Пристанище пилигримов

По всей видимости, на верху решили меня больше не покрывать и не отмазывать. Я не знаю, то ли кредит доверия закончился, то ли я надоел им своей детской непосредственностью, но именно в тот момент начинается новый период в моей жизни, который в библейской интерпретации звучит как «время собирать камни».

В силу своего природного малодушия я оказался к этому не готов, поскольку ошибочно полагал, что халява будет вечной. Какой же я был инфантильный в свои тридцать три года! Мне хотелось верить, что Господь любит меня как своего заблудшего сына и ждёт, когда я нагуляюсь и приду в его распахнутые объятия. Вот только я одного не учёл: непослушных детей, даже самых любимых, наказывают, а если ребёнок не понимает, то степень воздействия на него растёт.

Малодушие всегда являлось моей ахиллесовой пятой, и его можно выразить следующей формулой: мне проще украсть, чем попросить; мне проще обидеть, чем извиниться; мне проще искать причины своих слабостей, чем бороться с ними; а в тот вечер мне было проще прыгнуть с балкона, чем открыть дверь и посмотреть в глаза своей жене… И бедная моя Леночка уже колотила ногами со всего маху и в коридоре были слышны тревожные голоса соседей, – особенно выделялся пропитый и прокуренный баритончик майора Позднякова; насколько мне было слышно, он уже предлагал «надавить монтировкой, и она сама ёбнется с петель».

После этих слов меня чуть не вырвало: в душе как будто разлагался труп и по всему телу расползались черви; мерзость душила и выворачивала меня наизнанку; подкашивались ноги и градом катился пот; брюхо, как всегда, предательски подвело. Танька смотрела на меня с лёгким презрением и криво ухмылялась – по ту строну двери люто ненавидела Мансурова. Я обречённо опустился в кресло и начал натягивать носок… Это была патовая ситуация.

Удары стали крепчать – кусками посыпалась штукатурка.

– Потом ещё дверь чинить… – невнятно промямлил я, словно оправдываясь, и пошёл открывать; сдёрнул лифчик с люстры и кинул его в Таньку со словами: – Одевайся! Что ты разлеглась как Даная?!

Это был первый случай, когда Ленка всё увидела своими глазами. До этого момента не было ничего, кроме подозрений и сплетен доброжелательных подруг, которые всегда были склонны преувеличивать. К тому же Мансурова была здравомыслящей женщиной и прекрасно понимала, что все мужики – особенно такие обаятельные мерзавцы, как Эдичка, – либо изменяют своим жёнам, либо помышляют об этом. В этой игре она придерживалась только одного правила: не пойман – не вор, но если поймали, отвечай по всей строгости военного времени…

Она всегда догадывалась о моих изменах, но предпочитала на этом не зацикливаться. В отличие от многих женщин, она не любила причинять себе боль, в то самое время как многие её товарки только этим и жили: они упивались своей ревностью, они устраивали бесконечные разборки и скандалы своим мужьям, они расходились с ними и вновь сходились, они страдали и вечно жаловались на своих непутёвых мужей… Им просто нечем было заняться: вся их жизнь проходила в альковах, в пустой болтовне за чашкой кофе, в беспросветном табачном дыму, за которым они не видели элементарной истины – разве можно кота отвадить от сметаны? И нужно ли вообще это делать?

Долгое время Елена закрывала глаза на мои невинные шалости, но весной она почувствовала неладное: во-первых, я окончательно к ней охладел и мы совершенно перестали заниматься любовью, и даже трахаться; во-вторых, расплывчатые бледные аллюзии по поводу моих измен вдруг начали вырисовываться в конкретный образ девушки, которую она сперва увидела в своём подъезде и при этом почувствовала запах знакомого одеколона, а потом встретила эту девушку в обществе своего мужа и вокруг опять витал сладковато приторный «Fahrenheit»; в-третьих, она узнала эту девушку…

На этот раз её жестко поставили перед фактом, и не было уже никакой спасительной уловки: а вдруг я ошибаюсь, а если я что-то путаю, а если это чудовищное совпадение? Не было уже аргументов, за которые можно было спрятаться, и правда насмешливо смотрела ей прямо в глаза.

Когда медленно открылась дверь и она увидела на пороге своего пьяного Эдичку, то слабая надежда ещё теплилась в ней, но когда перед глазами, как в бреду, поплыли смятые простыни, забитая окурками пепельница, пустая бутылка вина и бокал с красной помадой на журнальном столике, и уже более отчётливо – молодая полуобнажённая девушка, застегивающая лифчик на спине, то она как будто ударилась о землю… Не осталось никаких сомнений – это действительно была Татьяна Шалимова, что само по себе являлось для неё самым страшным унижением. Она даже представить не могла, что месть этой девочки будет настолько расчётливой.

На какое-то время её разум помутился, но она ещё продолжала улыбаться, – «keep smiling» и прочие издержки воспитания, – она была предельно вежлива, хотя удушающий комок ярости подступал к самому горлу и готов был уже изрыгнуться огненной лавой.

– Дамы! – Я стоял, покачиваясь, в проёме комнатной двери, в застиранных трусах, в одном носке, и вид у меня был, судя по всему, довольно глупый и пошлый. – Мы же интеллигентные люди – не будем из этого делать проблему. Знакомьтесь! Итак, она звалась Татьяной… Ни красотой сестры своей, ни свежестью её румяной…

– Не напрягайся, – прервала меня Мансурова.

Лена стояла посреди комнаты в длинной кожаной куртке, с которой на пол стекали капли дождя. Она прошла в комнату, не раздеваясь, брезгливо отодвинув меня пальчиком, словно боялась чем-нибудь заразиться, и теперь вздымалась на огромных каблуках над маленькой босоногой Татьяной, которая с каждой секундой становилась ещё меньше под давлением её нарастающего гнева.

– Мы давно уже знакомы, – сухо добавила она.

– Здравствуйте, Елена Сергеевна, – пролепетала Таня несвойственным для нее блеющим голоском.

– Ну здравствуй, голубушка. Как ты здесь очутилась? – спросила Елена; в этот момент она уже упиралась головой в потолок и начала заполнять всё пространство комнаты – даже я почувствовал себя карликом.

– Он привел, – тихонько молвила Шалимова, ткнув в меня указательным пальцем.

– Ну и зачем тебе это надо? Не первой свежести ловелас и юная девочка. В этом возрасте, голубушка, тебе нужно со сверстниками встречаться, с каким-нибудь Никитой или Дениской.

– Знаете, дорогая Елена Сергеевна, мне эти тупорылые малолетки совершенно не интересны, – ответила Шалимова, состроив серьёзное личико; в это же время она прыгала на одной ноге, пытаясь другую протолкнуть в колготки.

Я, ничего не понимая, удивлённо смотрел на них.

– Послушайте, дамы, – выступил я вперед с этакой гусарской бравадой. – Я бы хотел понять… Откуда вы знаете друг друга?!

– Нет! – рявкнула Мансурова; это было совершенно не в её духе, и я даже вздрогнул от неожиданности. – Это я буду задавать вопросы! И очередь до Вас ещё дойдёт, Эдуард Юрьевич!

– И вообще, милочка, можете поторопится, – строго, по-учительски, подстегнула она Татьяну, которая в тот момент, извиваясь словно змея, пыталась протащить в юбку свою ядрёную задницу.

– Раздеваетесь Вы, наверно, быстрее, чем одеваетесь, и с большей охотой? – спросила она Шалимову с лёгким сарказмом.

Непрошенная гостья долго искала кофточку, которую в итоге нашла под диваном. Потом она долго застёгивала пуговки, играя на нервах у моей жены; после чего отправилась в гардероб, где очень долго скреблась, копошилась, роняла какие-то вещи, – ни то губную помаду, ни то зеркальце, – и было совершенно невыносимо ждать, пока она уберется.

Я попытался разрядить обстановку:

– Леночка, может, кофейку?

– А водка есть? – спросила она хриплым голосом, слегка кашлянув.

– О-о-о-о, о чём ты говоришь? В этом доме может не оказаться хлеба, а водка здесь никогда не переводится, – ответил я.

Она пошла на кухню, небрежно кинув в мой адрес:

– Ну тогда наливай… муженёк.

Я, конечно, подсуетился, и мы выпили не чокаясь, потом деловито закурили.

– Она ещё здесь? – спросила Мансурова раздражённым тоном, но в ту же секунду я услышал, как Таня застегивает молнию на сапогах и с облегчением выдохнул.

Она вышла из кладовки в лихо заломленном берете, в двубортном чёрном плаще с пояском, подчёркивающим её тонкую талию. На ней были высокие ботфорты и кожаные перчатки, и всем своим видом она напоминала задиристого гасконца – только усов не хватало и шпаги.

Танька ехидно улыбалась: её буквально распирало от чувства собственного превосходства и глубокого удовлетворения. Мне даже хотелось ляпнуть по этой наглой физиономии, настолько она была отвратительна в этот момент. Положив мне руку на плечо, она промурлыкала словно кошка:

– Ну что, влип, очкарик?

– Проваливай отсюда. Без тебя разберемся, – пробурчал я, открывая входную дверь; в углу, у самого косяка, я увидел ярко-голубой зонт, на поверхности которого резвились весёлые афалины.

– И зонтик свой забирай… Своего барахла хватает.

– Может… проводишь? Поздно уже… – Она замешкалась на пороге и даже попыталась устроить маленький скандалец: – Ну почему я должна тащиться одна?! Ты меня привез – ты меня и отвози!

Она топала каблучком, надувала щёки, гнула свои чёрные брови, бесцеремонно толкала меня в грудь, пытаясь выжать из этой ситуации максимум дивидендов, как вдруг мембрана моего уха буквально прогнулась под напором насыщенного и очень плотного баса, исходящего с кухни, – это прозвучало как пароходный гудок:

– Послушайте!!! Деточка!!! А не пойти ли Вам на хуй!!! – И уже гораздо мягче: – Хотя Вы там уже были полчаса назад.

Таня вздрогнула, замерла и посмотрела на кухню тревожным взглядом – самодовольная улыбка исчезла с её лица.

– Ну ладно, сама доберусь, – сказала она шёпотом и тут же крикнула с пионерским задором через моё плечо: – До свидания, Елена Сергеевна! Извините за беспокойство!

Вразвалочку, с достоинством, оттопырив и без того оттопыренную задницу, она выкатилась в коридор. Я закрыл дверь и с облегчением выдохнул. В тот момент я был уверен, что наши отношения закончились раз и навсегда. Всё! Хватит! Нагулялся!

На кухню я вернулся, как побитая собака. Было слышно, как гудит холодильник, – в доме установилась кладбищенская тишина. Лена сидела у окна и задумчиво смотрела в одну точку. Я помог ей раздеться, снял с неё ботильоны на высоченных каблуках и обнаружил, что у неё совершенно мокрые ноги; стянул с неё носочки, бросил их в стиральную машину и принёс тёплые шерстяные… Потом налил водки – мы выпили молча, и на бледном лице её появился слабый румянец.

Всё это время она не проронила ни слова – она как будто окаменела. Даже когда она отойдёт от шока и постарается забыть этот неприятный вечер – её сердце не забудет и она ещё долго будет поглядывать на меня с опаской и недоверием, ожидая от меня очередной подлости, и отныне она будет искать в каждом моём слове какой-нибудь подвох.

Она уже курила третью сигарету подряд, а я крутился тут же на кухне: помыл посуду, протёр полы мокрой тряпкой, поскольку она наследила, поставил чайник на плиту, нарезал бутербродов с сыром и с колбасой, – а что, естество своё берёт… И вдруг, словно очнувшись, она спросила:

– Ты меня любишь… хоть немножко? Или всё кончено?

От неожиданности я замер и вытянулся в струнку, словно легавая на дичь… Я даже слегка очумел – в этом балагане совершенно неуместный вопрос. «Заманивает… – подумал я. – Заманивает в какой-то блудняк. Прямо сейчас придумала. Что может быть страшнее раненой волчицы?»

Я мог бы понять всё что угодно: буйное помешательство, хлёсткий удар по щеке, прилетевшую в голову сковородку, отчаянное битьё подаренных на свадьбу китайских сервизов, опухшую физиономию с размазанными подводками и чёрными зигзаги в тональной пудре, небывалые пророчества и жестокие проклятия, обильно перчёные трёхэтажным матом, – но этот витальный вопрос совершенно выбил меня из колеи, ведь я приготовился врать и защищаться. «Месть – это такое блюдо, – подумал я, – которое подают холодным, и она сейчас пытается себя остудить. Интересно, что она задумала? Как решила использовать эту ситуацию?»

Я пытался выдавить из себя хотя бы слезинку, мне хотелось окутать её красивыми словами о любви, я хотел прижать её к сердцу, чтобы растопить лёд между нами, но у меня ничего не получалось: внутри не было никакого огня, только космическая пустота и какой-то странный рокот, нарастающий с каждой секундой и вызывающий животный страх.

Я смотрел на неё не отрываясь, я искал хоть что-то, за что можно было зацепиться, но передо мной сидела совершенно чужая женщина, к тому же некрасивая. Почему я прожил с ней девять лет? Почему я считаю её самым близким человеком на свете, ведь я абсолютно её не знаю и она не знает меня? Мы встретились случайно, зацепились языками, через неделю переспали, а потом… Я не помню, как она стала единственной и неповторимой, и вот сейчас она сидит с таким видом, словно я ей что-то должен – обязан как земля колхозу.

Лена смотрела на меня вопрошающим взглядом и ждала ответа, – пауза слишком затянулась, – и вдруг я обратил внимание, что через дырку в носке у неё вылез большой палец с облупившимся розовым ногтём… Это было так трогательно, что у меня навернулась слеза, как будто в глазик попала ресничка, и я заморгал, заморгал, заморгал, и на меня снизошла благодать: горячие слёзы катились по щекам, я плакал и улыбался, словно не понимая, что со мной происходит, словно радуясь неожиданному облегчению, и восторженная Мельпомена парила над моей головой и тихонько хлопала в ладоши.

– Лена! Леночка! Девочка моя! Совесть у тебя есть?! – истошно закричал я, а она удивленно смотрела на моё поплывшее лицо, словно я окончательно спятил. – Конечно! Конечно! Я люблю тебя! А если ты про эту маруху… так это баловство! Страшно бывает одному пить! Страшно бывает одному спать! Ы-ы-ы-ы-ы-ы…

– Ты почаще приезжай домой, как сегодня, – полушёпотом закончил я свою чувственную тираду.

– Ты издеваешься, придурок? – спросила она, выпучив на меня глаза, а я судорожно захныкал, изображая подобострастный смех.

За окном шёл дождь. Из темноты прилетали жирные струи и ложились на внешнюю поверхность стекла. Расплывались огни фонарей и окна соседних домов. Продолжал полыхать огромный газовый факел, освещая ядовито-жёлтыми зарницами нависшие над ним свинцовые облака. Лена задумчиво смотрела вдаль, как будто смотрела в будущее. Выпустила из лёгких густой клубок дыма и швырнула окурок в открытую форточку.

– Давай отсюда уедем, – дрожащим голосом сказала она, – из этого проклятого города… Начнём жизнь с белого листа.

Помолчала несколько секунд и добавила очень тихо:

– У меня никого нет, кроме тебя, и мне никто не нужен. Понимаешь?

После этих слов она повернулась ко мне и посмотрела прямо в глаза, – это был чистый родниковый взгляд, от которого бесы в моей душе шарахнулись в разные стороны. Я обнял её и крепко прижал к груди, да так что захрустели косточки. Я нашёптывал ей на ухо нежные слова, губами касаясь мочки:

– Маленькая моя, глупенькая… О чём ты вообще говоришь? Да я за тобой хоть куда – хоть на север, хоть на юг…

– Но лучше – на юг, – с хитринкой в глазах добавил я.

На плите закипал чайник – разошёлся, распыхтелся, пронзительно дребезжала крышка, но я боялся пошелохнуться – боялся вспугнуть ангела, опустившегося мне на плечо. Потом она тихонько молвила, смахнув слезинку с кончика носа:

– Я сегодня испугалась, когда ты не встретил меня на вокзале. – Она трогательно шмыгнула распухшим сопливым носиком, от чего моё сердце дрогнуло в пароксизме безграничной нежности. – Ну а потом меня чуть кондрашка не хватила, когда ты не открыл дверь и при этом играла моя любимая Селин Дион.

Веки у неё были припухшие, с красными прожилками, щёки лоснились от слёз, и она была непохожа на себя – какая-то незнакомая тётка, крепко пьющая и потрёпанная жизнью. Лена никогда не распускала сопли, в отличие от меня – большого любителя поплакать. Мансурова была крепким орешком и не страдала вычурной сентиментальностью. Я прекрасно помню, что она не плакала даже на свиданках в тюрьме, держалась бодрячком и постоянно шутила, – «Ты на мужиков тут не поглядываешь ?» – интересовалась она и шкодно подмигивала, – но в тот день она дала волю слезам и женским слабостям.

– Пейджер оставил в куртке, – оправдывался я, – а она висела в гардеробе… Не слышал сигнала, вот и просохатил твой приезд.

– А потом ещё и открывать не хотел своей законной жене. Да, Эдичка? – подколола она с кривой ухмылкой, как мне показалось, по-доброму и без обид, но в бледно-голубых глазах её мелькнула на секунду настоящая ненависть: «Какая же ты всё-таки сволочь, Эдичка!»

– Я сперва подумала самое страшное, – продолжала она, а я сочувственно кивал головой, словно речь шла о каком-то другом человеке, – но когда я услышала бабский хохот и твой голос, я так обрадовалась, ты даже не представляешь!

– Ну слава богу, думаю, живой, – практически шёпотом молвила она; в этот момент у неё был наивно распахнутый взгляд и светлое выражение лица, но уже через секунду её личико потемнело, брови сошлись в одну линию, на переносице появилась глубокая борозда, голубенькие глазки стали серыми и беспощадными как сталь, и она закончила историю о моём чудесном воскрешении словами: – Кобелина ты злоебучая! Лучше б ты сдох!

Я аж скривился весь как от зубного боли.

– Ну не надо, Ленусик, напоминать мне про этот конфуз.

– Конфуз?!! – заорала она, да так что у неё на лбу вздулась синеватая жилка. – Ты говоришь таким тоном, словно забыл поднять стульчак или испортил воздух, а ведь мы обсуждаем твоё гнусное предательство. Ты самый настоящий иуда. Ты пользуешься тем, что я тебя люблю.

Я молчал, опустив голову, и всем своим видом выражал смирение… «Главное – это прикинуться ветошью», – подумал я.

– Ты помнишь, что я сказала, когда тебя забирали на жёлтом бобике?

Она имела ввиду душещипательную сцену во дворе прокуратуры после подписания районным прокурором ордера на арест в апреле 1991 года. Мы прощались перед открытой дверью милицейского уазика, и Ленка тогда поклялась в вечной любви и обещала ждать меня до тех пор, пока я не стану «нормальным человеком», как она выразилась. В тот момент у неё было такое же заплаканное лицо и опухшие веки с красными прожилками… По всей видимости, она убедила меня в том, что является самым близким и преданным человеком на свете, именно поэтому я женился на ней после выхода из тюрьмы, хотя имел крайне негативное отношение к браку. Насколько я помню, другой мотивации у меня не было.

– Да, – ответил я, и гримаса раскаяния стянула мою пьяную рожу.

– Так вот, я свои слова на ветер не кидаю.

– Ну прости ты меня, дурака! Ну что мне на колени встать?! – взмолился я.

– Зачем? – с ноткой глубокого разочарования спросила она. – Если бы мне полегчало, я бы тебя раком поставила.

Вот такая она была – Елена Мансурова. Всё в ней было перемешано в равных пропорциях: и христианское милосердие, и иезуитская жестокость, и безразличие далай-ламы, с глубоким пониманием взирающего на этот мир, на этих людей, на своё отражение в зеркале…

.6.

Моя мама называла Ленку «перелётной птицей» и была совершенно права: она не могла долго жить на одном месте и всегда куда-то рвалась. Нижний Тагил она покорила, Екатеринбург валялся у её ног – впереди было Черноморское побережье, Краснодар, Новороссийск, Сочи… Да она бы в Тугулым поехала, лишь бы не сидеть на одном месте, и там прыгала бы в поселковом клубе, и замуж выскочила бы за какого-нибудь лесоруба в ватнике и в лохматых унтах, а потом бы бросила его и уехала бы в Нижний Волочок. Она была легка на подъём.

– Натуральная кукушка! – возмутилась мама, когда я сообщил ей о том, что Мансурова улетает на юг и что я отправляюсь за ней «прицепом».

– А ребёнка вы оставляет с нами? – спросила Людмила Петровна.

– Ну-у-у-у… Мы сперва там устроимся, а потом уже будем думать о ребёнке, – промямлил я.

– Ну понятно, – заключила Людмила Петровна, – о ребёнке вы всегда думаете в последнюю очередь. Вам его совсем не жалко? Сирота при живых родителях! Маму по фотографиям знает!

– Не перегибай…

– Что?! Это ты, похоже, не догоняешь, что на самом деле происходит! Ребёнок очень нервный, замкнутый, постоянно болеет… – бушевала Людмила Петровна. – Какое вы готовите для него будущее?! А кто его в школу поведёт первого сентября?! А кто будет с ним уроки делать?! У нас с дедом уже терпенья не хватает!

Вопросы сыпались на мою голову как из рога изобилия, но ответов у меня не было: я сам плохо представлял все последствия этой авантюры.

– Ой! Не поднимай кипиш! Может, ещё ничего не получится, и она вернётся через месяц или вообще никуда не уедет.

Людмила Петровна взглянула на меня укоризненно.

– Ты ведешь себя как тряпка! Стукни кулаком по столу, загони под лавку, а то она совсем обнаглела!

– В этом есть некоторое преимущество, мама…

– Какое может быть преимущество в том, что у тебя жена гуляет, как кошка, сама по себе?

– Я тоже делаю всё что угодно, и мне не нужна женщина, которая будет ходить за мною попятам.

– А ребёнка вы зачем родили?!! – крикнул отец из туалета, шурша последним номером «Московского комсомольца». – Вот уроды! Натуральные раздолбаи!

– Дети появляются по промыслу Божьему! – ответил я.

– А воспитывать их тоже Господь должен?! – возмутился папенька, сдёргивая воду.

В этот момент на шум прибежал Костя из дальней комнаты, шкодливо выглянул из-за угла и спросил строгим голосом:

– Что вы тут кричите? А где мама?

– Мама на работе, сынок… Иди к папе на ручки.

Он посмотрел на меня недоверчивым взглядом, обошёл стороной и демонстративно уселся к бабушке на колени. Я виновато улыбнулся и сделал ещё одну попытку купить его расположение:

– Костюша, хочешь, мы в субботу пойдём в пиццу, а потом в кино?

Он смотрел на меня небесно-голубыми глазами, расстреливая в упор… Невозможно было уйти от этого взгляда или отмахнуться от него, настолько он был открытым и по-детски бескомпромиссным.

В этом возрасте – ему было семь лет – дети ещё не умеют врать и лицемерить, но уже способны улавливать фальшь взрослых. Костюша был развитым ребёнком – более развитым, чем многие его сверстники… Говорить он начал в девять месяцев довольно внятно и целыми предложениями, и, как только он заговорил, я сразу же понял, что он осознаёт гораздо больше, чем я мог себе представить.

С трёх лет он рисовал акварелью или карандашами яркие сюрреалистические сюжеты, по насыщенности цветовой гаммы напоминающие творения Ван Гога. Он с пелёнок интересовался книгами и настойчиво заставлял ему читать, – в основном этим занимался дедушка Юра. В шесть лет он уже сам читал и даже написал своё первое стихотворение, посвящённое маме.

Это был очень спокойный и адекватный ребёнок. Он никогда не устраивал истерик и ничего не просил. С малых лет он прекрасно понимал, что ему позволено, а что категорически запрещено. Он не производил в домашних условиях свойственного для детей технического шума: никогда не орал, не носился по квартире как ужаленный, не выворачивал содержимое шкафов, ничего не ломал и никуда не лез, – всё его игры имели сугубо интеллектуальный характер.

Иногда мне казалось, что это не мой ребёнок, поскольку он был похож на ангела, в отличие от меня – черного брутального татарина. Его вьющиеся льняные локоны и огромные голубые глазища, словно холодные северные озёра, были совершенно далеки от южных степей, в которых зарождалась моя кровь. Я подозревал свою жену в том, что она нагуляла ребёночка с каким-нибудь белокурым аполлоном в балетных трико. Да и характер у Костюши был ангельский, в отличие от меня – дерзкого, агрессивного, неуправляемого, самоуверенного, эгоцентричного, хвастливого и по большому счёту довольно поверхностного человека.

Однажды он буквально ошарашил нас и поставил на место всего лишь одной фразой, которая прозвучала в его устах как сверхъестественное откровение. Мансурова приехала в тот день из Екатеринбурга, и мы забрали ребёнка домой – поужинали и тупо смотрели какой-то фильм. Она сидела на одном краю дивана, я развалился на другом, а Костюша затих где-то между нами. Тишина – и только телевизор бормотал что-то невнятное голосом «с прищепкой на носу».

Отношения в тот момент у нас были крайне натянутые: мы практически не разговаривали, а если приходилось как-то взаимодействовать, то разговаривали через губу; мы не проявляли никаких телячьих нежностей, то есть не обнимались, не целовались, не трахались и даже спали под разными одеялами.

– Вы что, совсем друг друга не любите? – неожиданно прозвучало в этой амбивалентной тишине.

Мы синхронно повернулись на середину, и, честно говоря, я даже не понял, о чём идёт речь…

– Почему ты так решил, Костюша? – спросила Лена и робко улыбнулась; у неё был ошарашенный вид, а я смотрел на него так, как смотрел Голиаф на Давида, когда ему в лоб прилетел камень.