Пятое время года

Брошенный муж открыто не выражает своего неудовольствия, однако утром, в половине восьмого, когда, сонная, она кормит семью завтраком и все время путает, кому яичницу, кому кашу, кому кофе, кому какао, не без ехидства посмеивается и подшучивает:

– И что ты делать будешь, когда все книжки перечитаешь?

– К сожалению, все не перечитаешь. Между прочим, тебе, Лень, тоже не мешало бы почитать что-нибудь, кроме твоих любимых «Известий» и учебников про станки. Вообще, надо нам и в театр ходить почаще. На выставки, в Консерваторию…

– Ну уж нет, в Консерваторию давай без меня.

Действительно, вот был бы храп! Леня и в театре частенько засыпает, но, что самое удивительное, просыпается сразу, как только опускается занавес, и, хотя все проспал, по дороге в гардероб громко ругает автора, режиссера и актеров:

– Как хочешь, Нин, только мое такое мнение, что все твои театры давно пора позакрывать. А артистов этих, бездельников, в колхоз отправить, землю пахать! Стране нужны рабочие руки, а тут здоровенные мужики весь вечер ваньку валяют. Дармоеды! Барахло, а не постановка! Скучища!

По большей части Леня бывает не далек от истины: театр, безусловно, переживает не лучшие времена, но зачем обижать ни в чем не повинных старушек-билетерш и гардеробщиц, которые очень трепетно относятся к своему театру и воспринимают его бурную критику как личное оскорбление?

В театр хорошо ходить с Галкой – нарядной, оживленной, всегда готовой вместе прослезиться в трогательный момент или, гораздо чаще, обхохотать в антракте примитивную пьесу и актеров, которые «играют, как в колхозной самодеятельности». Но в таком случае приходится возвращаться домой, на Фрунзенскую, в одиночестве. Впрочем, можно взять такси за рубль, через четверть часа с комфортом подкатить к дому и успеть перед сном почитать что-нибудь настоящее.

3

Книжный азарт под стать грибному! И, кажется, он охватил очень многих: в книжных магазинах покупателей с каждым днем все больше, а хороших книг – все меньше. Прилавки забиты громадным количеством политической литературы: Маркс, Энгельс, Ленин и речи Хрущева на бесконечных съездах и пленумах.

Мода на книги – это неплохо, но вместе с тем, если люди покупают книги лишь из соображений моды, расставляют их по квартире и не читают, то тоже ничего хорошего, и как-то даже неприятно бывает участвовать во всеобщем ажиотаже, толкаться у прилавков рядом с теми, кто к книгам относится исключительно как к предмету интерьера.

На Кузнецком, в «Подписных», слава богу, пока еще сохраняется атмосфера клуба истинных любителей книги. Все знают друг друга в лицо, здороваются, беседуют о новинках и обмениваются подписками или отдельными томами.

Богемного вида маленький дядечка лет за шестьдесят – с длинными седыми волосами и в белом шелковом кашне поверх синего китайского плаща, – всегда раскланивается особенно любезно, приподняв шляпу и приветливо улыбаясь.

– Добрый день! Очень рад вас видеть.

– Здравствуйте.

– Что же вы сегодня так нагрузились, голубушка? Ай-я-яй! – Дядечка шутливо-осуждающе покачал головой и протянул руку за неподъемной хозяйственной сумкой с продуктами и книгами. – Позвольте вам помочь?

– Нет-нет, что вы! Спасибо, но…

– Никаких «но», голубушка, я с превеликим удовольствием провожу вас до метро.

Пришлось уступить. В конце концов не будешь же вырывать сумку у вполне приличного, интеллигентного человека, которого видишь не в первый раз?

По многолюдному Кузнецкому он шел сзади, однако то и дело забегал вперед и заглядывал в лицо. На углу Петровки следовало, пожалуй, попрощаться с ним: смущали и его помощь, и эти загадочные улыбочки.

– Большое спасибо, здесь я уже сама.

– Ни в коем случае! Как договорились – до метро. Между тем пора бы нам и познакомиться, любезнейшая. – Переложив сумку в левую руку, он поправил папочку, которую держал под мышкой, и приподнял шляпу. – Разрешите представиться. Эдуард Петрович Сусло', художник.

– Нина Александровна.

– Я, милейшая Нина Александровна, все любуюсь вами. Скажу вам как художник, как профессионал: у вас необыкновенное лицо. Не только очень красивое, но еще и благородное. Таких лиц, к великому сожалению, уже не осталось в наше, так сказать, прозаическое время. Почел бы за большую честь нарисовать ваш портрет… Не присесть ли нам на скамеечку возле Большого театра? Восхитительная погода! Весна! Всего на несколько минут.

Отказать любезному Эдуарду Петровичу было бы невежливо. На скамейке, под еще не распустившейся яблоней, припекало яркое апрельское солнышко, и Эдуард Петрович щурился, излишне пристально разглядывая свою новую знакомую.

– Не смущайтесь, Нина Александровна. Я ведь смотрю на вас как профессионал, как живописец… Нет, вы чудо как хороши! Удивительное лицо! – Он придвинулся поближе, взял за руку, как будто бы не по-мужски, без всякого заигрывания, и повернул ладонью вверх. – Ах, какая у вас аристократическая, точеная рука! Жаль, я не скульптор. Так когда, голубушка, вы позволите мне приступить к вашему портрету?

– Не знаю. Вряд ли это удастся…

– Отчего же, милейшая Нина Александровна, вы не хотите позировать мне? Уверяю вас, портрет получится великолепный. – Взгляд его маленьких, зеленоватых глаз мечтательно устремился к небу. – …Хорошо бы где-нибудь, так сказать, на пленэре, на фоне цветущего сада. Но можно и у меня в мастерской. Так, знаете ли, в старинном кресле… газовый шарф на обнаженных плечах… высокая прическа а-ля Помпадур.

Маловероятно, чтобы в предложении пожилого художника написать ее портрет содержался какой-то иной смысл, кроме чисто профессионального, но, услышав про «обнаженные плечи», она на всякий случай поспешила подняться со скамейки:

– Извините, мне пора.

– Ну что же, голубушка, не смею вас задерживать. Надеюсь в скором времени снова иметь удовольствие любоваться вами. Вы когда обычно бываете на Кузнецком? Как и я, по вторникам?

4

В своем модном наряде – полупальто и шерстяной юбке в крупную клетку, – который прохладным весенним утром казался вполне по погоде, сейчас она просто умирала от жары. К тому же страшно натерли ноги новые чешские полуботинки. Скамеечка в тени была поистине спасением.

– Ах, да вы, голубушка, совсем измучились от жары! – Присевший рядом Эдуард Петрович сочувственно покачал головой и шутливо сощурился. – Позвольте по такому случаю угостить вас мороженым. Вкусим, так сказать, не только пищи духовной?

– С большим удовольствием.

Перепрыгивая через лужицы от вчерашнего дождя, он устремился к мороженщице, торгующей с лотка у выхода из сквера, и вернулся, держа в руках два стаканчика с фруктовым мороженым по семь копеек и деревянные палочки.

– Самое любимое мое мороженое! Очень освежает. Уверен, что и в данном случае наши вкусы, так сказать, совпадают, милейшая Нина Александровна.

Конечно, она предпочла бы эскимо, рожок в сахарной вафле или пломбир с «розочкой», тем не менее поспешила заверить, что обожает фруктовое, поскольку уже давно заметила, что Эдуард Петрович – человек сильно стесненный в средствах. Он, бедняга, и книг фактически не покупал. Приезжал на Кузнецкий издалека, полтора часа тратил на дорогу в один конец только для того, чтобы быть в курсе всех литературных новинок. Долго разглядывал книги на прилавке, что-то записывал в блокнот и тем ограничивался. Каждый раз так и подмывало купить ему какую-нибудь книгу, за рубль с копейками, которую он перелистывал, цокая языком, но удерживала мысль, что таким образом можно его обидеть и даже раздружиться с ним. А не хотелось бы! Ведь Эдуард Петрович – единственный, с кем можно обсудить прочитанную книгу, увиденный спектакль или кинокартину. С Ленечкой, к глубокому сожалению, ничего не обсудишь: все свободное время он теперь проводит у «ящика», смотрит бесконечный хоккей или футбол и, если его любимый «Спартак» забивает мяч в ворота, кричит на всю квартиру: гол!!! В театр Леню на аркане не затащишь, да и в кино он соглашается пойти разве что на комедию.

Разумеется, обменяться впечатлениями можно с Левой либо с Галкой, но Леве, из-за Лийкиной безумной ревности, лишний раз не позвонишь, а Галка Балашова стала жутко безапелляционной. За время работы в своем литературно-художественном журнале, куда приходят известные поэты, писатели, литературоведы, – словом, умные и интересные люди, Галка здорово поднахваталась, и сейчас, не успеет подруга-домохозяйка и рот открыть, как она выдает «компетентную» оценку: дерьмо! После чего высказывать собственное мнение, естественно, не хочется.

А Эдуард Петрович, человек, вне всякого сомнения, эрудированный, с тонким художественным вкусом, всегда готов выслушать пусть наивное, но искреннее суждение, к примеру, о только что прочитанном романе Ремарка или о так взволновавшем фильме «Ночи Кабирии». Склонив седую голову на бок, он слушает внимательно, с интересом, перебивает редко, исключительно для того, чтобы похвалить: «Это вы очень тонко подметили, любезнейшая! Не устаю поражаться вашему художественному чувству, сударыня!» Приятно же. Вдохновленная его похвалами, она уже по пути домой начинает обдумывать, о чем в следующий раз расскажет Эдуарду Петровичу…

С мороженым, слава богу, покончили.

– Ну-с, о чем бы нам побеседовать сегодня, любезнейшая Нина Александровна? Для меня каждая наша беседа – поистине пир души!

– Для меня, как вы понимаете, тем более… Кстати, Эдуард Петрович, я давно хотела спросить вас, вы служите где-нибудь или вы член Академии художеств и занимаетесь исключительно творчеством?

Вопрос, очевидно, оказался бестактным – улыбчивый Эдуард Петрович переменился в лице, презрительно скривил губы:

– Ах, Нина Александровна, вы меня удивляете! Зачем, скажите на милость, мне, человеку свободному, бескомпромиссному, не скованному в творчестве никакими догмами, их Академия художеств? Это сборище ангажированных бездарей! Если бы вы знали, до чего мне ненавистен их замшелый соцреализм! Как эти маляры не понимают, что реалистические формы в искусстве давно отжили свое? Они статичны и не могут выразить всей стремительности, так сказать, экспрессии жизни, всех порывов души. Тонких нюансов. Настроения. Я глубоко презираю всех этих деятелей от искусства, так называемых художников! Вы непременно должны посетить мою мастерскую и посмотреть работы последнего периода. Скажу без ложной скромности – вы будете потрясены и смелостью манеры письма, и неожиданностью палитры. Когда же вы, наконец, соблаговолите приехать, сударыня?

– Боюсь что-нибудь обещать. Накопилось множество домашних дел.

Отнекивалась и приводила самые разные доводы она не впервые, потому что считала неприличным идти в гости к одинокому мужчине без Лени, а идти с Леней было совсем ни к чему. Не разбирающийся в современном искусстве, он со свойственной ему прямолинейностью раскритикует творчество художника-авангардиста, приведет ему в пример какие-нибудь картины, на которых все красиво и понятно, и станет очень неловко.

5

На пыльной, раскалившейся от солнца и жаркого пыхтенья тяжелых грузовых машин трамвайной остановке возле метро «Сокольники» она протопталась не меньше получаса, с каждой секундой раздражаясь все больше… А как не раздражаться? Уже четверть двенадцатого! Часа через два-три девочки вернутся из школы, Лене на ужин ничего нет, по-хорошему надо бы уже ехать обратно, а она еще и туда не доехала.

Подкативший в конце концов трамвай медленно пополз по запруженной транспортом, бесконечной улице, затем свернул налево и принялся кружить и кружить по узким фабричным переулкам, но стоило подумать о немедленном возвращении домой, как трамвай побежал быстрее. Замелькали зеленые тополя, деревянные домики за фиолетово-белыми кустами сирени, низкие заборы. С левой стороны пошел то ли парк, то ли лес, по-весеннему нарядный, чистый, свежий.

Эдуард Петрович, поджидающий на зеленом пригорке, тоже выглядел очень нарядно, как настоящий художник, – в свободной рубашке «апаш», с пестрым шейным платком.

– Опоздали, голубушка, опоздали!

– Извините, я невероятно долго прождала трамвай.

– Ничего-ничего, торопиться некуда! Ради вас, сударыня, я сегодня отменил все свои дела. У меня к вам такое предложение, любезнейшая Нина Александровна. Для начала мы с вами погуляем. Такое благолепие кругом, воздух поистине райский! Налюбуемся природой и отправимся любоваться, так сказать, творениями вашего покорного слуги.

Воздух действительно был божественным, наполненным запахами сирени, травы, молодых листьев. Песчаная дорожка шла между исполинских дубов, только-только выпустивших красноватые, тугие листья, и кустов орешника, еще нежно-зеленых. Кусты орешника закончились, и перед глазами предстала сначала помойка: ржавые кровати, корыта, ведра и все прочее, – потом голубая дощатая уборная с настежь распахнутыми дверями и, наконец, одноэтажный барак, возле которого болтались на веревках простыни, мужские кальсоны, женские лиловые и желтые трико. Орало радио. Русский народный хор имени Пятницкого задорно выкрикивал:

Эх ты, зима морозная!

Ноченька яснозвездная!

Скоро ли я увижу

Мою любимую в степном краю?

Эдуард Петрович явно старался быть выше обстоятельств, но смущенная улыбка все-таки выдала его неловкость за окружающее убожество.

– Присядьте, голубушка, вот сюда, на лавочку. Я отлучусь всего на несколько мгновений. Захвачу кое-что и отравимся на пленэр. Один момент!

«Бабетта» растрепалась за долгий путь, помада стерлась. Капельки духов «Ландыш серебристый» на виски и шею немножко освежили, но настроение было тягостным: подумать только, Эдуард Петрович, творческая личность, художник, вынужден жить в этом страшном бараке, откуда тянет давно забытым запахом керосинки и раздается площадная ругань каких-то простецких теток, заглушающая даже радио.

Тетки, к счастью, затихли, и вдруг:

– Глянь-к, Маруськ, Суслик-то наш какую бабу привел!

– Никак не угомонится старый б…н!

Не дожидаясь продолжения, она подскочила с лавки и, если бы не Эдуард Петрович, подхвативший под руку, через минуту уже очутилась бы на трамвайной остановке.

– Пойдемте, голубушка, пойдемте! Страшная публика! Жалкий плебс!

По сырой тропке сквозь заросли отцветшей черемухи перепуганный Эдуард Петрович бежал впереди, а она, спотыкаясь, следом… Ну не дура ли? Зачем все эти приключения?

– Не хмурьтесь, любезнейшая! Сейчас мы с вами устроим пикничок и, так сказать, забудутся все мерзости людские. Тут есть одно прелестное местечко…

На склоне крутого, глубокого оврага, поросшего буреломным лесом, зеленела полянка с хрупкими зацветающими ландышами и белыми звездочками кислицы.

– Вниз спускаться не будем, там сыровато, ножки намочите, а вот здесь, с краешку, оченно хорошо. Так сказать, и наш покой никто не нарушит, и нам открывается отличная панорама… – Эдуард Петрович вытащил из большой дерматиновой сумки фланелевое одеяло и, расстелив его, выставил на середину четвертинку водки. – Располагайтесь, сударыня, будем пировать!

На «пир» слетелись, кажется, все кома

ры, проживающие в овраге. Чертова мошкара кусалась отчаянно, зудела над ухом, впивалась в ноги. Не спасали ни широкая юбка, ни ветка папоротника.

– Прошу откушать, любезнейшая! – Эдуард Петрович протянул стаканчик с водкой.

– Я не буду пить, Эдуард Петрович.

– Ни в коем случае! Должны же мы отметить, так сказать, ваш приезд в наши скромные пенаты? Итак, за вас, несравненная Нина Александровна! – Эдуард Петрович выпил, снова взглянул с укоризной и принялся торопливо чистить шкурку с картошки «в мундире». – Сейчас-сейчас, я организую вам закусочку. Пища богов! Ничего нет лучше россейской картошечки, завезенной в наши просторы царем-батюшкой, благословенным Петром Алексеевичем… Ну, полрюмочки, голубушка?

– Нет-нет, извините, я не хочу.

Эдуард Петрович больше не настаивал. Когда он выливал себе в стопку последние капли из бутылки, его рука заметно подрагивала. По-видимому, как и большинство художников, он был человеком сильно пьющим.

– Сударыня, я поднимаю мой «бокал» за блеск дивных глаз, за пламень ланит, за ваши божественные ручки! – Лихо опрокинув в рот заключительные полстопки, Эдуард Петрович как-то странно захихикал и вдруг, схватив за запястье, жадно прилип губами к ладони. – Несравненная… чаровница! Наконец-то мы сегодня сольемся в экстазе!

Не успела она что-либо сообразить, как больно ударилась затылком о землю. В спину вонзился острый сучок, а Эдуард Петрович, навалившись руками на плечи, все крепче прижимал к земле.

– Эдуард Петрович, что вы делаете? Отпустите меня!

– Мадонна моя, я чувствую всем телом, всем организмом, как ты изнываешь от страсти. Какие круглые, тугие перси! Богиня… Ну, обними меня, лобзай, моя ветреная куртизанка!

– Пустите, Эдуард Петрович! Да что же это такое с вами?

– Возбуждай меня, сладострастная, возбуждай! Приблизь, прелестница, минуту взаимного упоения. Какие полные бедра! Сейчас снимем твои шелковые трусики, и ты окажешься на верху блаженства…

Обезумев от ужаса, она впилась ногтями в искаженное до неузнаваемости, похотливое лицо Эдуарда Петровича и, когда он отпрянул, взвыв от боли, изо всех сил ударила его ногой один раз, другой, третий… Истерически закричала и не узнала свой голос – Эдуард Петрович кубарем летел вниз, в бездонный овраг… Так ему и надо! Она кинулась наверх, в лес, домой, но упавшие на лицо волосы моментально напомнили о забытой в овраге сумке с запасными шпильками, деньгами и ключами от квартиры…

Сумочка белела внизу, все так же под кустом папоротника, а из густой зелени и бурелома не раздавалось ни звука, ни шороха.... Где же он? Необъяснимая зловещая тишина могла иметь лишь одно, очень страшное, объяснение: он разбился насмерть! Голова пошла кругом: выходит, она убила человека? Что же теперь будет? Бесконечный позор, суд, тюрьма, девочки останутся без мамы…

Осыпалась земля под ногами, босоножки на коже скользили по крутому склону, мерещилось распростертое, истекающее кровью тело, от страха колотила дрожь, но, шаг за шагом, она спускалась вниз и, чтобы не свалиться в пропасть, цеплялась за шершавые стволы, колючие иголки, наматывала на руку тонкие березовые ветки. Они врезались в руку, и боль еще сильнее обостряла ощущение кошмарной реальности.

За кучей валежника что-то зашуршало. Хрустнула ветка… О господи! Прямо навстречу карабкался на четвереньках Эдуард Петрович! Скорая помощь ему явно не требовалась.

– Ты спешишь ко мне, моя пылкая мадонна? Сейчас мы вновь предадимся страсти!

Еще мгновение, и он схватил бы за ногу.

– Куда же ты? Не уходи! Вернись, коварная!

Колючий, жгучий, зудящий лес, казалось, не закончится никогда… И все-таки есть бог на свете! – продравшись сквозь елки, она выскочила почти что на трамвайную остановку.

Из-за поворота выползли два сцепленных вагончика. Оставшихся сил хватило лишь на то, чтобы упасть коленями на ступеньки и ползком забраться в вагон.

По-пролетарски повязанная косынкой кондукторша с подбитым глазом взяла три копейки, оторвала билет от рулона, болтавшегося на тощей груди, и с большим пониманием покачала головой… Ой, как же стало стыдно! Получалось, что она, Нина, «любезнейшая Нина Александровна», ничем не отличается от этой сизой кондукторши, побитой алкоголиком-мужем или сожителем вроде Клавиного санитара.

6

Галка слушала взволнованный рассказ вполуха, хотя вчера прямо умирала от любопытства, когда, позвонив с предложением пойти завтра пообедать в «Метрополь», услышала в ответ:

– Извини, я не пойду. Нет настроения.

– А что случилось, Нинуль? Расскажи!.. Не по телефону? Тогда тем более пойдем! Пообедаем, развеемся! Исправим твое настроение.

И вот теперь, когда они сидели в «Метрополе», Галкино внимание было приковано к столику у фонтана, за которым обедала компания мужчин среднего возраста. Двое, явно командировочные, выглядели по-провинциальному невзрачно, зато третий, чернобровый красавец в отличном импортном костюме, был вылитый Жан Марэ.

– Галь!

– А?.. – Застигнутая врасплох, Галка нимало не смутилась. – Нинуль, ты меня извини, но я, хоть убей, не пойму, для чего ты связалась с этим старым нищим. Какие-то бараки, овраги, сараи! Это вообще о чем?

– Я же тебе все объяснила! Если б ты слушала…

– Нинуль, а почему ты, собственно, так возмущаешься? Насколько я могу судить, ты сама во всем виновата. Часами трепалась с мужиком, подавала ему авансы. И еще какие! Поперлась к нему в гости, потащилась в лес! Кстати говоря, ты еще отделалась легким испугом. Этот алкоголик вполне мог дать тебе палкой по башке и изнасиловать.

– Ну что ты говоришь! Он же в сущности интеллигентный человек.

– А-а-а, понятно! Значит, интеллигентный! И ты рассчитывала, что в лесу он будет читать тебе Гомера в подлиннике?

– При чем здесь Гомер? Я же сказала тебе, он художник. Я думала, что он пошел за мольбертом, чтобы сделать эскиз моего портрета.

– Эскиз?.. Ха-ха-ха!.. Ох, и наивная ты у меня! Неужели ты до сих пор не знаешь, для чего мужик ведет бабу в лес? – Галка опять громко расхохоталась, стрельнула глазками и, раздосадованная равнодушием чернобрового, скривила губы в усмешке. – Учти, Нинуль, если мужик к тебе прилип, то вовсе не для того, чтобы рисовать твои портреты или разглагольствовать об искусстве. Ему что, потрепаться больше не с кем?

– Может быть, и не с кем. Он человек одинокий.

– Не придумывай! Хочешь мое мнение?.. По-моему, этот твой Су'сло – такой же художник, как я китайская императрица. Великий живописец так и не продемонстрировал тебе свои шедевры последнего периода?.. Вот, видишь! Уж поверь мне, будь он художником, он заставил бы тебя часа три восхищаться своей «гениальной» мазней.

– Ты считаешь, он выдумал про художника? С какой целью?

– Чтобы склонить к сожительству. Побыстрее затащить в постель, вернее, в овражек. А как еще мог охмурить тебя этот нищий сластолюбец? Сообразил, что дамочка не из колхозного крестьянства, вот и насвистел тебе, что он Леонардо да Винчи… Ах, да, я забыла, он авангардист! Знаем мы этих авангардистов! Небось, выперли в свое время из училища за профнепригодность, вот он и прикидывается авангардистом, непризнанным гением, а сам малюет афиши для кинотеатров или плакаты к Седьмому ноября. Народ и партия – едины!.. Ха-ха-ха! – Снова развеселившись, Галка в один глоток допила шампанское и придвинула вазочку с подтаявшими шариками мороженого.

– Галь, не может человек так беспардонно врать. Чего ради?

– Я тебе уже сказала: ради удовлетворения полового инстинкта. А заодно и себя ведь не грех потешить собственным враньем. Очень, кстати, распространенное развлечение среди бездарей и неудачников. Вот тебе примерчик. Не так давно таскался к нам в редакцию один «прозаик». Заливался соловьем! В «Советском писателе» у него выходит трехтомник, на «Мосфильме» запускается картина по его сценарию, на днях он заключил договор со студией Горького, а через неделю-другую и нас осчастливит новым романом в двух книгах. Что ты думаешь? Звоню своей знакомой в «Совпис»: Маргарита Сергевна, у вас, я слышала, выходит трехтомник Климова? С Марго чуть истерика не сделалась от смеха. Оказывается, этот Климов, бывший муж ее приятельницы, за всю жизнь написал три строчки: книга первая, часть первая, глава первая… ха-ха-ха!..

Ох, уж эта Галка! Всех-то она выведет на чистую воду, всех пригвоздит к позорному столбу! Все-то у нее неудачники, бездари, вруны, у всех половые инстинкты, сожительство, дешевые интрижки. Лишь она одна непогрешима, и только у нее одной каждый раз великая любовь, необыкновенный, возвышенный роман! Причем всегда с выдающейся, неординарной личностью: с главным редактором, либо со знаменитым театральным режиссером, либо с диктором телевидения. Страстные признания в любви, рестораны, такси, корзины цветов! Цветы, шоколадные наборы «в полстола» и прочие крупные подношения Галка «выбрасывает на первую же попавшуюся помойку, чтобы не волновать бедного, старого Балашова».

Впрочем, может быть, все это – сущая правда. В свои сорок с хвостиком Галка выглядит не больше чем на тридцать без хвостика. Красотка! Внешности посвящено все свободное время. Маникюрчики, педикюрчики, парилка, бассейн, массаж. Лучшая портниха, лучший парикмахер, лучшая косметичка. Свободного времени у Галки предостаточно. Родители у нее еще вполне бодрецкие, и Вики полностью под их присмотром. Домработница тетя Фрося убирает, стирает, ходит на рынок, готовит, а Галка порхает. Свою «зарплату» тратит исключительно на «булавки», за шубы и курорты расплачивается Балашов – член-корреспондент Академии наук…

Стоило задуматься, отвлечься на минуту, а ситуация изменилась коренным образом: теперь «Жан Марэ» кидал на Галку пламенные взоры.

Украдкой подмигнув подруге, Галка опять потупила глазки и вскинула их с необычайным изумлением, когда официант поставил перед ней на стол бутылку шампанского «Абрау Дюрсо» и вазу с первой, желто-красной, черешней: