – ответил он, глупо улыбаясь, – я на балет не хожу.

– И правильно делаешь: ничего хорошего в этом нет. Лучше – на рыбалку.

Потом начинается регистрация. Ленка носится вокруг своих подопечных, словно курица без головы, а меня разбирает смех… Варнава и Медведев толкают девушке в синей униформе огромные тюки, набитые барахлом, а у неё глаза открываются всё шире и шире… Я кричу: «Ленка! Ты что творишь?! Самолет не взлетит!» – очередь улыбается, а служащая аэропорта машет рукой, отсылая назойливую блондинку доплачивать за багаж. Мансурова мгновенно исчезает в толпе.

Она прибегает через пять минут, взмыленная, с мелким бисером пота на раскрасневшейся физиономии, с какими-то квитанциями, и буквально падает на стойку в полном изнеможении. Все выдохнули, когда наши огромные баулы отправились в багажную телегу, – не до конца опохмелившийся грузчик кидал их с такой лютой ненавистью, словно это были дородные пьяные бабы.

В зале ожидания царит сонная тишина, – её изредка прерывают сообщения диктора. До взлёта еще осталось время, и мы сгрудились за одним столом в привокзальном кафе. Ребята очень возбуждены, кричат наперебой и пытаются беспрестанно шутить. Девушки истерично смеются, как будто их хватают за подмышки, и это замечательно, что они ещё могут таким образом реагировать на стресс, а вот Ленка уже третий раз бегает в туалет…

Я безумно устал и пытаюсь пережить этот бесконечный день, который тянется уже сорок восемь часов, и только водочка помогает мне оставаться на ногах. Она порождает эмоциональные импульсы, которые, проникая в мышечные волокна, заставляют моё тело двигаться, а сердце биться. Наверно, я бы уже давно упал, как загнанная лошадь, если бы не подстёгивал себя алкогольной плетью.

В зале ожидания народу не много. Блестят мраморные полы. Тишина доминирует в лёгком гомоне голосов и редких включений репродуктора. За окном проплывает огромный фюзеляж лайнера ИЛ-96. Утомлённый долгим ожиданием своего рейса до Ашхабада, на лавочке задремал толстый туркмен, подобрав под себя ноги и обнимая волосатыми руками дорожную сумку. Я прохожу мимо, пристально вглядываясь в его широкое скуластое лицо кирпичного цвета: открытый рот, стекающая в бороду слюнка, редкие почерневшие зубы… Маленькая девочка поднимает упавшую на пол тюбетейку и тащит её на вытянутых руках к маме… «Верни дяде шапочку!» – шёпотом «кричит» мать, словно боится разбудить дорогого гостя.

В который раз уже подхожу к барной стойке, чтобы заказать выпивку… «А можно в гранёный стакан?» – спрашиваю бармена. Он наливает холодную тягучую «Финляндию» из бутылки, покрытой инеем, и толкает в мою сторону граненый стакан, – он катится по гладкой полированной поверхности и ложится прямо в мою ладонь.

За последние два дня я очень устал от этой навязчивой публики. Артисты – энергетические вампиры: они каждую секунду требуют внимания. Хочется побыть одному, но слышу за спиной певучий голосок Ольги Кустинской:

– Эдуард… А куда Вы водочку понесли?

Оборачиваюсь – она стоит фертом, слегка подбоченившись, в короткой джинсовой куртке со стразами, в облегающих светлых джинсах, подчёркивающих её рельефные ноги. У неё – небесно-голубые глаза и пухлые капризные губки. Это очень красивая девочка, но я отвожу от неё взгляд: она как будто стоит предо мной голая. Мне всегда неловко в её присутствии, словно мы по пьяни переспали, а теперь скрываем это от моей жены.

– Собрались втихаря её откушать? – интересуется Ольга, подходя ко мне ближе; она пьяна и чертовски притягательна, её глаза говорят о многом…

– Просто хочу побыть один… Хотя бы пару минут, – оправдываюсь я. – Что-то я подустал от этой бесконечной движухи.

– Я-я-я… тоже устала и хотела бы оказаться в Вашем одиночестве, – подыгрывает она и опускает указательный палец прямо в стакан, отмачивает его несколько секунд, медленно вынимает и облизывает мясистым шершавым языком; желаемая цель достигнута, и я чувствую упругую волну, которая поднимается у меня в штанах.

Протягиваю ей свой указательный палец.

– А закусить?

– Не-а, – говорит она с наглой ухмылкой, – размер не тот. – Разворачивается и уходит от меня, цокая высоченными каблуками по мраморному полу.

Прозрачная стена отделяет меня от взлетной полосы, и, затаив дыхание, я слежу, как могучий ИЛ-96 поднимается над бетонкой; заваливаясь на бок, делает вираж и неторопливо исчезает в бледно-голубом мареве. Я опрокидываю стакан, и на глазах наворачиваются слёзы, сердечко замирает от волнительного предчувствия полёта, словно кто-то поймал его на крючок и тянет, тянет, тянет…

Неважно, что я сегодня остаюсь на земле, – я молча сопереживаю тем, кто уже находится в воздухе. Так хочется оказаться рядом – испытать перегрузки и неподдельный восторг в момент резкого подъёма. Так хочется куда-нибудь улететь, но не с этой компанией, которая осталась у меня за спиной…

Я представляю, как через несколько часов Ленка будет носиться с широко открытыми глазами, а ребятишки будут сидеть на кожаных диванах в просторном холе гостиницы «Югра», будут, как обычно, смеяться, щебетать, будут пить минералку из маленьких бутылочек, а в небо поднимутся пирамидальные кроны тополей, и море будет просвечивать сквозь платановую аллею.

Оглянувшись назад, на этих девчонок и мальчишек, я понимаю, что мне с ними уже не улететь: моя грешная жизнь держит меня, как ядро на цепи, и я волочу его за собой с невыносимым кандальным звоном. «Всё тщетно. Я погибаю. Меня уже нет», – вслух говорю я, и страшная боль опоясывает мою грудь – в ту же секунду я ловлю взгляд жены; её миловидное лицо становится по-мальчишески строгим, я бы даже сказал, напуганным… «Неужели мы расстаёмся навсегда?» – спрашивает она, чуть шевельнув губами.

И вот женский скрипучий голос из репродуктора объявляет посадку на рейс до города Краснодара. Я подхожу к столу с радостной физиономией и, подняв гранёный стакан, произношу заключительный тост:

– Ребятушки! Я желаю вам… никогда не возвращаться на эту землю. Валите отсюда! Бегом! Встали и ушли!

Все заулыбались и начали подниматься со своих мест.

– Эдуард, – услышал я томный голос и, повернув голову, встретился с плотоядным взором Оленьки Кустинской, – а Вы к нам когда подтянетесь?

– Я купил билет на тринадцатое августа, – сухо ответил я.

– Как будто на другое число не было, – буркнула Мансурова.

– Родная, ты забыла, какого числа я родился? Для меня тринадцатое мая – это красный день календаря. Я даже в рулетку выигрывал на число тринадцать.

– О боже, ты ещё и в рулетку играешь? – спросила Ленка, с укором взглянув на меня.

– Пороки не приходят в одиночку, – ответил я, стыдливо опустив глаза.

Прежде чем нырнуть в зону посадки, жена ластилась ко мне, словно кошка, и я чувствовал, как её колотит нервная дрожь.

– Я представляю, как эта сучка разозлится, – сказала она, ехидно улыбаясь, – как она закрутится волчком и будет кусать собственный хвост.

– Ты про кого..?

– Про эту жирную тварь!

– Я не понимаю, откуда в тебе столько злости, ведь вы были закадычными подругами. Какая чёрная кошка между вами пробежала?

Она посмотрела на меня расплывчатым взглядом и ничего не ответила. Тут же прижалась ко мне всем тельцем, положив голову на грудь. Она не умела и не любила врать, а если не могла сказать правду, то отмалчивалась – хлопала своими длинными ресницами и отводила глаза в сторону.

Но если ей всё-таки приходилось врать (например, по моей просьбе), то она начинала потеть, заикаться, задыхаться, покрывалась алыми пятнами, плела на пальцах невидимое макраме, а ведь многие женщины врут как дышат – от них правды под пытками не дождешься. Задумайтесь – почему? Да потому что хотят казаться лучше или хуже, чем они есть на самом деле. Мансурова не пыталась «казаться» – она была совершенно органичной и самодостаточной, поэтому никогда не врала и верила другим.

– Что случилось в мае? – не унимался я. – Почему ты вдруг решила уехать? Ведь у тебя было всё: деньги, признание, квартира.

Она спряталась у меня подмышкой, и я решил не развивать эту тему, поскольку имел некоторое представление о том, как закончилась её дружба с Шагаловой. Я смотрел сверху на эту белокурую маковку с тёмным пробором, на эти хрупкие плечи, и вдруг до меня донеслось, как она шмыгает носом…

– Поклянись, что приедешь ко мне, – потребовала она, не поднимая головы, и продолжила моросить жалобным тоном: – Ты мне нужен, несмотря ни на что… Ты, конечно, тот ещё крендель, но я знала, на что подписываюсь… Помнишь ментовской уазик? Я ведь тогда не шутила… Я слово держу и за базар отвечаю.

Я ласково погладил её по головке, и она подняла на меня свои мокрые воспалённые глаза.

– Что ты молчишь? – спросила она, а я смотрел на неё как зачарованный и не мог шевельнуть языком.

Я потерял дар речи, потому что был не в состоянии больше врать, – это было отравление собственной ложью.

И вот я медленно утопаю в её глазах, которые каждую секунду меняют цвет, как море перед штормом, перебирая все оттенки от бледно-голубого до пепельно-серого. Когда она перестаёт улыбаться, то во внешности её проявляются волевые черты настоящего бойца, от чего она становится похожа на задиристого мальчишку.

– Поклянись! – кричит она, и я вздрагиваю всем телом.

– Гадом буду, Ленчик! Можешь даже не сомневаться! – Бью себя кулаком в грудь, рву тельняшку, делаю жутко убедительное лицо.

– Девушка, заходите! – врезается в моё ухо неприятный женский фальцет, и я опять вздрагиваю; мои нервы на пределе, и я хочу только одного, чтобы это всё побыстрее закончилось.

– Вас только и ждём! – пищит девушка в синей униформе.

Лена смотрит на неё напуганным остекленевшим взором.

– Я не-не-не хочу никуда улетать, – произносит она, немного заикаясь, и вновь прижимается ко мне.

– Вы с ума сошли?! – напирает на неё служащая аэропорта. – Быстро в автобус!

Я обнимаю Ленку, да так что хрустит её позвоночник. Она задыхается в моих объятиях и хрипит сдавленным голосом:

– Береги себя. Не пей много. Не шатайся по ночам. А девушке в белом лифчике передай, чтоб держалась от тебя подальше. В следующий раз уже не отделается легким испугом.

Она вырывается, грубо оттолкнув меня; бежит к перронному автобусу и запрыгивает на подножку…

Я поднимаюсь в зал ожидания.

– Сто граммов «Финляндии» в гранённый стакан, – повторяю я свой обычный заказ.

– Может, хотите что-то откушать? – спрашивает вертлявый «халдей», изображая на лице фальшивое участие и даже некоторое сочувствие. – У нас имеются блинчики в ассортименте, прекрасный гуляш, жаренная курица…

– Прекрасный гуляш? – спрашиваю я в полном недоумении, пристально вглядываясь в его невыразительные черты. – Что-то я не могу представить, как выглядит гуляш в этой забегаловке… Поэтому налей-ка мне водочки, любезный. Вот её, родимую, я и откушаю.

– Всенепременно! – восклицает наглый «халдей» с явной издёвкой.

Он наливает из бутылки, покрытой инеем, а я мысленно представляю, как ломит его тонкие пальчики и холод пробирает до самых костей.

«Как мы это пьём, ведь это горит? Это же настоящий яд», – размышляю я, макая губы в горькую обжигающую субстанцию, но трезветь ни в коем случае нельзя, а иначе выплывает множество неразрешимых проблем и тогда хочется положить голову на плаху. Мысли осаждают невыносимые, но даже не это самое страшное, а самое страшное заключается в том, что ты становишься самим собой, то есть возвращаешься в диапазон своей жалкой, ничтожной личности. Когда ты пьёшь, у тебя появляется возможность перевоплощения.

И вот я опять стою перед взлётной полосой, от которой меня отделяет мутноватое стекло, и вкушаю распахнутый до самого горизонта простор – картину настолько величественную, что огромные крылатые машины кажутся игрушечными самолётиками. Очень много воздуха, голубого неба и тишины.

А потом я увидел, как их высаживают возле самолёта, увидел, как они поднимаются по трапу, и в толпе мелькнула её светлая головка. Потом отъехал трап, и время остановилось…

На внутренней поверхности век побежала какая-то бледная анимация…

Я вздрогнул и открыл глаза – самолёт плавно выруливал на взлётную полосу. Бежать, бежать, бежать со всех ног, а иначе сердце взорвётся от этой тишины. Бежать!

Я выскочил на привокзальную площадь… Она показалась мне удивительно пустой: не было людей, не было машин, и только чёрный пакет, подхваченный ветром, кружился над пыльным тротуаром как в замедленном кино.

Когда сверкающий в лучах солнца ТУ-154 появился в небе, я скинул с себя ярко-красную ветровку и начал крутить её над головой. Я орал во всю глотку: «Ленка-а-а-а!!! Я обязательно приеду!!! Слышишь?!! Обязательно!!!»

Лайнер пролетал очень низко, поэтому я был совершенно уверен, что она меня видит, и она действительно меня увидела: маленький человечек размахивал красной тряпкой посреди выпуклой земли, апокалиптически голой и обезлюдевшей. Она тронула пальцем стекло иллюминатора, словно хотела прикоснуться к этому человечку, но картинка смазалась и поплыла на радужных волнах.

А потом был автобус 640А. Сквозь пыльную занавеску просвечивало солнце. Я громко чихнул и начал проваливаться в глубокое забытье, нашёптывая под нос: «Леночка… милая… родная моя… я обязательно приеду… я обязательно приеду… верь мне… верь… верь… пожалуйста».

.8.

Оглядываясь назад, я понимаю, что улетать надо было вместе, если я хотел вырваться из липких, удушающих объятий этого города. Надо было натуральным образом бежать, как бегут люди от войны и стихийных бедствий, – всё бросить, собрать небольшую сумку и запрыгнуть в самолёт, но вместо этого я задержался в Тагиле на два роковых месяца – июль и август. За это время многое изменилось и многое произошло.

Летом 2000 года я пытался забыть Татьяну. Я даже вырвал из записной книжки листок с её номером телефона под псевдонимом «Татарин», но его цифры буквально врезались в мою память, как и всё что было между нами. С самого утра я начинал убеждать себя в том, что она не имеет для меня никакого значения, хотя нередко вспоминал наши прогулки по весенним улицам, вспоминал апрельскую капель, падающие с крыш ледяные глыбы и эти волшебные ночи, в которых не было места для скуки и сна.

Я вспоминал, как под утро светилось узорчатое окно на кухне и как пробивались первые всполохи рассвета, наполняя обледеневшие стёкла янтарным сиянием, вспоминал этот тревожный взгляд и воспалённые от сигаретного дыма глаза, её загадочную улыбку и неповторимый тембр голоса.

Она никогда не болтала впустую, как это делают многие девушки. Она высказывалась редко, но её замечания всегда были предельно точными и краткими, к тому же она не любила моего краснобайства и пресекала его время от времени: «Ты говоришь слишком много, а это признак неуверенности в себе. Много говорят люди, которые не способны на поступок. Ты поэтому придаёшь такое значение словам, чтобы можно было ими ограничиваться. С помощью слов ты рисуешь свой образ, но ты же не литературный герой, твою мать!» Она любила крепкое словцо и могла так загнуть, что у меня уши заворачивались в трубочку. Однажды я ответил ей с лёгкой иронией: «Ты знаешь, золотце, я по натуре разрушитель, поэтому упаси тебя Господи оказаться рядом, когда я перейду от слов к делу».

«А ещё скука порождает многословие, – кидала она мне вдогонку. – А тебе, Мансуров, последнее время совершенно нечем заняться. Ты не видишь продолжения своей жизни, а это означает только одно… что его не будет». До определённого момента её уколы меня абсолютно не трогали, а только лишь умиляли, как умиляет откровенность ребёнка или дурачка, но очень скоро она взломает мою защиту, благодаря которой я удерживался долгое время в состоянии неустойчивого равновесия.

В июне моя жизнь постепенно заполнилась одинокими вечерами… В такие моменты на столе не было ничего, кроме бутылки и гранёного стакана, в такие моменты я гасил свет и открывал окно, в тёмном проёме которого я видел мерцающий зигзаг Млечного Пути, рассыпанный в глубинах космоса мириадами карат. От дуновения ветерка с кончика сигареты срывался пепел и тонкая витиеватая струйка уносилась в распахнутое окно. Курить не хотелось. Водка не ложилась на душу. Четырёхступенчатые ямбы, написанные обломком карандаша, резали ухо и казались невероятно банальными. На шлаковом отвале вспыхивало огненное зарево, будто приоткрыли печную заслонку в тёмно-фиолетовом небе, а потом были слышны глухие удары передвижного копра.

С каждой рюмкой наваливалось одиночество, и навязчивые мысли опять бежали по кругу, как цирковые лошадки… Она сидела на этом табурете, положив ногу на ногу, и сбрасывала пепел, небрежно касаясь указательным пальцем кончика сигареты; она медленно опускала бархатные веки с чёрными длинными ресницами, засыпая от моей бесконечной болтовни, а в это время я гладил её смуглое тонкое запястье в цыганских фенечках и браслетах, целовал её бледные сухие губы с терпким привкусом никотина и красного вина, – эти яркие воспоминания вызывали во мне приятную грусть.

Мне хотелось верить, что мы никогда больше не встретимся, но моё сердце взволновано билось от предчувствия неминуемой встречи. «Мы живём в одном городе, – рассуждал я, – а это значит, судьба нас обязательно притянет друг к другу», – но в это же самое время звучал голос разума: «Вы расстались на пике – это классно! Вы никогда не познаете унылого разочарования и гадкого вранья, а ты никогда не увидишь её старой. Она будет твоим лучшим воспоминанием».

– Прощай, моя девочка, будь счастлива, а мне пора возвращаться в стаю, – бормотал я, наливая на самое донышко.

Выпивал. Закуривал. Пускал дым колечками. Плевал в открытое окно.

– Продержаться два месяца. Всего лишь два месяца… Всего лишь! – повторял я как мантру, но мне не становилось от этого легче.

– Что ты делаешь? Позвони ей… Она ждёт… – услышал я отдалённый голос с улицы и замер на секундочку, а потом как рявкнул в открытое окно:

– Хватит!!! Я запрещаю-ю-ю-ю о ней говорить!!!

– Горит-горит-горит, – смеялось надо мной эхо в дальнем углу двора.

– Вот же – сволочь, – буркнул я и тихонько закрыл окно.

Прошло ещё две недели. Навалилась бессонница. Любая еда вызывала отвращение. Особенно – мясо. Я выпивал уже на работе – чуть-чуть после обеда и уже конкретно напивался к вечеру. Левая рука сама тянулась к телефону, чтобы позвонить Шалимовой, и тут же получала от правой. «Не… не буду звонить… никогда», – бормотал я в пьяном угаре и тихонько матерился, а в это время в колонках хрипела печальная композиция Дельфина «Обратный отсчёт».

Я уже не выходил на пожарную лестницу, а курил прямо в кабинете, что считалась великой наглостью, как и всё что я делал или не делал в рамках своей должностной инструкции. Я даже интернет использовал не по назначению, что всегда очень строго каралось на комбинате, – за это лишали премии, за это отключали доступ, и в службе безопасности появился специальный отдел, контролирующий трафик, но, не смотря на это, работники комбината всё-таки продолжали шляться по порно-сайтам.

– А для чего ещё нужен интернет? – спросил я у своего начальника, когда он пошёл распекать одного молодого программиста.

– Для того чтобы искать… – Он запнулся.

– Что?

– Ну-у-у, документацию по информатике… по электронике… какие-то данные.

– Александр Анатольевич, у нас этой документацией забиты все сервера, – парировал я. – А вот мировая паутина изначально создавалась для распространения порнографического контента. Там девяносто девять процентов информации носит сомнительный характер, и только одна сотая – это какие-то технические данные.

– Но это не означает, что вы можете дрочить на работе, – пошутил начальник. – Дома – сколько угодно!

Иногда на рабочий телефон звонила Мансурова и делилась со мной восторженными впечатлениями. Она, как всегда, смотрела в будущее с оптимизмом и делала скоропалительные выводы.