Пятое время года

Если бы не герр Краузе, преуспевающий бизнесмен, лишенный бизнесменской фанаберии, она, пожалуй, впала бы в полную тоску. Жуткий чревоугодник, поедая блины с икрой, то и дело поглядывал через стол – не умирает ли с голоду его хорошенькая визави, шутливо подливал капельку вина в пригубленный бокал – «чин-чин!» – и всячески пытался вовлечь в беседу «нашу серьезную фрейлейн». Фрейлейн и сама с превеликим удовольствием поболтала бы с немцем: интересно же узнать из первых рук, как живет объединенная Германия, но, зомбированная командиром – «лишнего не говори», – боялась нарушить субординацию.

Заиграл оркестр. Замяукала длинноногая солистка – с простуженным голосом и таким унылым носом, висящим между черных сосулек волос, словно явилась сюда отбывать тяжелую ежевечернюю повинность. Спрашивается, зачем так себя мучить? Надоело открывать рот, устраивайся дежурной в метро – сиди возле эскалатора в стеклянной будке с табличкой «За справками не обращаться».

Песенка была примитивной, тавтологически попсовой, из тех, что обожает Анжелка, и все равно ужасно захотелось, чтобы мужчина с низким, завораживающим голосом, сидящий справа и машинально отбивающий такт крепкими пальцами на краю стола, повернулся на сто восемьдесят градусов и сказал: пошли потанцуем, Татьяна? Тогда нежная рука легла бы на плечо в отличном твидовом пиджаке и смуглой щеки коснулись светлые волосы.

Поднялся эпикуреец Герман. Монументальный, как памятник Маяковскому, он, в отличие от некоторых, не страдал манией величия: в соответствии с правилами хорошего тона попросил у Николая разрешения пригласить фрейлейн на танец. Господин Швырков пожал плечами: да ради бога!

Когда на ладонищу великана легла маленькая ладошка, симпатяга немец признался, что очень любит танцевать, но еще больше – поесть, поэтому просит юную фрейлейн заранее простить его: он не сможет делать прыг-прыг… ха-ха-ха! Склонившись со своей высоты Кёльнского собора к уху партнерши, оглохшей от грохота оркестра, он спросил: фрейлейн – секретарь Николая? – и, услышав в ответ: нет, мы с его дочерью вместе учимся в университете, – снова засмеялся. Оказывается, он сразу подумал: такая девушка не может быть секретарем, такая красивая девушка должна сниматься в кино! Но университет – это еще лучше! Гут!

Пококетничать с немцем на глазах у господина Швыркова не получилось: воспользовавшись отсутствием «нужного» человека, он включил мобильник и его коротко стриженный затылок выражал крайнюю деловитость ровно до тех пор, пока не отзвучали жутко мелодраматичные, неизменно вышибающие из Анжелки слезу Желтые тюльпаны – вестники разлуки цвета запоздалой утренней зари…

Предложение Германа выпить за здоровье очаровательной студентки тоже не вызвало никакого энтузиазма. Небрежно чокнувшись с обслуживающим персоналом, господин-само-равнодушие поставил рюмку на стол.

Ах, так! Оскорбленная до глубины души «переводчица» закусила удила. Ловко вклинившись в вялый, уже совсем беспредметный разговор о предполагаемой питерской погоде, она задала герру Краузе дежурный вопрос, нравится ли ему Москва, по-немецки. Герман пришел в восхищение: как, хюбше штудентин говорит и по-немецки?!

– Мой немецкий, к сожалению, еще недостаточно хорош. – Теперь настала пора переходить на английский, чтобы было понятно не только уроженцу Кёльна, но и выскочке с Западно-Сибирской равнины. Прямо руки зачесались, так не терпелось наконец-то поприкалываться над ним! – …Но немецкий дается мне легко. Возможно, благодаря генетической памяти. Мои предки по материнской линии были немцами. Из Бранденбурга. Согласно семейному преданию, барон фон Штерн… Иоганн Себастьян накануне битвы при Ватерлоо прибыл ко двору императора Александра Первого с секретной миссией прусского короля Фридриха Вильгельма Третьего. На балу в честь разгрома наполеоновской армии… в Английском клубе барон познакомился с фрейлиной ее Императорского величества княжной… Таракановой. Они полюбили друг друга с первого взгляда, и Иоганн Себастьян Ба… ой, извините, фон Штерн остался в России навсегда. Супруги поселились… в Петропавловской крепости. После восстания декабристов барон, большой личный друг Пестеля и Милорадовича, оказался в опале и закончил свои дни в имении жены…Спасское-Лутовиново.

Судя по благоговейному молчанию, почтенная публика поверила всем завиральным мистификациям. С языка чуть не слетело непереводимое: пращур и с Пушкиным был на дружеской ноге! Ну что, бывало, говорит, брат Пушкин?..

– Жаль, среди моих предков не было китайских императоров. Изучать китайский так трудно!

Не дав наивняшкам опомниться, – ну просто обнаглевшая девчонка! – она ввернула абракадабру про погоду: Сегодня прекрасная погода – с утра снег с дождем, а вечером гроза – по-китайски и, сильно рискуя, – а вдруг немец знает испанский? – добавила, что еще очень любит испанский. Язык Сервантеса, Лопе де Вега, Кальдерона де ла Барка. А также португальский. Подтверждением стала та же идиотская фраза, прозвучавшая на языках жителей Пиренейского полуострова.

– О! Гут! Гут! – Герман был потрясен.

– Ну ты даешь, Татьяна! – Непродвинутый нефтяник, кажется, вообще обалдел.

Чтобы не выдать себя, «полиглотка» спрятала смеющиеся глаза в бокале с минеральной водой и чуть не поперхнулась, услышав справа хитренький, вкрадчивый шепот:

– Что баронесса желает на десерт?

Кошмар! Блестящие глаза «непродвинутого» тоже смеялись. Еще как! Хохотали! Мало того, он лукаво сощурился и очень выразительно подмигнул – «ты хотела произвести на меня впечатление, да?» Легче было провалиться сквозь землю, чем выдержать его взгляд.

– Благодарю вас. Ничего.

Герр Краузе поклонился фрейлейн фон Штерн, и они отправились танцевать zum letzten mahl*. Как упоительны в России вечера!.. – пела длинноногая девчонка. На сей раз с большим чувством. Или это собственное смятение чувств придавало всему особый смысл?

В вестибюле гостиницы Герман стал рассыпаться в благодарностях за прекрасный вечер, смешно обнимал Николая сверху, как медведь цыгана, хлопал по плечу, целовал руку фрейлейн.

Спальный район спал. Ветер стих, и минуты, отделявшие от «мерседеса», не вместили ничего, кроме черного звездного неба, стука каблуков по каменным плитам и странного ощущения, что мужчина, который шагает впереди, на самом деле идет рядом.

Водитель распахнул перед ним переднюю дверь, даже не приоткрыл заднюю – помчался за руль. Вот и все! Обслуживающему персоналу указали на место.

Нет, не все!!! На заднем сиденье лежал большущий букет! Трудно было усомниться в том, кому предназначался этот букет, однако на всякий случай следовало, пожалуй, его проигнорировать.

– В принципе это тебе! – Судя по голосу, господин бизнесмен хитренько улыбался.

– Спасибо.

Полураскрытые бутоны белых роз пахли совсем чуть-чуть, но их еле уловимый аромат снова наполнил сердце очень сложными чувствами. Совершенно запутавшаяся в них, она тихонько поцеловала нежные лепестки, уже жалея о том, что деловая встреча закончилась так быстро и впереди расставание, и вместе с тем страшно боясь, что расставание не состоится: он поднимется к Анжелке и всю ночь будет где-то очень близко. Вернее, мучительно далеко.

Машина затормозила у подъезда, и он снова выскочил первым. Только на этот раз для того, чтобы распахнуть заднюю дверь.

– Все, Татьяна, приехали! Давай-ка поживей, я опаздываю на самолет.

– Тогда всего доброго.

– Сейчас, подожди минутку… – Вытащив из внутреннего кармана пиджака пачку долларов, он отделил две купюры и протянул. – Держи!

– Нет, я не возьму! Ни в коем случае!

– Бери-бери! Каждый труд должен быть оплачен. Короче, встреча с этим немцем была для меня очень важной. Он не такой простой, как кажется, а ты мне здорово помогла. Неслабо выступила! Молодец! – Весело подмигнув, он сунул деньги в карман итальянского пальто и запрыгнул в машину.

В кармане оказалось двести долларов. Выходит, и по-весеннему нежные розы были всего лишь частью гонорара!

Если еще несколько минут назад, в машине, она представляла себе, как ночью его розы будут белеть в темноте и сводить с ума, то теперь с порога протянула букет Анжелке:

– Поставь на кухне.

– Супер! С Виктором встречалась, да?

– Нет. С твоим отцом.

– Ты чего? Откуда это он взялся?

– Откуда он взялся, я не знаю, но, в общем, дело было так…

Естественным финалом конспективного отчета о сугубо деловой встрече стали ненавистные доллары.

– Отдай, пожалуйста, отцу, когда увидишь.

– Делать мне больше нечего! Раз дал, значит, так надо. Не обедняет! – Швыркова решительно отвела руку, понюхала розы и аллергенно чихнула: – А-а-апчхи!.. Слушай, а отец к тебе случайно как бы не приставал?

– Анжелк, ты что, спятила?

– А чего? Он у нас, знаешь, какой бабник!

– Ну это ты, положим, врешь.

– Ничего я не вру! Мать говорит, отец ни одной юбки не пропустит. Она раньше только и делала, что за ним по всему городу носилась. Как бы его выслеживала. Теперь бегать не может, толстая стала, прям как бочка, так сыщика наняла. А сыщик этот пьяницей оказался. Отец ему литр поставил и как бы все узнал. Такой скандал закатил! Мать сказала, чуть не подрались… а-а-а-апчхи!..

Флёр исчез. Загадочный мужчина превратился в неверного мужа толстой тетки. Скандалы. Драки. Сыщики. И прочие сугубо реалистические подробности. Сначала стало грустно-прегрустно. Потом смешно: нашла, в кого влюбиться! И, наконец, легко-легко. Беспроблемно.

2

Еще позавчера в демисезонной толпе, нет-нет да попадались пессимисты в шубах и дубленках, а сегодня по-июльски горячая и по-апрельски солнечная вечерняя Тверская уже пестрела легкомысленным многоцветьем.

Здорово!.. Здорово-то здорово, только вот запланированная на вечер выпечка именинного торта по случаю знаменательной даты – двадцатилетия со дня рождения Швырковой – на кухне, наверняка накалившейся за день до состояния доменной печи, казалась прямо-таки преступлением против человечности…

По квартире гулял прохладный ветерок, подгоняемый трудягами кондиционерами. Ура! Да здравствует научно-технический прогресс!

Десять минут под душем, и мысль о бело-розовом, праздничном клубничном торте со свечками захватила с новой силой. Действительно, ну как же не порадовать Швыркову, «до ужаса обожающую все домашнее», в столь торжественный день? Но больше всего, если честно, вдохновляли будущие Анжелкины восторги, и ничего плохого в этом не было: тщеславие, если оно преследует благие цели, – вовсе не порок, а мощный стимул!

Форма с отлично взбившимся тестом проследовала в духовку. Оттуда дохнуло таким сумасшедшим жаром, что снова возникла настоятельная потребность охладиться – выпить ледяного кефирчика и дочитать «Холодный дом».

Стоял жестокий мороз, открытая местность, по которой мы ехали, вся побелела от снега… Температура на кухне определенно понизилась. И взлетела градусов на десять, как только продрогшая бедняжка Эстер распахнула дверь в ветхое жилище кирпичника. Потому что в эту же самую секунду хлопнула дверь и послышался бодрый командирский голос:

– Коробки сюда! Корзину с цветами поставь здесь! Сумка пока пусть тут стоит! Все, Ген, свободен! Завтра часов в десять подъезжай.

Анжелкин отец – только так теперь и следовало воспринимать его – быстрыми шагами вошел на кухню и, заметив сидящую в уголке квартирантку – только так теперь и следовало воспринимать себя в компании с ним, – сделал большие глаза и, поставив на пол громадные пакеты, широко развел руки:

– Какие люди! Привет, Татьяна!

– Здравствуйте. – Равнодушный, с неудовольствием оторванный от книги взгляд не погасил сияющей улыбки господина Швыркова, по-видимому, уверенного в том, что своим появлением он способен осчастливить любого. Вернее – любую.

Не дождавшись возгласов ликования под духовой оркестр, он перетащил пакеты к холодильнику и, вытерев ладонью капельки пота со лба и красных, как томатная паста, щек, подсел к столу.

– Ну и жарища тут у вас в Москве! Анжелы нет? А ты что делаешь?

– Пеку торт.

– Торт? Ты умеешь торты печь? Надо же. А чего читаешь?

– Диккенса.

– Диккенса? И как, интересно?

– Очень.

Судя по запаху, корж в духовке дошел до кондиции. Все с тем же строгим и неприступным видом она молча выключила духовку, надела рукавицы, достала раскаленную форму и ловко, несмотря на то, что нежелательный свидетель с недоверчивой усмешечкой внимательно следил за всеми ее манипуляциями, перевернула желто-румяный, пухленький корж на заранее приготовленную на столе деревянную доску.

– Где это ты так научилась?

– И что особенного?

– Да, по-моему, современные девчонки вообще готовить не умеют.

– А, по-моему, кулинария – прекрасный способ творческого самовыражения. Если отсутствуют иные возможности.

– Самовыражения, говоришь? Хм… Ладно, шутки шутками, а пора и за дело браться! – Энергично хлопнув себя по коленям, он подскочил и вдруг остановился. Наморщил лоб и опять хмыкнул, но уже с сомнением. – Слушай, а в принципе ты права. Я раньше тоже любил готовить, все чего-то изобретал. А в армии когда служил, помощником повара был. Но мне там и досталось! Наша часть во Владимирской области стояла, в лесу. Ребята, бывало, грибов наберут ведер десять, я потом всю ночь чищу. Я мелкий был пацан, такой… тихий, незадиристый. Они надо мной тогда порядком поиздевались, гады! А картошки, знаешь, сколько перечистил за два года! Тонну!.. Ха-ха-ха! – Он так ностальгически-радостно расхохотался, как будто служба в Вооруженных силах, несмотря на чистку грибов и картошки, была самым счастливым периодом его жизни.

Любопытно! Однако делать какие-либо умозаключения на основе новых данных показалось занятием гораздо менее увлекательным, чем исподтишка, якобы углубившись в Диккенса, наблюдать за неузнаваемо демократичным сегодня господином бизнесменом.

Задорно, с армейским кокетством посвистывая и напевая: Идет солдат по городу, по незнакомой улице, и от улыбок девичьих вся улица светла… – он, сидя на корточках, разгружал пакеты: что-то ставил на левую сторону столешницы, что-то откладывал направо. Ничего не выскочило у него из рук, не упало на пол и не разбилось, как обычно падало и разбивалось у папы, стоило ему в отсутствие Инуси забрести на кухню.

Что и говорить, папа – с его выдающимся аналитическим умом – никогда бы не сообразил, как затолкать в отнюдь не пустой холодильник все те бутылки, банки, лоточки и пакетики, которые с легкостью разместил там Анжелкин отец… Легкость, как известно, дается практикой. Стало быть, мадам Швыркова не слишком баловала муженька. Держала в строгости. Потому-то он так и «любил готовить». Наверное, и щи варил, бедняжка, и котлеты жарил.

– Вроде все? – В задумчивости сложив губы трубочкой, он стал очень забавным.

Симпатично-забавным. Жаль, задача сегодняшнего дня состояла в том, чтобы подмечать в нем исключительно недостатки.

Светло-коричневые ботинки в полной тишине поскрипели у окна, прошлись взад-вперед по кухне и застыли. Крупным планом.

– Пойду, пожалуй, душ приму…

Анжелкин мобильник выдавал один за другим длинные гудки. Швыркова не отзывалась! А не отозвавшись, она могла проваляться в Сережкиной кровати на Серпуховке до завтрашнего утра. Ночь вдвоем под одной крышей с господином бабником представлялась мероприятием более чем рискованным. Наконец – о счастье! – трубка простонала нечто похожее на «алло».

– Анжел, это я, Таня! Приехал твой отец, ждет тебя не дождется!

– О-о-о… а-а-а!.. о-о-о…

– Ты слышишь меня? Приехал Николай Иванович!

– Да-а-а… А не знаешь… а-а-а!.. зачем его черт принес?

– Ты меня спрашиваешь? Немедленно приезжай! Немедленно!

– Ла-а-адно… К десяти буду… О-о-о…

Постельные завывания «непосредственной» Швырковой – чтоб ей провалиться! – послужили мощным чувственным катализатором: перед глазами возникло обнаженное тело стоящего сейчас под душем мужчины. Смуглое. Сильное. Один раз увиденное и, как выяснилось, навсегда врезавшееся в память. Неподвластная разуму память воскресила еще одну картинку: накинутый на голые плечи халат, крепкая шея, мускулистая по-шварценеггеровски грудь и волнующий запах мужского парфюма. И эта картинка всего через несколько минут вновь могла стать очень опасной явью.

Он был одет в темную футболку и светлые летние брюки, но запах парфюма, тот самый, заставил повторить про себя, как заклинание: «Анжелкин отец, муж толстой тетки, бабник!» – и со злостью затолкать «метелки» в миксер.

– Эй, ты почему такая сердитая? Давай я буду тебе помогать.

– В этом нет необходимости. Впрочем, если вам так хочется тряхнуть стариной…

Он прыснул от смеха. Как человек, обладающий чувством юмора и даже не лишенный самоиронии. Приятная неожиданность.

– Сможете корж разрезать на три части? Только вот так – вдоль?

– Нет проблем.

Вооружившись длинным, острым ножом, он опять сложил губы трубочкой и, в сомнении покачивая головой, начал примериваться, как лучше резать. Очень старательно, по-детски высунув кончик языка, с математической точностью отрезал ровно одну часть.

– А когда Анжела придет?.. Выключи миксер, не слышно ничего!

– В десять часов.

– …

– Что?

– Ну выключи ты эту тарахтелку хоть на минуту!

Возникшую по настоятельной просьбе паузу можно было с успехом заполнить растиранием клубники с сахаром.

– Ох, и деловая ты! Почти как я… Короче, расскажи-ка мне, где гуляет моя троечница-дочь. Небось, с этим со своим… как его?.. хлипкий такой пацан? Он как, ничего?

– Вполне ничего. По-моему, у вас нет причин для беспокойства. Приличный мальчик из приличной семьи. Его родители произвели на меня весьма благоприятное впечатление.

– И где это, интересно, ты его родителей видела?

– Однажды зимой мы с Анжелой ездили к ним на дачу. Семейство, правда, сугубо положительное. Папа – заслуженный мастер спорта по легкой атлетике, в прошлом инженер-конструктор, мама – бывший плановик, ныне пенсионерка на хозяйстве, и двое взрослых сыновей. – Этим, пожалуй, можно было бы и ограничиться, если бы при упоминании о двух сыновьях в сощуренных глазах внимательного слушателя не вспыхнул огонек непонятного свойства. Ревность?!

– Сережа – студент третьего курса какой-то экономической академии, Виктор – начальник департамента коммерческого банка. Забыла, как называется его банк, но, если вас интересует, могу у Вити уточнить. В самое ближайшее время.

С ревностью вышла ошибочка. Анжелкин отец по-отцовски сурово нахмурился:

– Короче, вместо того чтобы учиться, вы с Анжелой романы крутите?

Миксер заработал снова, на слабой, первой, скорости. Чтобы не раздражить еще больше и без того надувшегося, как индюк, строгого родителя.

– Как видите, крутим. По преимуществу масло с сахаром.

В ответ на невинную шуточку, призванную восстановить статус-кво, он вдруг рассвирепел:

– Знаем мы ваше масло! Учти, завалите сессию, я вам тогда такое маслице пропишу, мало не покажется! – и, подхватив со стола нож, так выразительно чиркнул им перед собой, что «квартирантка» невольно затряслась в такт с миксером. – Короче, секир-башка!.. Чего, Татьяна, испугалась? Ладно, не боись! Это я все из ревности. Жуть как приревновал!.. Анжелу к этому пацану…

Кого и к кому он приревновал – и приревновал ли вообще, – так и осталось загадкой. С самым миролюбивым видом насвистывая все тот же солдатский мотивчик, он ловко, на пять с плюсом, дорезал корж и с профессиональной заинтересованностью стал наблюдать за размазыванием клубничной массы и крема. Подавал советы, большей частью дельные, и воровато слизывал капельки, стекавшие на доску.

В завершение бело-розовый торт был украшен половинками гигантских израильских клубничин с ярко-зелеными «хвостиками». Безвкусных, но чрезвычайно эффектных.

– Ух ты! Классно самовыражаешься, Татьяна!

Теперь предстояла наисложнейшая задача – найти для великого произведения место в холодильнике, где оно должно было застыть в своем совершенстве.

– Можно временно вытащить эти бутылки?.. Тогда возьмите, пожалуйста, Николай Иванович.

– Иванович? Хм… Хотя вообще-то правильно.

Он подошел сзади, вплотную, большой, горячий, и вместе с бутылкой крепко, вовсе не как Иванович, сжал пальцы… Казанова пошел в атаку!

Лицо «коварного Казановы» не выражало ничего, кроме удивления:

– Ты что это так побледнела? Давай-ка садись, отдыхай, я сам твой торт уберу. В принципе уже пора и на стол накрывать.

Вовсе не побледневшая, а, конечно же, покрасневшая, она опять уставились в спасительного Диккенса. «Прощайте» – в знак того, что мы навсегда прощаемся с этой темой… Верно! Давным-давно следовало просто закрыть «тему». Тем более что ее, кажется, и не было. В противном случае он повел бы себя по-другому. Или все-таки «тема» присутствовала? Почему, в одиночку накрывая на стол, он приговаривал так, словно они хозяйничали вдвоем: «Рыбку мы положим сюда… икорку выложим туда… огурчики нарежем так, помидоры вот так… маслины куда?.. сюда!.. где салфетки?.. где у нас масло?.. хлеб мы поставим тут… помоем фрукты… положим в вазу…»? Что это, оговорки по Фрейду? И почему все время только Татьяна, а не Танечка или просто Таня?

– Ну, как, Татьяна?

– Нет слов!

И правда наделенный выдающимися домоводческими талантами, Анжелкин отец разулыбался, кокетливым мужским жестом откинул волосы со лба и вдруг в один прыжок очутился рядом. Положил руку на спинку дивана, как будто собрался обнять, и, склонившись – почти щека к щеке! – заглянул в книгу:

– Небось, про любовь? Нет?.. Он закрыл глаза рукой и отвернулся. Стану ли я когда-нибудь достойной его слез? Надо же! А чего мужик плачет? Девушка не любит?.. Любит? Во, дурной! И тебе, что, нравится эта чушь?

Дыхание с оттенком острых маслин, запах парфюма, запах пены для бритья, проявившийся в опасной близости его щеки и подбородка, наверное, подействовали бы, как хлороформ, если бы господин Швырков не замахнулся на Диккенса.

– Во-первых, Вудкорт – не мужик, а джентльмен! Во-вторых, разве можно судить о книге, выхватив из нее две фразы наугад? А в-третьих, «Холодный дом» написан в середине девятнадцатого столетия. Поэтому Вудкорт плачет. В конце восемнадцатого – начале девятнадцатого, в эпоху романтизма, он бы рыдал. В современной литературе вы, конечно, вряд ли такое встретите, и это вполне объяснимо. После невиданных по своим масштабам и жестокости войн двадцатого века человечество утратило сентиментальный взгляд на мир, поменяло приоритеты. Стало жестче, циничнее. С нашей ментальностью нам сложно понять людей того времени, но это вовсе не значит, что они были глупее нас. Просто они – другие!

С преувеличенным испугом отодвинувшийся подальше от грозной, вставшей на защиту классика девчонки, он наконец-то перестал подхихикивать – сосредоточенно свел брови к переносице:

– Другие, говоришь? Но читать-то тогда неинтересно. Если их не поймешь.

– Отчасти вы правы. Однако есть вечные темы. Та же любовь. Другое дело, что в конкретном случае любовная линия получилась невразумительной, упрощенной. Диккенса волновали более серьезные, глобальные вопросы – политические, социальные, нравственные. Я думаю, как писатель и человек он был намного умнее, глубже и интереснее автора той наивной мелодрамы, которую взял за основу сюжета, видимо, в расчете на коммерческий успех. Все эти сюсю-мусю, безусловно, – архаика, однако Диккенс потрясающе описал эпоху, быт, нравы. А еще, да будет вам известно, он великий приколист! Чтобы не быть голословной, я вам сейчас кое-что прочту. Из «избранного». Если я вас не слишком утомила.

– Пока не слишком… хи-хи-хи… валяй-валяй, читай!

Безусловно, не лишенный чувства юмора, он по достоинству оценил привычку дряхлой миссис Смоллуид то и дело засыпать у камина и валиться в огонь – весело похмыкал, но гениальная строчка в окошках вестибюля появляются пудреные парики, и их обладатели глазеют на беспошлинную пудру, что весь день сыплется с неба, увы, оставила его равнодушным. Более того, он зевнул в кулак.

– Извини… Кислородное голодание. Надо будет завтра за город съездить, чистым воздухом подышать, погулять… Поехали все вместе?

– Нет, завтра я пойду заниматься в Историчку. В Историческую библиотеку.

– Да хватит уж тебе заниматься! По-моему, ты и так знаешь больше, чем надо… Шучу-шучу, не сердись! Правда, поехали? Сходим в кабак, отметим как следует Анжелин день рождения. Можно, в принципе, и ее пацана взять. Погляжу на него поближе… – Заложив руки за голову, он потянулся с плохо скрытым длинным зевком, а когда вернулся в исходное положение и скрестил на груди налитые силой руки, созданные, несомненно, не для того, чтобы шелестеть страницами фолиантов, то, покусывая губы, еле сдерживал смех: – Кто б сказал, в жизни бы не поверил!

– Это вы о чем?

– Да так. Анекдот один вспомнил… О, смотри-ка, вроде наша Анжела явилась!