Полная версия
Пятое время года
– Бедные вы мои! Как же вы теперь жить-то без него будете?
Леня не пришел ни в семь, ни в восемь. В половине девятого догадался позвонить – в министерстве митинг, надолго. Как было не расплакаться? Лени нет, у соседей тоже митинг на работе, Пелагея, прихватив шестилетнего Вовку, умчалась во двор, на лавочку, рыдать с соседками. Конечно, всенародное горе, только надо думать прежде всего о живых! Почему никого не волнует, что в пустой, такой темной в холодный мартовский вечер квартире остались совсем одни беспомощная женщина, у которой с минуты на минуту могут начаться схватки, и ребенок двух с половиной лет?
– Отчего сегодня все плакают? – Инуся смотрела снизу вверх очень серьезно. Бархатные глазки такие умненькие.
– Не знаю, милая. Давай Машу с Мишей кормить супом? Уже пора, они, наверное, очень проголодались.
И Миша, и Маша, и плюшевая собачка Булька дружно спали в кроватке вместе с румяной, хорошенькой Инусей. Заплаканная мама тоже задремала, и тут сильно ударил ножкой Женечка. Господи, где же Леня?.. Наконец сквозь мрачные видения и тупую боль в спине послышался долгожданный шепот:
– Нин, ты уже спишь, что ли?
– Нет. Дай-ка мне руку, я встану… Лень, послушай, мне кажется, Женечка может родиться сегодня.
Бесчувственный муж посмотрел так, как будто его ненормальная жена только одна и виновата в том, что ребенок родится именно сегодня.
– Поклянись мне, Леня, что ты не оставишь Инусю! На Пелагею я уже не надеюсь, она теперь не усидит дома, целые дни будет болтать на улице.
– Мне же на работу.
– Умоляю тебя, Леня! Девочка не может быть одна!
В два часа ночи, взъерошенный, испуганный, Леня дрожащей рукой набрал номер скорой помощи и начал поспешно одеваться.
– Нет, со мной не езди, я сама! Оставайся с Инусей. Мне так спокойнее.
В роддоме врачи, очевидно, тоже были не в себе, потрясенные смертью товарища Сталина, потому что после отчаянного детского крика объявили измученной роженице: мамаша, у вас девочка!.. Как девочка? Не может быть!
Крошечное создание хмурило белесые бровки точно так, как Леня, когда сердится, и исчезли все сомнения: ах ты наша Женечка! Нам бы с тобой только поскорее вернуться домой…
Дома ожидало страшное известие: девятого марта, в день похорон товарища Сталина, в давке на Трубной площади погибла несчастная, глупая Поля вместе с домработницей из восьмой квартиры.
Глава пятая
1
Девочки спали, каждая на своем краю тахты и каждая на свой манер: Инуся, спрятав носик под одеяло, Женечка привольно раскинув на подушке худенькие ручки. Какие же они стали большие! И такие разные…
Поплотнее задернув шторы, чтобы весеннее солнце не разбудило девчонок слишком рано, и поправив ширму, отделяющую маленьких от взрослых, она на цыпочках поскакала к освещенному настольной лампой и так неудобно теперь задвинутому в угол, к двери, столу. Но Лене же необходимо место, чтобы заниматься по ночам.
Осоловевший после вечерних лекций в своем Станкоинструментальном институте, он уже немножко пришел в себя – с удовольствием попивал чаек.
– Ты должен серьезно поговорить с Женечкой! Ты единственный, кого она боится, я уже не справляюсь с ней.
– Ну и чего опять случилось-то?
– Мы с Инусей сегодня два часа разыскивали Женю по всем окрестным дворам. Представляешь, какой ужас? Наша разбойница забралась на дерево и вместе с какими-то чумазыми мальчишками с большим увлечением стреляла из рогатки в голубей. Я думала, Ленечка, у меня будет разрыв сердца, когда увидела Женю на дереве!
Леня чересчур снисходителен к Женькиным проделкам – только хмыкнул в ответ. Бессердечного отца ничуть не взволновало, что его пятилетняя дочь могла упасть с дерева, разбиться насмерть или на всю жизнь остаться инвалидом.
– Я замучилась с Женечкой! Все-таки ей надо было родиться мальчишкой. В кого она у нас такая озорница? Может быть, в тебя?
– Не, я смирный был парнишка. Не иначе, Жека в деда пошла. В папашу моего, Ивана Прохорыча. Вот был черт в ступе!
Упоминание о «папаше» очень удивило: обычно Леня упорно отмалчивается, если спросишь его об отце. В отличие от большинства людей Леня вообще не любит предаваться воспоминаниям о прошлом, он живет исключительно будущим.
– Что это значит «черт в ступе»? Объясни, пожалуйста.
– Вот с матерью моей познакомишься, она тебе все и доложит.
– И когда это будет?
Кажется, она опять наступила на «любимую мозоль»: невозмутимый, непробиваемый, Леня нахмурился: «Не знаю. Освобожусь, съездим!» – с заметным раздражением бросил сахарные щипчики, отодвинул недопитый стакан и потянулся к рулону со своими проклятыми чертежами.
– Лень! – Она хотела всего лишь обсудить Женино поведение, а помешанный на очередной диссертации Леня, видимо, решил, что жена требует немедленно отправиться в Переславль, и разорался шепотом прямо в лицо:
– Не так это просто тащиться туда с детьми и барахлом! Учти, жрать там нечего! Так что и продукты придется переть на себе!
Выслушивать все эти бесконечные отговорки, честное слово, не выдерживающие никакой критики, порядком надоело. Как только не стыдно? Не видел мать почти двадцать лет!
– Знаешь что, Лень, если бы ты захотел, так давно бы съездили! Раз уж Катерина Алексеевна не может бросить своих кур и гусей и приехать к нам, то мы должны были сделать это сами. По крайней мере, лет десять назад. Всего-то сто тридцать километров. Я посмотрела по карте.
– По карте она посмотрела! – Ленька совсем взбеленился. Скорее всего, потому, что чувствовал себя виноватым. – По карте – одно, а на нашем поганом транспорте – другое! Вот машину на тот год купим, тогда и поедем. А то до Загорска тащись на электричке, там до автобусной станции чесать надо, в битком набитый автобус, а на нем еще часа два-три! Или того лучше – до Берендеева на ночном. Оттудова километров пятнадцать-двадцать вовсе не известно на чем! Пешкодралом, что ли?
– Все, хватит! В конце концов речь идет о твоей маме и тебе решать, ехать к ней или нет. Я тебя сейчас прошу лишь об одном – завтра с утра серьезно поговори с Женечкой.
– Завтра с утра я в Ленинку ухожу.
– Как в Ленинку?.. Ну, так тоже нельзя! Завтра же воскресенье. С твоими бесконечными занятиями я окончательно погрязла в домашнем хозяйстве. Уже забыла, когда была в кино или в театре, не говоря о парикмахерской. И девочки не видят тебя совсем! Днем ты на работе, вечером преподаешь в институте, по воскресеньям занимаешься. Когда все это кончится?
– Ни-ког-да!
Заметив устремленный на него обиженный взгляд, Ленька сразу опомнился и примирительно потрепал по руке. – Шучу, шучу, Ниночка! Погоди малость, будет тебе и театр, и кино. Думаю… – Как всегда при воспоминании о своих железках, он мечтательно завздыхал и, не выходя из романтической задумчивости, пожал плечами. – Черт его знает, как дело пойдет? Но реально раньше чем через полгода мне докторскую не закончить.
– Полгода?! Выходит, опять торчать все лето с девочками в Москве? Я понимаю, для мужчины важнее всего карьера, но зачем тогда было жениться и заводить детей?
– Очень хотелось! – Леня хитренько засмеялся в кулак и многозначительно подмигнул сначала одним, потом другим глазом, как не подмигивал ох как давно. – Ладно, Нин, завтра поговорим. Ложись спать, а я еще поработаю.
И она безропотно отправилась спать, потому что сердиться бесполезно. Даже если сейчас с шепота перейти на крик, Леня не услышит: он углубился в чертежи, и, кроме чертежей, для него уже не существует ничего – ни несчастных детей, которые все лето будут дышать пылью в центре города, ни жены, которая уже и не помнит, когда в последний раз засыпала в объятиях мужа, ни брошенной им матери.
Нет, конечно, не брошенной. Леня регулярно, каждый месяц, посылает Катерине Алексеевне по двести пятьдесят рублей. Но разве деньги могут заменить встречу с единственным сыном?
2
Будильник зазвенел в шесть часов – собирались выехать пораньше, но пока добудились девчонок, перемыли все носы, заплели все косички, уложили всех кукол, зайцев и прочих плюшевых зверюшек, без которых никак не обойтись, всю семью накормили завтраком и наспех перемыли посуду, прошло почти два часа. Наконец радостно щебечущие девочки забрались на заднее сиденье. В багажник загрузили ящик тушенки, сумки с сахаром, мукой, крупой и макаронами, чемодан с вещами, подарками и всякое мелкое барахло. Для двух канистр бензина, которого, как сказал Леня, по дороге может не оказаться, места не хватило, и он, чертыхаясь, минут пятнадцать перекладывал все снова.
Часы возле Моссовета показывали уже половину девятого. Постовой при повороте на бульвары приветливо козырнул и улыбнулся Лене, как хорошему знакомому, а девочки помахали милиционеру из приоткрытого окна.
В вымытом поливальными машинами чистом городе автомобилей было совсем немного, однако, лишь только перебрались через новый гранитный красавец мост у «Северянина» и оказались в Подмосковье, шоссе сделалось узким, забитым бесконечными пыхтящими грузовиками и тяжелыми, неповоротливыми автобусами. До Пушкина тащились еле-еле, зато потом лихой водитель разогнался до семидесяти километров в час. Стремительно замелькали елочки, березки и избушки вдоль дороги.
– Лень, не гони так, я боюсь!
Инуся задремала, обернувшись румяным личиком к окну – очень переволновалась вчера из-за предстоящего путешествия и долго не могла уснуть, а от непоседливой Женечки не было никакого покоя: егоза не переставая грызла сушки, вертела головой из стороны в сторону, чтобы не пропустить что-нибудь интересное, вскакивала и нетерпеливо хлопала ладошками отца по плечу.
– Папуль, а давай еще быстрее! А ты сто километров можешь? – Сообразительная Женька уже догадалась, что такое спидометр, и с азартом следила за стрелкой, сидя почти что у Лени на голове. – Ух ты! Смотрите, какое дерево здоровое! – Гигантский дуб, одиноко стоящий посреди поля, вызвал такой восторженный визг, что терпение лопнуло.
– Женечка, если ты не прекратишь, я попрошу папу, чтобы он отвез нас обратно в Москву! Сядь и помолчи!
Бесенок на секунду притих. Хрустнула сушка, и послышался обиженный голосок:
– Между прочим, я очень есть хочу.
– Я тоже хочу. – И Инуся проснулась.
– Честно говоря, и я бы с удовольствием перекусил. – Оказывается, и плотно позавтракавший Леня уже успел проголодаться.
– О господи! Тогда остановись где-нибудь.
Пикник затянулся. Инуся умоляла разрешить ей нарвать цветочков. Городская девочка была очарована полем крупных ромашек с яркими, как солнышко, серединками, липких красненьких гвоздичек, фиолетово-голубых колокольчиков. Жека с булкой в зубах носилась за стрекозой на опушке леса. Девчонки – ладно! Леня не торопился, словно не понимал, что Катерина Алексеевна давно ждет, волнуется. Все покуривал, растянувшись на траве. Зачем тогда, спрашивается, дал телеграмму «Приедем седьмого июля утром»? Написал бы «Приедем седьмого».
В Загорске, на железнодорожном переезде, на жаре и в пыли, мучительно долго ждали, пока откроется шлагбаум: мимо все неслись и неслись пассажирские и тянулись и тянулись длинные-предлинные товарные поезда. Когда вереница машин потихоньку тронулась, солнце било в стекло уже с другой стороны.
Наскакавшись в свое удовольствие, Женечка свернулась клубочком и уснула. Теперь, в долгожданной тишине, можно было спокойно полюбоваться необыкновенно живописной – с горы на гору – дорогой, поистине берендеевыми, дремучими лесами, песчано-голубыми, как на картинах Левитана, речками, пестрыми полянками с розовым иван-чаем и после грохота и пыли грязного Загорска насладиться полным отсутствием цивилизации.
С каждым пролетающим после «сотого» верстовым столбом все сильнее охватывало волнение: что ждет их там, за этими бесконечными лесами? Какая она, Катерина Алексеевна? Почему у них с Ленечкой такие странные отношения: ни сын не спешит к матери, ни мать к сыну? Как встретит бабушка своих внучек? Может, зря они отправились к ней в гости всем семейством? Наверное, следовало бы оставить девочек в Москве, отправить денька на два к Галке. С другой стороны, как же можно лишать маленьких удовольствия отправиться в далекое путешествие вместе с папой и мамой на новенькой шоколадной «волге»? Ничего, если станет ясно, что суровая свекровь не рада невестке и внучкам, Ленечка завтра же отвезет всех обратно в Москву.
Хотя Леня выглядел абсолютно хладнокровным, она ужасно переживала и за Ленечку: непросто встретиться с постаревшей на двадцать лет мамой! – нежно потерлась носом о плечо в клетчатой ковбойке, чмокнула плохо выбритую впопыхах щеку, а когда опять посмотрела вперед, на дорогу, то обмерла.
Внизу, под горой, лежал старинный, как из русской народной сказки, городок: бревенчатые избушки, тесовые ворота, баньки в зеленых огородах. Белые занавесочки, плюшевые глоксинии и малиновая герань на маленьких окошечках… На душе сделалось легко и радостно – все вокруг было словно бы родным, ласковым!
– Какой славный город!
Невозмутимый Леня равнодушно кивнул. Заулыбался, только притормозив на заросшей зеленой травкой площади, чтобы пропустить двух белых коз, не спеша переходивших через шоссе.
– Разбуди-ка Жеку, а то она козу только в зоопарке видела.
– Пусть лучше наша Женечка поспит. Надеюсь, это не последние две козы?
– Так точно.
Дорога пошла вверх. На горке, ни слова не говоря, Леня затормозил и спокойно переключил рычагом на руле передачу. Не успели свернуть налево, на длинную улочку, снова уходящую вниз, к озеру, как сердце сжалось от боли: навстречу со всех ног бежала пожилая женщина и так призывно махала руками: сюда, сюда! – как будто «волга» могла повернуть и уехать обратно в Москву.
Леня не выскочил из машины, не бросился к матери, только низко опустил стекло:
– Здравствуй, мать.
– Милые вы мои, родные, неужто приехали? А я-то вас, поди, цельный день встречаю! – Катерина Алексеевна вытирала слезы с пунцовых щек концом повязанного под подбородком ситцевого платочка. Серые с желтыми искорками глаза лучились несказанным счастьем. – Леньк, ну ты ехай, а я вперед побежу!
Шлепая огромными солдатскими сапогами по пыльной, ухабистой дороге и то и дело оглядываясь и спотыкаясь, Катерина Алексеевна бежала впереди, а развалившееся на мягких сиденьях семейство сына следовало за ней.
– Леня, стой! Стой! Так нельзя! – Прямо на ходу выскочив из машины, она кинулась за свекровью. – Катерина Алексевна, подождите!.. Здравствуйте.
– Здравствуй, родимка! Ненаглядна моя! Спасибо, доченька, что приехала! – Уткнувшаяся в плечо Катерина Алексеевна жалобно завсхлипывала, и к горлу подступил комок.
– Что вы, Катерина Алексевна? Давно следовало приехать. Вы уж извините нас.
Свекровь без всяких церемоний, как родную, трижды расцеловала в щеки и, отстранившись, с неподдельным восхищением покачала головой в сбившемся набок платочке:
– Ой, Нина, да кака же ты красавица! А бабы-те соседски все смехи надо мной строют: небось, Ленька твой каку рябу нашел, а то уж давно б привез похвастать! Вот, мы им покажем, каки мы рябые!
За дощатыми воротами был солнечный дворик с кустами сирени, пушистенькой рябинкой, высокими «золотыми шарами». Бревенчатая изба с резными наличниками и открытым крылечком тоже выглядела очень приветливо.
Девочки выскочили из машины, и бабушка, всплеснув руками, бросилась их целовать:
– Ой, батюшки! Каки девочки-те хороши!
Инуся засмущалась, захлопала глазками. Жека сама повисла на бабушке:
– Баб Кать, у тебя собака есть?
– Не, милка, собачки нету. Котик есть, курки, гуси, а собачки нету.
– А покажи кота!
– Дак не знаю, гуляет он гдей-то. Мышей ловит, а можа, рыбу удить отправилси. Он-от у меня хитрай! – Баба Катя ласково гладила Женечку по головке, а сама поглядывала на зардевшуюся от смущения Инусю, видимо, в первую очередь ее и желая развеселить. И правда, услышав про хитрого кота-рыболова, Инуся заулыбалась. Бабушка тут же взяла ее за ручку. – Пойдем-ка в избу, родимка. У меня тама еще кот. Усатай! Нина, заходь, милка, в избу! Леня, сынок, заходитя!
Такая непосредственная с невесткой и внучками, Катерина Алексеевна как будто бы робела перед солидным, взрослым сыном, который даже не удосужился обнять ее, лишь покровительственно похлопал по плечу. Какой-то истукан!
По деревянному крылечку, покосившемуся, но еще крепкому, сбитому из потемневших, некрашеных досок, она вслед за свекровью поднялась в прохладные темные сени, наклонилась под низкой притолокой, перешагнула через высокий порожек и очутилась в просторной кухне с громадной русской печью. Девчонки уже щебетали в светлой, в четыре окна, комнате. Чувствовалось, что Катерина Алексеевна очень ждала сына с семьей: повсюду пестрели чистенькие половички, белели кружевные салфеточки.
Уже освоившаяся Инуся скинула сандалики и, уютно устроившись на диване с круглыми валиками в белых чехлах, принялась с изумлением разглядывать глиняного кота. И этот диван, и кровать за ситцевым пологом, спинку которой венчала томная деревянная русалка, и резная, покрытая черным лаком горка для посуды, и буфет с множеством ящичков, точеных круглых ручек были сделаны местным мастером без особого вкуса, но, что называется, на совесть и с большой фантазией.
– Какая у вас интересная мебель, Катерина Алексевна!
– Это Иван мой, покойник, сам-от все изделал. Да ты садися, Нина, вона, на диван. Отдыхай с дороги-те, а я поможу Леньке вещи занесть. – Промокнув потное лицо фартуком, запыхавшаяся Катерина Алексеевна опять помчалась во двор.
– Женечка, слезь с подоконника и сядь на диван! Не балуйся и, ради бога, не разбей кота. Инуся, проследи, пожалуйста! Я пойду за вещами.
Баба Катя подхватила две тяжеленные сумки и потащила по высоким ступенькам в дом, а помешанный на своей «волге» Леня все протирал тряпочкой стеклышки. Глаза бы на него не глядели!
– Катерина Алексеевна, не нужно носить вещи! Леня сам все занесет. Покажите-ка мне лучше свое хозяйство.
Легкая дверь из сеней вела в маленькую комнатку, где стояли две кровати, застеленные одеялами из разноцветных лоскутков, столик под вышитой скатертью и резные деревянные табуреточки. Сладко пахло сеном, а в чистое окошко било солнце.
– Удобно вам тута с Ленькой будет? А девчонки-те со мной в горнице пущай спят. А не хочете, вы туда пойдитя.
– Что вы! Здесь просто замечательно!
– Пойдем, милка, я тебе огород покажу.
На старых раскидистых яблонях висело множество мелких зеленых яблочек. Здесь, сзади дома, хорошо было бы сделать стол с лавочками и по вечерам пить чай из самовара, как купцы в Замоскворечье. Все вокруг было ярко-зеленым, свежим, сочным – кусты смородины, крыжовника, малины, посаженные вдоль высокого, из кольев забора, зацветающая розово-голубыми цветочками картошка. Протоптанная в изумрудной траве тропка перешла в длинные деревянные мостки. С них, должно быть, полоскали белье в озере – спокойном, розовом в лучах уже низкого солнца и бескрайнем, как море. Теплая, ласковая на ощупь вода пахла водорослями.
– А купаться можно?
– Конечно! Тольки далече не забирать, там глыбко, утопнуть можно.
– Боюсь, теперь девочек не оттащим от озера.
– Да полно-те, пущай плещутся! Ленька наш-от цельно лето тута сидел. Вона, какой мужик вымахал!
– И рыбу можно ловить?
– А как же? Ленька завтря прям с утрева с удочкой и засядет. Пойдем, родимка, в избу, самовар у меня, чай, уж простыл. И девчонки-те, небось, есть хочут.
Северный июльский вечер не кончался долго-долго. Лишь в начале одиннадцатого закрытые из-за комаров окошки превратились в черные прямоугольнички. Девочки изнемогли от впечатлений первого в их жизни путешествия, от невиданного приволья бабушкиного огорода и купания в озере – мгновенно уснули на кровати с русалкой, за ситцевым пологом. Взрослые снова уселись чаевничать с необычайно ароматным, сваренным накануне, к приезду, земляничным вареньем и московскими конфетами.
– Вота, я гляжу, Нина, Инуся на тебе сильно смахиват, – баба Катя шептала, боясь разбудить внучек. – А малая – кажись, на Леньку. А, можа, и на деда, Ивана Прохорыча. Така бедова! Ужасти!
– Мне казалось, Женечка похожа на Леню, только глазки карие, а Леня очень похож на вас.
– А вона, глянь-ка! – Свекровь подскочила, сняла со стены большую фотографию и, обтерев фартуком рамку и стекло с нарисованными по краю голубыми незабудками, протянула портрет усатого мужчины в косоворотке. – Иван мой, покойник. Тута ему, чай, годов тридцать.
Водянистые глаза смотрели прямо в объектив. Неуловимое, но явное сходство этого человека с Леней и, что самое поразительное, со скуластенькой, курносенькой Женечкой, показалось неприятным: было в пустом взгляде свекра, в его насмешливо изогнутых губах что-то антипатичное, пожалуй, даже порочное.
– Правда. Лень, посмотри…
Позевывавший в кулак Леня почему-то не захотел взглянуть на фотографию отца. Заспешил:
– Пошли спать, Нин, поздно уже! Завтра наговоритесь!
– Катерина Алексевна, давайте я помою посуду? Вы, наверное, устали.
– Да полно-те! Отдыхайтя с дороги.
В «холодной» комнате минуту назад клевавший носом Леня стремительно закинул крючок на двери и одним махом задернул занавеску на окошке.
– Ну как, будем кровати сдвигать? – зашептал, страстно целуя в шею, щеки, губы. По-мужски, игриво сощурившись, посмотрел в глаза. – Пошли искупаемся?
– Как это? Ночью? У меня купальник в чемодане, а чемодан в горнице.
– На что он тебе? Ночь, никто тебя не увидит. Полотенце только возьми и халат теплый одень. Теперь уж, поди, прохладно.
В черном саду, загадочном в свете почти полной луны – будто ребенок нарисовал неровный желтый кружочек на бархатном, звездном небе, – что-то таинственно шуршало в кустах, трещали цикады, поквакивали лягушки. И дрожала от нетерпения горячая мужская рука.
Халат остался на мостках. Ноги лишь коснулись мягкого илистого дна, а Леня уже подхватил, чтобы унести туда, где низко склонилась над озером раскидистая ива. Руки обвились вокруг его мокрой шеи, и Ленькино сердце забилось еще сильнее.
– Ты только поаккуратней, а то родим с тобой еще одну девочку.
– Не бойся… Нинка… любимая ты моя… – Уже давно его голос не звучал так хрипло.
3
На третий день Леня заскучал. Выражение лица делалось все более кисленьким, серые тучки-глаза грустнели с каждым часом, а уж когда он принялся с остервенением колоть на дрова толстые березовые чурки и отлетевшим поленом чуть не убило разгуливавшего по двору пестрого петуха, стало ясно, что никакими ночными купаниями, никакой рыбалкой Леню не удержать. Его душа рвалась обратно в Москву, на работу, в научно-исследовательский институт с невыговариваемым названием, где без замдиректора по науке Алексея Ивановича Орлова ну никак не обойтись в летнюю жару…
Вчетвером, без строгого мужского руководства, все вдруг ощутили невероятную свободу: спали, сколько хочется, хохотали без причины, плескались в озере, играли по вечерам в прятки, и баба Катя, нацепив на нос проволочные очки, «водила».
– И куды ж они запропастилися? Чай, в Москву уехали, – повторяла она, делая вид, что никак не может найти Жеку, которая залезла на печку, и Инусю, спрятавшуюся под столом.
В общем, от рук отбились совершенно! Обленились до того, что не варили обед и весь день пробавлялись пирожками да оладьями. А если и случались какие-то дела по хозяйству – стирка или та же стряпня пирожков, – то вдвоем со свекровью они делались в сто раз быстрее. Легко и весело. Потому что сопровождались увлекательными рассказами: у бабы Кати на любой случай имеется забавная история из собственной биографии или из жизни многочисленных дальних родственников, соседей, знакомых. Но была одна история, поведанная поздним вечером на завалинке, после которой до рассвета невозможно было сомкнуть глаз…
– И-и-и, родимка, понатерпелася я от свово Ваньки-те, не приведи господь! Говорила мне мать, царство ей небесное, вечный покой, не ходи ты за Ваньку Орлова. Вино он мастер лопать и по девкам загуливать. Дак разе в сямнадцать лет чего понимаешь? Иван-от был и петь, и плясать, и на гармони играть – первай! А уж каки слова мне говорил – заслушаешьси! Ухажеристый был страсть! Бывалыча ночью все соседски палисадники обдярет и цвятами-те наше крылечко и завалит. Не послушала я маму да и вышла… Чай, и годика не прошло, принялси мой Ваня вино лопать и по девкам шастать. А как Леньке народиться, тута он и дорогу к дому позабыл – у солдатки, у Аграфены Вихеревой, поселилси. Знамо дело, вместе бражку заделывали. А к той, слышь, вскорости мужик с фронту вернулси. Ваньке рожу начистил, а Аграфене-те веревку на шею замотал и поволок в озере топить. Ой, ревела она! Ой, ревела! Поди, на весь город. Еле мужики соседски отбили. Дак все одно, рожа крива по сию пору осталаси – дерг, дерг!
А наш-от, Ванечка, здравствуйтя! – домой воротилси, в ножки мне бух! Прости ты меня, Христа ради, Катенька моя ненаглядна, жана разлюбезна!.. Тихай был, послушнай, все Леньку нацаловывал, мебель обделывал, а опосля Покрова обратно с утрева куды-то подалси. Толь мы яво и видели! У полюбовницы своей, у Таньки, у Подколзиной, почитай, год с лишком ошивалси. Уж я не знамо как рада-радешенька была! Все в церкву ходила, Божью мать, заступницу, просила, чтоб Ванька не возвернулси. Да, видать, и Танька яму опостылела. Под утро – бам, бам! – в избу вломилси, пьянай, глаза таращит и давай нас с Ленькой чем не попадя колотить. Ужасти! Не приведи господь!