Пятое время года

Мужская часть педагогического коллектива была весьма немногочисленной, но неожиданно нашелся страстный поклонник – очень пожилой учитель математики, говорят, еще успевший закончить нижегородское реальное училище, лысоватый Степан Александрович Терентьев, которого мальчишки прозвали Тетеревом. Каждое утро, направляясь на урок с журналом под мышкой, он считал своим долгом кокетливо сощурить глаза и многозначительно прошептать: «Сегодня, Инна Алексевна, вы еще прекраснее, чем вчера!» Поскольку Степан Александрович был сильно глуховат, его тайные признания звучали довольно громко, и вся учительская покатывалась со смеху.

В общем, все было бы замечательно, если бы с каждым годом, месяцем, днем, проведенным среди милых, умненьких детишек, не становилась все более навязчивой, а потом и маниакальной мысль о собственном ребенке.

Забыв былую застенчивость, глупый стыд, раздражительная, непохожая на саму себя, она ходила от одного врача к другому. Весь душный июль выдавшегося на редкость жарким лета провалялась в больнице. Закончилось тем, что не было ночи, чтобы не снились кошмары: белые халаты, гинекологические процедуры, голые младенцы, мучительные роды. Разбуженный стонами и криками, Слава спросонья ужасно злился: тебе давно пора лечиться у психиатра! Дождливыми осенними ночами, и в самом деле безумная, она уже и спать не могла.

Однажды утром в учительскую ворвалась посвященная во все страдания Ольга Викторовна и, задыхаясь от нетерпения, радостно зашептала на ухо, что знакомая знакомой ее знакомой, которую все врачи в один голос уверяли, что у нее никогда не будет детей, поехала в Москву, в платную поликлинику на Арбат, к доктору медицинских наук Кузьмичкиной и на днях прекрасно забеременела!..

Доктор медицинских наук Кузьмичкина – белый квадрат с ярко-красными губами – взяла конверт с пятьюдесятью рублями, сверх тех, что были заплачены в кассу, и небрежно сунула в ящик стола. Не обращая ни малейшего внимания на дрожащую в ожидании приговора пациентку, доктор наук продолжала беседовать по телефону, видимо, с маклером насчет обмена своей двухкомнатной «хрущевки» в Зюзино на трехкомнатную квартиру у метро «Аэропорт». Наговорившись про потолки три метра, дубовый паркет, широкие подоконники, лоджию и раздельный санузел, Кузьмичкина поднялась и ушла. Вернулась сердитая и принялась с раздражением заполнять медицинскую карту. Услышала про аборт и брезгливо скривила кроваво-красные губы:

– Надо было головой думать, а не другим местом.

По Арбату, как по трубе, гулял ноябрьский сырой, резкий ветер. Сопротивляться ему не было ни сил, ни желания – не все ли равно? Ветер занес в темный, пустынный переулок, и из глаз брызнули слезы.

От троллейбусной остановки до родного дома она летела, как сумасшедшая, теперь, когда не осталось никакой надежды, охваченная желанием наконец-то поделиться с мамой всеми своими тайными обидами, горестями и бедами и, пока не вернулся с работы папа, поплакать вдвоем на диване в угловой комнате…

– Где же ты так долго, Инусь? Я уже начала волноваться. А у нас тетя Галя Балашова и Женечка. Ты прости, мы не дождались тебя и сели ужинать. Мой ручки, дружочек, и присоединяйся.

Тетя Галя рассказывала что-то смешное, и мама с Женькой хохотали. Им было весело.

– Добрый вечер.

– Инуся, рыбка моя, прекрасно выглядишь! Иди, я тебя поцелую… У-у-у, ты моя ласточка! Давай докладывай нам, как ты там живешь в своем Горьком.

– Спасибо, все хорошо. А вы как? Как Вики?

Сразу погрустнев, тетя Галя отложила надкушенный пирожок и с тяжелым вздохом пожала плечами:

– Да как Вики? Ты же знаешь, выгнала она своего Нилыча. Между нами, девочками, говоря, ну что это за мужик, у которого то голова болит, то, извиняюсь, жопа? Ладно бы еще был человек хороший, а то ведь полное дерьмо! Бездарь, ревнивец, скряга! Так обидно, что девочка потратила на него свои лучшие годы! Главное – детей не завела. Ты ж понимаешь, рыбка моя, какие могут быть дети, когда мужику восьмой десяток и он после двух инфарктов? И перспектив в этом смысле, боюсь, уже никаких. Сейчас появился у Вики какой-то оператор с Научпопа. Говорят, дико талантливый и парень очень неплохой, но пьяница, так что лучше ты меня и не спрашивай!

– Вы не огорчайтесь! Зато у Вики интересная, творческая жизнь.

– Я тебя умоляю! Какая творческая жизнь? Кому сейчас нужны актрисы с ее внешностью? В кино нынче одни дуньки и матрены, и чем страшней, тем лучше. В театре тоже беспросветный мрак. Сплошные интриги. Одним словом, гадюшник. – В своей обычной манере обвиняя в неудачах Вики кого угодно, только не ее саму, сегодня тетя Галя возмущалась как-то вяло, неохотно, без прежнего пафоса. Чувствовалось, что Вики для нее – больная тема.

– А дядя Володя как, здоров? Передавайте ему, пожалуйста, привет.

– Спасибо, рыбка моя. Здоров, как коров!.. И вам того же! – Не подверженная долгому унынию, тетя Галя лихо махнула рюмочку и захрумкала огурчиком. – Я как раз перед твоим приходом рассказывала, как мы с Балашовым сказочно провели время в Тбилиси у его друзей. Ты там никогда не была? Обязательно поезжай со своим красавцем мужем. Но лучше без мужа! – Игриво подмигнув маме: – Нинуль, там такие мужики! Стон! – она так выразительно закатила подкрашенные глазки, что и самый несчастный человек на свете не смог бы удержаться от смеха.

Любительница и похохотать, и поесть, тетя Галя слопала под завязавшийся по ее инициативе веселый женский спор, кто интереснее, усатые, темпераментные брюнеты или томные блондины, еще несколько пирожков, подчистила салатник, мисочку с маринованными подосиновиками и печально завздыхала, когда мама поставила на стол блюдо с курицей. Наконец, расхохотавшись сама над собой и отмахнувшись – эх, была-не была! – подцепила куриную ногу.

– Умру, но сожру! Нинуля, ты жаришь курицу бесподобно! Заявляю тебе это со всей партийной прямотой! А в Грузии мы жрали такие шашлыки! Уж и не знаю, что там лучше – шашлыки или мужики!.. Ха-ха-ха!.. Ах, я забыла рассказать тебе, Нинуль! Одна старая грузинка научила меня гадать на кофейной гуще. У тебя есть молотый кофе? Сейчас, бабы, расправлюсь с цыпочкой и предскажу вам судьбу на ближайшую пятилетку. Лучше любого партсъезда!

Счастливая Женька, у которой есть сын, кудрявенький, хорошенький Илюша, ничуть не боясь гадания, с готовностью подскочила:

– А как заваривать, в турке? Мамуль, где у нас кофе?

– В правом шкафчике, Женечка. Но на мою долю не вари. Боюсь, не усну.

– Жек, я тоже не буду.

– Инуся, рыбка моя, так не годится! Поддержи компанию! Не волнуйся, я всегда предсказываю исключительно позитив.

– Я не волнуюсь… Ну, хорошо, Жек, свари и мне.

Женька постаралась – кофе получился густым, жгучим, действительно колдовским.

– Пейте спокойно, девочки…Теперь левой рукой возьмитесь за ручку и переверните чашку от себя на блюдце, немножко подождем и будем гадать.

С видом заправской гадалки тетя Галя долго изучала застывшие разводы в Женькиной чашке и в конце концов разочарованно поджала губы.

– Ты, видимо, слишком быстро перевернула, все смазалось… Инуся, твоя очередь… – С каждым прищуром остреньких зеленых глаз и взлетом тонких, подрисованных бровей ямочки на щеках тети Гали становились все глубже… – Вот тут, кажется, все ясно… Да! У тебя, Инусечка, в ближайшем будущем родится ребенок, и это будет девочка! Можешь не сомневаться. Поздравляю заранее!

– Спасибо.

Как удалось не расплакаться? Конечно же, весь этот спектакль с гаданием имел одну-единственную цель – морально поддержать «бедненькую Инусечку». Если у женщины в тридцать с лишним лет нет ребенка, то именно ребенка ей и надо нагадать. Интересно, своей Вики Галина тоже так гадает? Или жалеет девочку?

После крепкого кофе сон в ту ночь совсем не шел, и, лежа на Женькином диване в угловой комнате, она перечитывала свой детский дневник с наклеенной на обложке трогательной незабудкой, пытаясь вспомнить, что волновало маленькую Инусю в те минуты, когда ровненько, бисерными буковками она записывала в «общую» тетрадь ту или иную «сокровенную» мысль… Женька не боится собак и гусей. Не боится нырять в озеро. Это потому, что она маленькая и не умеет думать…

За окном зашуршали колеса машин. Свет между шторами стал серым. Выключив настольную лампу, она спокойно закрыла глаза, впервые не боясь погрузиться в больничный кошмар, – между сомкнутых ресниц, все приближаясь, поблескивало на солнце Плещеево озеро. Молодая, в пестром сарафане, мама сидела на мостках рядом с бабой Катей, а папа, стоя по пояс в воде и поддерживая сильной рукой, учил плавать старшую дочь. Она барахталась, захлебывалась, но изо всех сил, упрямо била по воде руками и ногами. И вдруг почувствовала, что папиной руки уже нет, а она плывет! Ощущение было таким невероятным, что от изумления она чуть было не пошла ко дну. Вынырнула и закричала громко-громко:

– Мамочка, баба Катя, смотрите, я плыву!

Девочка родилась в августе. В открытое окно палаты на втором этаже доносился далекий звон колоколов, и она – мама Инуся! – прислушивалась и улыбалась: должно быть, сегодня какой-то праздник. Но даже если и не праздник, все равно воскресенье, а кто родился в день воскресный, получает дар чудесный! Ставшая панически суеверной – то и дело постукивающей по дереву и сплевывающей через плечо, – сейчас она уже ласково нашептывала в подушку то имя, которое так долго боялась произнести вслух: Лиза, Лизанька, Лизочек, Лизок…

– Инка! Киреева! Выгляни в окошко, дам тебе горошку! Эй, Инуська! Бабка Вера пришла! Тебе пожрать принесла!

Размахивая над головой букетом ситцевых флоксов, Вера Константиновна приплясывала на площадке под окнами роддома. Увидела невестку в окне второго этажа и, выронив авоську с передачей, вытерла глаза рукавом:

– Инуся…

– Вера Константиновна! У меня все хорошо! Девочка большая, здоровенькая, похожа на Славу!

– Я всегда в тебя верила! Ты у нас очень талантливая! – Вера Константиновна засмеялась сквозь слезы, подбежала поближе и ловко метнула растрепанный букет прямо в руки. – Слышь-ка, а давай назовем ее Танечкой?

– Танечкой?.. Что ж, хорошо, пусть будет Танечка.

Вполне возможно, ее безоговорочное согласие и повлияло на весь дальнейший ход событий. Первое, что она заметила, вернувшись с Танечкой из роддома, – разбросанные повсюду труды великих педагогов: от Яна Амоса Коменского до Макаренко и доктора Спока. Мало того, уже составлен список детской литературы на ближайшие десять лет, закуплены в большом количестве кубики, карандаши, акварельные краски, пластилин, альбом для гербария, – словом, все, что необходимо для всестороннего образования ребенка. «Будем формировать гармоничную личность!»

Кто, кроме Веры Константиновны, мог претворить в жизнь столь грандиозный план? Никто! Если уж она бралась за дело, то делала его с душой. По окончании театрального сезона свекровь оповестила всех подруг и знакомых о своем решении навсегда оставить сцену. Бодрым пионерским голосом она кричала в телефон:

– Ребенок, Шурк, важнее искусства! Инка с сентября выходит на работу, а я возьмусь за воспитание внучки. Да, Шурк, мне придется очень нелегко! Эти дураки-родители умудрились донельзя избаловать ребенка!

Но театр все равно жил в душе Веры Константиновны. Для маленькой внучки сочинялись забавные, нравоучительные пьески, которые затем разыгрывались с помощью кукол и мягких игрушек. А лет с двух-трех Танюшка и сама стала артисткой. В субботу в столовой натягивался занавес, и родителей, купивших «билеты» на премьеру, усаживали в первый ряд «партера».

Давали «Машу и медведя». Повязанная белым платочком, Танюшка появилась из-за занавеса, сдержанно поклонилась и отрапортовала:

– Лусская налодная сказка «Маса и медведь»! Исполняют налодные алтистки Советского Союза баба Вела и девочка Таня!

Бессовестный Слава, увидев свирепо рычащую Веру Константиновну в маске медведя и драной цигейковой шубе, фыркнул от смеха и, не выдержав, с воплем «Медведь! Ой, мамочки родные, страшно-то как!» унесся хохотать на кухню. Маленькая Танька растерялась. Отступила на шажок, с недоверием посмотрела на продолжавшую рычать Веру Константиновну и испуганно пролепетала:

– Бабвел, это ты или медведь?

– Да я, я! Черт бы подрал этого Славку! – Зажарившаяся в шубе Вера Константиновна стащила маску, вытерла пот с багрового лица и скомандовала: – Давай, Танька, все сначала! Занавес!

Дуэт был уморительный. По утрам теперь будил не звон посуды в буфете, а бодрый марш в исполнении Веры Константиновны: Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры – дети рабочих! Бабушка с внучкой маршировали.

– Бабвела, девочка Таня устала, – раздавался вскоре жалобный голосок. – Позалуста, не будем больсе малсиловать.

– Вот вырастешь кривобокой, тогда вспомнишь, как не хотела делать зарядку!

Бабушка была непреклонна, и Танечка, страшно боявшаяся вырасти кривобокой, снова начинала топать маленькими ножками.

Свекровь поднимала бедного ребенка в семь часов, заставляла маршировать, обливаться ледяной водой, может быть, и чересчур педантично, но невестка помалкивала, очень надеясь, что Танюшка унаследует бабушкин бойцовский характер и, когда вырастет, не будет такой размазней, как ее мама.

Выдрессированная бабушкой трехлетняя девочка, получив тарелку с кашей, говорила «благодалю», слопав ее – «спасибо, было очень вкусно», и никогда не забывала сказать «позалуста», если о чем-нибудь просила. Когда они с Танюшкой приезжали в Москву, дед Леня с бабушкой Ниной не уставали восторгаться удивительно воспитанной девочкой, и, хотя сердце переполняла гордость, ответ был один:

– В этом заслуга исключительно Веры Константиновны.

Дед Леня, тот в Таньке просто души не чаял. Вернувшись с работы, он, хитренько подмигнув внучке, с нетерпением поджидавшей доброго дедушку у двери, первым делом доставал из своего кейса очередную игрушку или шоколадку. Усадив Танюшку на колени, с большим интересом смотрел «Спокойной ночи, малыши». Нежно гладил девочку по светлой, кудрявенькой головке и ради нее был готов на любые жертвы.

– Слушайте, бабы, совсем вы с ума посходили! Нельзя же ребенка в такую жарищу в городе держать! Духота, выхлопные газы! Завтра же в Переславль к матери поедем! Я уже и отпуск оформил на все лето.

Кругом царило запустение: крылечко подгнило и покосилось, мостки у озера смыло водой, вдоль берега колосилась высокая трава, но было в этом запустении – в полевых цветах, пробравшихся в огород, в осыпающихся душистых ягодах одичавшей малины, в зеленой путанице листвы – какое-то магическое очарование.

Горячая послеобеденная тишина всех убаюкивала. Сонно улыбаясь, мама чистила вишни булавкой за столом под яблоней, и с ее длинных, тонких пальцев капал густой, сладкий сок. Папа читал газету в тенечке на завалинке, старенькая баба Катя дремала в горнице, под открытым окошком. Даже стрекотуха Танька помалкивала. Копалась в песке, лепила куличики и, зачерпывая пластмассовым ведерочком теплую дождевую воду из бочки, варила «кашу-малашу».

Покусывая травинку, она, Инуся, лежала на драненькой телогрейке в зарослях разбушевавшейся на свободе цветущей сныти – белых зонтиков с медовым запахом, наблюдала за всеми краешком глаза и, глядя в голубое небо, пыталась думать. Как пыталась думать и поздним вечером, сидя в одиночестве у черного, загадочного озера, и по ночам, проснувшись от легкого шороха дождя. Но мысли текли лениво. Сосредоточиться на чем-нибудь серьезном и важном – или вовсе не важном? – мешало ощущение счастья…

Пошли холодные дожди, и каждое утро начиналось с того, что мама со слезами на глазах умоляла старенькую бабу Катю уехать вместе со всеми в Москву. Бабушка в ответ качала головой:

– Ой, Нина, родимка, куды-те я поеду? Чай, и без бабки Кати в Москве-те народу полно. На тот год сами приезжайтя.

Мама как чувствовала – зиму баба Катя не пережила, перед ноябрьскими праздниками от соседей пришла телеграмма: Катерина Алексеевна скончалась.

Когда разошлись соседи с поминок, по-деревенски шумных и по-орловски хлебосольных, в старом доме стало пусто и холодно: печка дымила и ее побоялись растопить. Поежившись от холода, папа сказал:

– Надо бы нам, Нин, дом продать.

Жека заплакала навзрыд. Печальный папа вдруг рассердился и закричал:

– Как вы не понимаете? Дом не может без хозяина! Местные алкаши все быстро растащат! Пусть лучше люди живут.

– Женечка, Инуся, не плачьте! Папа прав, – заплаканная мама уверенно поддержала папу и, как всегда, нашла слова, чтобы выразить его чувства. – Представьте, девочки, мы приедем сюда летом, а бабы Кати нет. Разве без нее мы сможем быть здесь по-прежнему счастливы?

Ранним темным утром машина летела через голый, черный лес по пустынному шоссе в Москву. Все подавленно молчали, но думали, конечно, об одном и том же: вот и не стало места на свете, где все всегда были очень счастливы…

Со смертью бабы Кати папа сильно сдал. Сделался задумчивым, все чаще доставал из кармана коробочку с нитроглицерином и уходил из столовой, если по телевизору показывали похороны, а показывали их тогда часто. Звонил Танечке и подолгу говорил с ней. Танька отвечала деду полной взаимностью.

– Дед Лень, я тоже, знаешь, как без тебя скучаю? Кошмар! Но ты не огорчайся! Скоро у мамы каникулы, и мы сразу к тебе приедем…

Пятилетняя Танюшка, страшно гордая тем, что научилась читать, вытаскивала из чемодана книжку и усаживала счастливого деда рядом с собой:

– Дед Лень, ты когда-нибудь читал сказку про Кота в сапогах? Не-е-ет? Тогда слушай!

Девочка очень старалась, читала с выражением, пытаясь изобразить всех персонажей сказки, как ее учила Бабвера, но дед не столько слушал, сколько с нежностью наблюдал за ней.

– Ну, как, понравилось? Остальное я прочту тебе завтра. Дальше – еще интереснее!

– Какая ты умница! Вот вырастешь, закончишь школу на все пятерки и приедешь к нам. Будешь учиться в университете. Обязательно! Я-то, может, до того времени и не доживу…

– Как это не доживешь?

– Так. Я ведь уже старенький.

– Никакой ты не старенький! Ты очень даже новенький! – Танька гладила деда по плечу, по руке, и он млел от ласковых поглаживаний хорошенькой белокурой внучки.

– Ах, ты моя Снегурочка! Дай я тебя поцелую!

Папа, который никогда не баловал собственных дочерей, Танечку баловал отчаянно. Если бы Вера Константиновна видела, сколько всевозможных и по большей части совершенно ненужных игрушек покупается каждый день, если бы только знала, сколько мороженого и шоколада съедается в парке культуры, ее наверняка хватил бы удар! И остановить по-своему упрямого папу было не под силу никому.

– Ленечка, ты опять кормишь ребенка перед обедом конфетами!

– Пап, ты совсем избалуешь девочку!

– А вам дай волю, так вы вконец замуштруете ребенка! У человека должно быть счастливое детство! Поняли? У меня такая философия.

Наступала пора расставаться, и папа, полчаса назад с азартом игравший в прятки и сотрясавшийся от хитренького смеха за шторой, когда озадаченная Танюшка бродила мимо и никак не могла его найти, превращался в печального пожилого человека.

– До свидания, Снегурочка. Зимой приезжай обязательно. Будем с тобой в театр ходить. Запомни, здесь твой второй дом! – Папа целовал Танюшку и сразу отворачивался, чтобы никто не видел его слез…

Кто же мог знать, что всего через несколько лет так изменится вся жизнь, и, когда Танюшка закончит школу «на все пятерки», уже не будет ни папы, ни мамы, ни квартиры на Фрунзенской? Дома, где когда-то все были очень счастливы…

На улице погасли фонари – длинные тени на потолке исчезли. Танечка спала, широко раскинув ручки и улыбаясь. Чтобы не спугнуть счастливые сновиденья юности, ее измученная бессонницей мать, затаив дыхание, спустила затекшие, непослушные ноги с дивана и бесшумно, на цыпочках, пошла посмотреть, как там Бабвера.

8

Спрятавшись за углом, дабы беспокойная Инуся не заметила, как ее неразумная дочь, только что перенесшая тяжелое острое респираторное заболевание, скачет по морозу без шапки, она стянула шапку, расчесала волосы щеткой и, перепрыгивая через сугробы, побежала в направлении желтой пятиэтажки. За полквартала отдышалась, распрямила плечи и дальше пошла не спеша, непринужденной походкой. «Случайной» встречи не произошло. Окно на четвертом этаже было плотно зашторено. Как будто обитатель маленькой комнаты, набитой книжками о кругосветных путешествиях и моделями парусников, в двенадцать часов дня еще спал, лишь под утро вернувшись с дискотеки или свидания… Но такого не могло быть! Не должно быть.

Тухловатый «Овощной» переоборудовали в супермаркет. Покупка картошки отняла до обидного мало времени. Возвращение домой той же дорогой не сулило ничего, кроме повторного самоунижения: за десять минут человек не может проснуться, собраться и выйти на улицу. Возвращение другим, дальним путем, мимо школы, грозило встречей с бывшими одноклассниками. Как знать, а вдруг у них есть основания высказать сочувствие бедняжке Киреевой?.. Только этого еще не хватало!

Остановившись возле стеклянных дверей, чтобы натянуть теплые Инусины варежки, и перепутав правую с левой, она снова засомневалась: в перепутывании варежек определенно был какой-то знак! – и в эту же секунду перед супермаркетом лихо затормозили новенькие красные «жигули». Из машины выскочила Сашка Демина, а следом за ней – высокий, красивый мальчик в спортивной куртке, совсем не похожий ни на больного, ни на замученного учебой студента Академии водного транспорта, у которого абсолютно нет времени, чтобы позвонить. Ни уж, тем более, на человека тончайшей душевной организации, наделенного уникальной способностью угадывать чужие мысли на расстоянии в четыреста с лишним километров.

Шикарная дочь водителя из мэрии – в лисьем свингере, кожаных брюках и длиннющем шарфе, Сашка воображалистым жестом закинула шарф за спину, поставила на сигнализацию свою «девятку» и, подхватив Павлика под руку, словно кошка, потерлась носом о его плечо. Подлая рыжая кошка! Павлик не оттолкнул ее. Наоборот.

Поцелуйчик так затянулся, что «бедняжка Киреева» успела выбежать на улицу через другие двери, проскочила на «зеленый» и с гордо поднятой головой зашагала по противоположной стороне. Так вот, значит, как! Ларчик просто открывался!.. На скрипучей дорожке между гаражами, где никто не мог увидеть ее слез, она не выдержала и заплакала. Мучительное чувство вины перед Павликом за свои крамольные, плотские мысли об Анжелкином отце, оказывается, не стоило и выеденного яйца! Пусть так. Об этих муках не знает никто и никто о них не узнает, но парочка голубков, целующихся на виду у всего города, сделала ее участницей банальной, пошлой истории, и этого она Павлику не простит никогда… Предатель! Лицемер! Не он ли презирал помешанную на тряпках, одноклеточную троечницу Демину? Не он ли называл ее бледной поганкой? И вот, достаточно было Деминой приложить некоторые усилия – а она их безусловно приложила! – как бесхарактерный мальчишка забыл все свои принципы, забыл, что у Сашки принципов нет. Потому что, если бы они были, она не совершила бы такой подлости!

В детстве подружек не выбирают: копаются соседские девочки в одной песочнице, ходят друг к другу на день рождения, на елку, в первом классе садятся за одну парту. Разве в этом нежном возрасте можно предположить, что есть нехорошие девочки, от которых надо держаться подальше? Да в любом возрасте невозможно представить себе, что лучшая подружка, стремившаяся подражать всегда и во всем, когда-нибудь в этом своем неуемном стремлении к подражанию дойдет до того, что захочет иметь точно такого же синеглазого мальчика.

На баскетбольной площадке возле школы виднелись штрихи от вороньих лапок – еле заметный след одинокой, печальной вороны. Никогда больше не будет здесь тех загадочных тропинок, которые кто-то упорно протаптывал каждый раз после снегопада или налетевшей ночью метели. Сверху, из окна кабинета математики, таинственные тропинки на снегу выглядели как уравнение с тремя неизвестными: П + Т = Л. Понятное всей школе.

9

Серо-черная предрассветная Москва встретила унылой оттепелью. В кучах грязного снега обнажились мокрые окурки, пакеты из-под сока, использованные железнодорожные билеты и прочая дрянь.

Первой пассажирке открывшегося метро, собственно говоря, спешить было некуда, но, ступив на эскалатор, она моментально ощутила привычный ритм столицы, проскакала по ступенькам вниз и влетела в вагон первого поезда в сторону центра.

Осторожно, двери закрываются! Следующая станция «Красные ворота»…

На неугомонной Тверской, не засыпающей даже под утро, зло рассекая мощными шинами талый снег, в два потока неслись машины: с горы, от Моссовета, и вверх – от Охотного ряда к Пушкинской, Маяковке, Белорусскому вокзалу.

Несмотря на ранний час, Марьвасильна уже восседала за конторкой вместе с архаичным термосом – красные китайские цветочки на желтом фоне, – дула чай и, засовывая в рот здоровенный гамбургер, приветливо моргнула.