Пристанище пилигримов

Я никогда не был так близок к суициду. Теперь я понимаю, почему люди залазят в петлю, стреляются, выпадают из окон, топятся, травятся, режут вены, не имея на это видимых причин. Потом близкие не верят в самоубийство, ищут хоть какие-то мотивы и ничего не могут понять, ведь он ещё вчера был нормальным человеком – радовался жизни, строил какие-то планы на будущее, купил себе на лето резиновую лодку, и вдруг на тебе – выхлестнул мозги из дробовика. «А может, это убийство?» – подумают они и будут совершенно правы, потому что только бесы подводят человека к этому краю.

И вдруг до меня дошло: «А ведь ты умер, дружок… Душа не сразу покидает тело и не отправляется сразу же в иной мир».

«Твоя душа сейчас находится в непонятках», – заключил я и осторожно выглянул из-под одеяла… Я увидел серый потолок с раздавленными на его поверхности комарами и пыльную люстру с двумя уцелевшими плафонами, – перевёл взгляд в сторону, и откуда сбоку выдвинулся огромный гардероб с антресолью, у него в дверях были зеркала, в которых отражался потолок, противоположная стена и висящий на ней ковёр… «А я? Я отражаюсь?» – подумал я и начал медленно сползать на пол…

Я очень боялся, что могу не увидеть своё отражение и ко всему ещё провалюсь в эту бесконечную глянцевитую пропасть, из которой моя душа уже никогда не выберется. «Вот почему завешивают зеркала, когда в доме покойник», – подумал я, но тем не менее продолжал на четвереньках подползать к гардеробу. Мне было страшно, но любопытство было сильнее. Я увидел в зеркале свою опухшую морду, и меня слегка попустило…

На работу я в этот день не пошёл, а с самого утра начал пить. Бутылка водки заполнила эту пустоту, но ненадолго… Через пару часов абсолютного обморока я вновь открыл глаза и увидел тот же самый потолок с алыми пятнышками убитых насекомых. Я прислушался к себе и ощутил мелкую дрожь – этакую вибрацию, словно в моей черепной коробке работали перфоратором. Я подскочил с дивана и бросился в ближайший ларёк…

– Девушка, – обратился я к продавщице дрожащим голосом. – У вас есть водка дешёвая, но хорошего качества?

– У нас есть водка за червонец, но на бутылках даже нет этикеток, ни то что акцизных марок. Ну что рискнёшь?

– Она нормальная? – задал я наивный вопрос.

– А я почём знаю? Я её не пью и сама не разливаю.

Я навёл на неё фокус с некоторым любопытством – молодая сочная баба, широкое холёное лицо, богатая тёмно-каштановая шевелюра, черные как маслины глаза, выпуклое декольте, в котором утонула толстая золотая цепь с килограммовой ладанкой, чувственные пухлые губы… Но была в ней какая-то червоточина: потрепало её изрядно, внутри не осталось живого места.

– Вы что, стихами разговариваете? Давайте устроим батл.

– Так тебе бутылку… или батл? – спросила она, грубо хохотнув.

– Давай парочку и бутылку минералочки, – ответил я, высвобождая из потной ладони скомканные купюры вперемежку с мелочью; всё это посыпалось на прилавок.

– Ты сегодня до вечера работаешь или до утра? – спросил я.

– А что?

– Я могу тебя подождать и пока не нажираться… Давай вместе улетим. – Я прищурился так, словно в лицо мне подул лёгкий бриз.

– Куда? – Голос её укутался бархатными нотки.

– Туда, где нет печали.

– Никуда я с тобой не полечу, – сказала она, снисходительно приподняв уголки губ. – У тебя колечко обручальное…

В замешательстве я посмотрел на свой безымянный палец, как будто видел его впервые.

– А хочешь, я тебе его подарю?

– Чудной ты, парень, а на душе – гранитный камень… И такие глаза… как будто сглазили.

– Говоришь как пишешь, – похвалил я.

– На шестёрке чалилась, голуба? – спросил я, состроив приблатнённую физиономию и добавив щепотку характерного косноязычия в слова.

Она посмотрела на меня, как на жалкого фраера, и ничего не ответила.

– Ну что ты на меня глаза пялишь, деточка? – продолжал я строить из себя блатного, с наглой ухмылкой облокотившись на прилавок. – Меня брать надо, пока я не ушёл. Ты прикинь, болт девятнадцать сантиметров, да ещё с хитрой резьбой. Его же надо куда-то пристроить – грех такое богатство носить в штанах. Настрадалась уже – хватит! – от маленьких членов. Вот оно нежданно-негаданно твоё бабское счастье подвалило. Так пользуйся! Чё ты молчишь как рыба об лёд?

На губах у неё появилась смутная улыбка, и она молвила тихим голосом, потупив глаза в пол:

– У моего мужа с этим всё в порядке.

Я продолжал ехидно щериться.

– Да нет у тебя никакого мужа! – возопил я, переходя на смех.

– Откуда ты знаешь? – смущённо спросила она.

– У тебя – глаза голодные, – ответил я с видом знатока.

Она посмотрела на меня исподлобья, выставила на прилавок две бутылки без этикеток и полторашку минералки, посчитала деньги, вернула мне какую-то мелочь, на что я гордо ответил: «Сдачи не надо», а потом с подчёркнутой вежливостью отправила меня в долгое эротическое путешествие:

– Да пошёл ты… баклан отмороженный… синявка беспробудная… хмырь болотный… Шевели рогами, олень! Чё ты здесь торчишь как лом в говне?

– Караул! Вокзал поехал! – прокукарекал я, пытаясь изобразить крайнюю степень возмущения, но вместо этого предательская улыбка расплылась на моей физиономии. – Деточка, в натуре, а ты не боишься, что я тебя прямо здесь… – В этот момент дверь в павильон открылась, и на пороге появился здоровенный мужик, пахнущий лошадиным потом; он отодвинул меня тяжёлым взглядом и подошёл к прилавку.

– Привет, сестрёнка, – произнёс он глубоким грудным басом. – Чё такая грустная?

– Да ходят тут всякие…

Дальше я уже не слышал, потому что вывалился наружу, – хлопнула дверь, и быстрым шагом я направился домой. «На хрена мне эти приключения?» – подумал я, чувствуя как по всему телу пробегает нервный озноб.

Вечерело. Над крышами приземистых домов висело тусклое солнце: промышленный смог окутал город, в воздухе не было никакого движения – ни ветерка. Город буквально задыхался в этом розовом тумане.

Когда я вышел из павильона, то меня придавила к земле чудовищная тяжесть, – мне захотелось прилечь прямо на асфальт, покрытый бархатным слоем пыли. Я не понимал, что со мной происходит, но было совершенно ясно, что наваливается какая-то страшная болезнь.

Мне было очень больно, и если бы я не привык с малых лет отхватывать жестокие зуботычины, то, наверное, я бы пришёл домой, шарахнул бы залпом бутылку водки, а потом бы снёс полбашки из нагана, разметав по кафелю серое вещество. Я бы даже мог застрелиться из охотничьего ружья, как это сделал великий Курт Кобейн, но в отличие от Курта я был жутко любопытным: мне хотелось понять этиологию этой болезни и даже побороться с ней, ведь я по жизни настоящий боец и не в моих правилах сдаваться после первой юшки.

Сорвав бутылочную пробку, я приложился из горла – раскалённым обручем стянуло гортань… Меня чудом не вырвало. Я пошатнулся и закрыл глаза – на внутренней поверхности век вспыхнуло алое зарево. Палёная водка оказалась отвратительной, но меня совершенно раскудрявило с одного глотка. По городу ходили слухи, что барыги технический спирт бодяжат димедролом. Теперь я могу в это поверить.

Я выдохнул и открыл глаза. Проходящая мимо бабулька, словно от боли, сморщила жёлтое шагреневое лицо с маленькими чёрными глазками, глубоко посаженными в череп, и сказала с лёгким татарским акцентом:

– Сынок, ты бы закусывал… Возьми, ради Бога.

Она полезла в полиэтиленовый пакет с логотипом «МММ», вытащила оттуда маленький сморщенный пирожок и протянула его мне.

– Бабушка… – собрался я было возмутиться, но продолжать не стал; увидев её скорбное лицо и необычайно добрые глаза, я протянул руку, взял у неё пирожок и тут же его откусил – внутри оказалась картофельная начинка.

– Спасибо, бабушка. Спасибо от всего сердца.

– На здоровье, сынок. Не пей много – жизнь итак короткая, – сказала она, распустив лучики морщинок вокруг глаз.

– До свидания. Всего Вам хорошего.

Водка и доброе отношение случайной прохожей сняли брутальную тяжесть с моей души. Тихое блаженство потекло в моих жилах, словно кровь превратилась в мёд. Я тихонько брёл вдоль обшарпанных стен, исписанных тусклыми, поблёкшими на солнце граффити. Я брёл, шаркая подошвами и запинаясь о рельефные неровности асфальта, и всё глубже погружался в свои воспоминания, которые накрепко связывали меня с этим районом, с этой колыбелью тагильского андеграунда и криминала, с теми кого любил, с теми кого ненавидел… За каждым углом, за каждым деревом, за каждой стеной, за каждым забором здесь опочила моя шальная молодость. Как я уеду отсюда в какое-то незнакомое место со сказочным названием «Югра»? Как я смогу оторваться от своих корней? Тело-то смогу оторвать, а вот душу – навряд ли.

Это началось 15 мая и продолжалось несколько месяцев… Я пил практически каждый день и пил до тех пор, пока сама жизнь не поставила передо мной ультиматум. Всё это время я понимал, что теряю семью, теряю работу, теряю уважение окружающих, но ничего не мог с собой поделать: в меня как будто вселился упрямый Незнайка, который всё делал наперекор здравому смыслу. Я сжигал мосты и все эти чёртовы воспоминания, а как известно, алкоголь – это лучший отбеливатель памяти. Я очень хотел улететь на юг, я очень хотел сохранить то, что у нас ещё осталось, но в какой-то момент я почувствовал: чем сильнее я дёргаюсь, тем крепче затягивается петля на моей шее. Мне казалось, что меня обложили со всех сторон, и ко всему ещё в конце мая я совершаю роковую ошибку, которая имела далеко идущие последствия.

.5.

Показное равнодушие – это был её метод: не проявлять никаких чувств, никакого интереса ко мне, ни о чем не спрашивать и ничего не рассказывать о себе, – в этом смысле она была настоящий кремень. Даже спустя полгода после знакомства я ничего про неё не знал, кроме того что она танцует в ночном клубе «Аполлон-13». Кто её друзья и подруги? Кто её родители? Где она учится? Что читает? Какую слушает музыку? Какие смотрит фильмы?

Я ничего не знал и, честно говоря, ничего не хотел знать. Я бы, наверно, заткнул уши и попросил бы её заткнуться, если бы она начала мне что-нибудь про себя рассказывать. Меня пугала перспектива серьёзных отношений, поэтому я постоянно валял дурака и корчил из себя полнейшего маргинала, хотя по большому счёту так оно и было. Она великодушно принимала меня таким, какой я есть, но это продолжалось до определённого момента…

Она проявляла себя только в постели, но каждый раз происходило что-то неимоверное. Я не мог понять, как она это делает, и до сих пор этого не понимаю. Как эта маленькая девочка с помощью своего тела и разума создавала такое чудовищное притяжение? Она не владела приёмами японских гейш и терпеть не могла порнографию. В техническом плане она была неумехой и считала, что извращения обесценивают секс, который, на самом деле, является великим даром богов. Она не кидалась во все тяжкие, как это делают многие девицы, когда хотят угодить парню, – она просто занималась любовью, вкладывая в каждое движение и в каждое слово столько глубочайшего смысла и столько своей энергии, что это всё превращалось в некое шаманство на грани безумия, после которого даже окна покрывались туманом и соседи выходили покурить на балкон.

Если бы она была проституткой, то имела бы постоянных клиентов, которые возвращались бы к ней вновь и вновь, но она была застенчивой вакханкой и оставляла в тайниках гораздо больше, чем отдавала, – она была самой настоящей скупердяйкой в любви.

С детства она не видела ласки, потому что её предки были холоднокровными рептилоидами. Такие человеческие качества, как сострадание, великодушие, бескорыстие, самопожертвование, находились за пределами её видовой аутентичности. Она была совершенно уверена, что добрыми бывают только слабаки, а честными бывают только идиоты. Понятие компромисс ей было незнакомо. Ругательное «стерва» она воспринимала как высшую похвалу. К тому же она была чертовски меркантильна, но, в отличие от моей жены, не умела зарабатывать деньги и была неисправимой лентяйкой, поэтому я совершенно не понимал, зачем она тратит время на меня, если могла бы стричь каких-нибудь «баранов».

У меня, конечно, были свои предположения на этот счёт, но все они были оторваны от реальности и опирались лишь на моё безграничное самолюбие. «Она очарована моей харизмой. Она – без ума от моего чувства юмора. Она по достоинству оценила мой поэтический талант. А если к этому прибавить мою внешность, то какая женщина устоит», – тешил я своё чрезмерное самолюбие, но чувствовал всеми фибрами души, что эта маленькая гадина меня не любит, и тогда вновь и вновь возникал вопрос, отправляющий меня в бесконечное путешествие по замкнутому кругу: «Почему она со мной? Зачем ей нужен такой неудачник?» Я пойму её только после того, как шлёпнусь с высоты моего самомнения на землю.

Мы расставались после каждого рандеву.

– Нет, – сказала она, сидя на краю дивана и натягивая колготки, – с этим пора кончать. Меня такие отношения не устраивают. Что я девочка по вызову, которая отдаётся за чашку кофе и comeback на такси? Я чертовски хороша! Я знаю себе цену!

Она встала на кончики пальцев и сделала плие – во мне опять что-то зашевелилось. У неё была классическая балетная фигура: прямые плечи, жилистые руки, рельефные ноги в чёрных колготках, упругие ягодицы, тонкая гибкая талия, тёмная копна волос и чеканный профиль, – всё в ней напоминало великую русскую балерину Майю Плисецкую.

– Ну тогда озвучь её, – ответил я, лениво почёсывая кубики пресса. – Я буду хотя бы знать, к чему стремиться. Поставлю перед собой цель, возьму повышенные обязательства, расхуячу свинью-копилку.

Она сделала презрительную физиономию, застёгивая на спине белый лифчик.

– Не смеши меня. Такие, как ты, умеют только болтать.

– Ну-у-у, это тоже искусство, – сказал я, широко зевая. – Попалась мушка в паутинку болтуна?

– Согласна. Ты дал мне хороший урок, но я сделала оргвыводы и буду искать отныне надёжного молчуна.

– Бабы любят ушами.

– Умные женщины при этом фильтруют базар.

– Где ты видела умных женщин? Лично я не встречал.

Она снисходительно улыбнулась, натягивая узкую юбку на бёдра. Она всегда одевалась очень медленно.

– Смотрю я на тебя, Эдуард, и не могу понять, с чего у тебя столько апломба… В чём ты преуспел? Чего ты добился? Ты находишься в возрасте Христа, но тебе совершенно нечем похвастаться. Я внимательно за тобой наблюдала, внимательно тебя слушала, все твои бредни, все твои байки, но я не услышала в этой болтовне даже крупицы зрелого ума. Сплошная бравада. Позёрство на фоне глубоких комплексов и неуверенности в себе. Патологическая форма эгоцентризма. Тридцатилетний инфант, избалованный женщинами и провидением. Тебе всё в этой жизни даётся слишком легко.

– А ты, случайно, ни психолог? Я уже где-то слышал подобную канитель.

– Нет. Я будущий педагог.

– Ну-у-у, ла-а-а-а-дно, поучи меня, а я слегка покемарю, – сказал я, уютно устраиваясь на подушках.

В тот момент она находилась в самом боевом, приподнятом настроении, – так всегда было после секса, – а я чувствовал себя загнанной лошадью. Она активно жестикулировала, строила уморительные физиономии, и ледяные глаза её в лучах настольной лампы искрились, словно припорошенные инеем. Смуглое лицо её покрылось лиловыми пятнами и мелким бисером, как будто она начинала разогреваться изнутри. Волосы её были взъерошены, в колтунах, поскольку я два часа таскал её по всем диванам и коврам.

– Ты хитрый. Ты всегда идёшь по пути меньшего сопротивления. А если где-то потребуются твои кулаки, твои жилы, ты обойдешь это место стороной. Ты не полезешь в драку.

– Интересно. Продолжайте, доктор, – сладко промурлыкал я, глядя на неё прищуренными глазами.

– Малодушие – это твоя самая великая тайна, которую ты скрываешь от всех. Ты можешь кому-нибудь дать в рыло, побарагозить, поорать, но ты всегда пасуешь перед житейскими трудностями. Ты типичный страус, который прячет голову в песок. Ты больше всего боишься ответственности, поэтому всегда переводишь стрелки на других.

– И это абсолютная правда. Молодец, девчонка! Не боишься рубить правду-матку?

– У тебя есть хоть какая-то цель в жизни? – спросила Таня, протыкая меня насквозь укоризненным взглядом. – Ну хотя бы купить машину или дачу, или новую квартиру…

– Нет. Я ни в чём не нуждаюсь. У меня есть всё, и я живу в полной гармонии с природой и с самим собой.

– Не пизди! – возмущённо воскликнула Таня.

– Я редко встречала людей более одарённых, – спокойным тоном продолжила она. – Ты мог бы стать великим учёным, знаменитым писателем, талантливым художником, настоящим поэтом… Хакером, наконец! Но у тебя с головой – серьёзные проблемы. Ты настоящий идиот, который даже не в состоянии грамотно распорядится этим капиталом. Твоё место – в дурке. Ты профукаешь свою жизнь, а потом будешь локти кусать.

Я продолжал улыбаться, делая вид, что меня совершенно не трогают её слова, но постепенно эта милая улыбочка превратилась в гримасу разочарования – в скорбную маску отверженного шута. Меня словно гнилыми помидорами закидали.

– Мысленно я уже с тобою порвала, но мне не хватает смелости, чтобы расстаться с тобой окончательно. Я продолжаю с тобой трахаться и понимаю, что не хочу тебя, что мне нужен совершенно другой человек. По всей видимости, это банальное сострадание… желание понять и простить. Как-то так.

– Ты хочешь сказать, что секс со мной – это благотворительность?

– Может быть… – Она сделала короткую паузу и твёрдо ответила: – Да. Именно так и есть.

Пространство вокруг заполнилось вязкой тишиной. Где-то на краю горизонта бежали бесконечной вереницей глухие товарные вагоны, и зыбкое эхо повторяло странные «бергамотные» голоса и уносило их в тёмную промозглую хлябь. Голоса вторили друг другу и было слышно, как звякают автоматические сцепки между вагонами. Где-то внизу хлопнула дверь и послышались шаги. Она задумчиво крутила в руках зажигалку Zippo, клацала ею… Периодически вспыхивало пламя, отбрасывая на стену её зловещую крючковатую тень.

– Ты обиделся? – робко спросила она, а я подумал: «Похоже, выпустила пар и успокоилась. А теперь ей стало меня жалко», но внутри прозвучал чужой голос: «О чём ты говоришь, дурачок? Она никогда не испытывала жалости, даже к своим родителям. Она идеальный хищник, умный, расчётливый и чуждый состраданию».

И правда, когда я вижу её холодные глаза, когда погружаюсь в их тёмную, беспросветную глубину, то сердце моё обрывается от страха, как будто рядом проплывает акула. Она так же безупречна и беспощадна.

Я медленно протянул руку к бутылке и, хотя рядом стоял гранёный стакан, приложился прямо из горла. Тёплые ручейки потекли по всему организму, а потом нахлынула горячая волна… Я блаженно улыбнулся, и всё растворилось в этой благодати: и страх, и сомнения, и неприятное чувство безысходности… Всё показалось ничтожным – даже смерть.

– Самое удивительное… – молвил я шёпотом.

– Что? – Она встрепенулась. – Что ты сказал?

– Меня удивляет, – громко повторил я, – что об этом мне сказала молоденькая девочка, с которой мы просто трахаемся по вторникам, и что об этом никогда не заикалась моя любимая женщина, которая родила мне ребёнка и которая является моей законной супругой. Почему она на всё закрывала глаза? Именно с её молчаливого согласия я опускался всё ниже и ниже.

– Она просто не хотела раскачивать лодку.

– Эта скорлупка все-равно пошла ко дну! – крикнул я и засмеялся, словно опереточный Мефистофель.

На этой волне я ещё раз выпил и продолжил заниматься самобичеванием:

– Ты поставила правильный диагноз, деточка. У меня совершенно атрофировано честолюбие. В прошлом году мне предложили должность начальника отдела разработки программного обеспечения, то бишь возглавить всех программистов в нашем прокатном цехе. Я отклонил это предложение.

– Испугался?

– Мне не нужны лишние головняки.

– А лишние деньги?

– Шкурка выделки не стоит. А ответственность? А вся эта утомительная суета и бесконечные трения? Жопу так развальцуют, мама не горюй! И самое для меня страшное – это субординация. Не научился я шапку ломать перед каждым высокопоставленным идиотом. Сейчас я никому не подчиняюсь и самое главное – никому не должен. Я делаю эксклюзив и пользуюсь своим авторитетом: прихожу, когда захочу, ухожу, когда посчитаю нужным, могу вообще пару дней задвинуть, особенно с похмелья. Мой руководитель – мягкий интеллигентный человек, из которого я верёвки вью, но если ты сам начальник, это круто меняет дело. Я не смогу вылизывать жопу какому-то Ивану Ивановичу и при этом давить пацанов, с которыми я работаю, и не дай Бог, если этот Иван Иваныч на меня голос поднимет… Я любого человека, независимо от его положения, могу послать на хуй! Работу эту грёбанную могу послать ко всем чертям! Жену могу отправить в долгое эротическое путешествие, и друзей могу отправить туда же…

– А меня? – спросила Таня, ревниво прищурив глаз.

– Тем более! Без всяких сожалений! – громко крикнул я и продолжил пьяную хлестаковскую браваду: – Любая должность – это ярмо, которое просто так не скинешь. Люди очень быстро привыкают к деньгам, к власти, к привилегиям. Чем выше поднимается человек по служебной лестнице, тем меньше в нём остаётся человеческого, тем меньше в нём остаётся гордости, а это означает только одно – вверх по лестнице, ведущей вниз.

– И ради этого ты живёшь? – спросила Татьяна с горечью.

– Я не живу ради этого! Я просто не умею жить по-другому!

– Конечно! – возмутилась она. – Ты свободный человек! Свободный от любых обязательств, от семьи, от детей, от близких… Тебе совершенно нечего терять, потому что ты ничем не дорожишь. Ты натуральный камикадзе. Ты страшный человек. У тебя нет честолюбия, у тебя нет планов на будущее, но самое ужасное – у тебя нет планов на меня. Единственное, что у тебя есть, – это необъятная гордыня, которая заслонила даже солнце. Что ты запоёшь, когда останешься совершенно один?

– В последний раз… – прошептал я.

– Что?

– В последний раз я хочу тебя трахнуть, – членораздельно повторил я, вытянув губы в трубочку.

– Отпусти меня… Хватит, – попросила она, состроив лицо, исполненное нечеловеческих мук. – У меня нет времени на эту ерунду, которая болтается у тебя в штанах. Меня коллектив ждёт. Мы сегодня ночью выступаем в клубе.

– В последний раз. – Я протянул руку и прикоснулся кончиками пальцев к её голени, обтянутой шершавым капроном. – Я умоляю. Я никогда больше не позвоню. Никогда. Между нами всё кончено.

В то самое время как я страдал и умолял, она внимательно разглядывала кончики пальцев на правой руке, – аметистовый маникюр, серебряная змейка, оплетающая запястье, золотые кольца в ушах, рубиновый перстень на указательном пальце, тоненькая стрелка на колготках, лёгкое дуновение ветерка и опадающая портьера, – и вдруг я понял, что меня для неё не существует, что мы никогда не будем вместе, никогда не будем мужем и женой, никогда не будем любовниками, а если по стечению обстоятельств окажемся на необитаемом острове, то мы не станем даже товарищами по несчастью – мы будем жить в разных шалашах, каждый на своей половине острова, и встречаться будем только для разрушительного секса. Это было кратковременное прозрение, как мираж в пустыне, и в тот момент я ещё не догадывался о том, что мы уже давно находимся на необитаемом острове, где никого нет, кроме нас.

На журнальном столике валялась смятая пачка «Космоса» и стояла хрустальная пепельница, забитая чёрными окурками, а рядом – гранёный стакан… Я вновь приложился к бутылке и начал пороть откровенную чушь:

– Татьяна! – Я весь вытянулся в струнку, скорчив уморительную физиономию. – Я покидаю этот проклятый город навсегда. Сегодня – наше последнее антре. – Слово entree я произнёс с классическим французским прононсом. – Меня ждут чувственные закаты, тлеющие в бокале «Шардоне», и крики чаек на восходе солнца, а ты останешься в моей памяти лучшим сексуальным блокбастером. Ты знаешь, Танька, скажу тебе правду: я тебя не люблю, но смог бы отдать тебе почку… Странно, да?

Она посмотрела на меня с иронией и ничего не ответила. Потом медленно поднялась с кресла и начала рыться в сумочке, слегка наклонившись, – её крепкий зад, обтянутый облегающим тиаром, вновь всколыхнул моё сердце.

– У нас – новая постановка, – равнодушным тоном сообщила она, надевая узенький жакет. – Если дотянешь до полуночи, приходи в клуб.

– Меня уже тошнит от этих танцев! – крикнул я и начал тихонько к ней подбираться на мягких кошачьих лапках. – Я не отпущу тебя. Я безумно тебя…

– Руки убери!

Время остановилось. Ничего не существовало за пределами этой комнаты. Её шмотки опять полетели в разные стороны, а белый лифчик, как ему и полагается, вновь болтался на люстре. Когда я стягивал с неё колготки, она довольно ретиво брыкалась и всё норовила заехать мне пяткой в живот или в пах, но когда я ухватил губами её коричневый сосок, она замерла и вся покрылась мурашками.