Один день Ивана Денисова

– Нет, ты до этого что-то другое сказал.

– До этого я задал вопрос: «Да и как может не быть великим роман великого писателя»?

– Вот это самое. Красиво сформулировал… А знаешь, на кого я сейчас похож? На дядю Ваню, – когда ненавидимый им профессор Серебряков выдвинул идею поправки дел за счет продажи имения и пошел развивать свою идею дальше, но дядя Ваня остановил профессора – ведь его больше всего интересовал только этот ключевой пункт – продажа имения19.

Алексей выглядел явно озадаченным. Иван и сам увидел, что его немного занесло – его привычка к месту и не к месту вспоминать отрывки из различных литературных произведений со стороны, вероятно, выглядела, мягко выражаясь, странноватой – такой же странноватой, как привычка Санчо Панса к месту и не к месту приплетать самые разнообразные пословицы и поговорки20 («И тут приплел литературу!» – одернул себя Иван). И тут же ему показалось, что он опять напал на след, ведущий к разгадке его недомогания – нащупал, так сказать, 37-ую параллель, по которой теперь и следовало двигаться. И всё же до конца пути еще было далеко, он еще где-то всего лишь в Патагонии, а впереди маячили Австралия и Новая Зеландия…21 А пока что следовало закругляться с «реалом» – «реал» только отвлекал его от поисков. О чем они там говорили? О «Подростке»? «Хорошо, – подумал Иван, – привру еще немного, но потом – правда и только правда».

– Не обращай на меня внимания. Как говорил всё тот же дядя Ваня: «Я зарапортовался», – хотя с ума еще, вроде бы, не схожу22. А что до «Подростка»… Ну, пусть «Подросток» тоже будет великим романом, который я, по своей глупости, не оценил. Ты вроде про «Братьев» еще что-то хотел спросить?

– Да. И для меня это очень важно. Я хотел обсудить с тобой «Легенду о Великом инквизиторе», ведь это, можно сказать, вершина творчества Достоевского. Я понимаю, тут разговор не на один день, но хорошо бы сегодня хотя бы его начать.

«Этот булыжник, как и следовало ожидать, окончательно прихлопнул нашу хиреющую беседу»23, – подумал про себя Иван. Вслух же он сказал:

– Нет, вряд ли я тот человек, который тебе нужен. Во-первых, я не очень люблю «Легенду», а во-вторых, я с трудом представляю себе многодневную беседу «в реале» о чем бы то ни было. В инете – возможно, но не в реальности. И вообще, в последнее время меня всё меньше тянет обсуждать книги, хотя я тоже когда-то считал, что о книгах я мог бы говорить часами, был бы хороший собеседник. А вот поговоришь, поговоришь и приходишь к выводу, что лучше бы всего остаться с книгой наедине. Томский24 бы меня за такие слова не похвалил, но что делать…

Закончив свою речь, Иван прикончил и свое пиво и сразу встал:

– Приятно было познакомиться, Алексей.

– А ты что же, уходишь?

В словах Алексея сквозили неподдельные изумление и испуг, смешанные с растерянностью. Ивану было страшно неловко, но он понимал, что лучше уж закончить всё прямо сейчас:

– У меня сегодня еще одно дело есть, надо было мне сразу сказать. Через час мне надо… (опустим ложь Ивана, заметив только, что врать – нехорошо).

– Ну, раз надо… Конечно… Хорошо… Я думал, что мы… подольше. Полчаса всего поговорили… маловато это, Иван.

Теперь Иван почувствовал себя Базаровым, а Алексею в этой сценке досталась роль отца Базарова. Тот, как вы помните, дождался сына, приехавшего погостить после трехлетнего отсутствия – дождался только для того, чтобы стать свидетелем его отъезда уже через три дня…25. Слов нет, по сволочному поступил тогда Базаров, по сволочному поступал теперь и он.

– Ну, мы ведь еще пересечемся… наверное, – еще раз соврал Иван. Впрочем, тут уж и помрачневший вдруг Алексей, видимо, понял, что едва ли они встретятся еще раз.

– Да, конечно, – пробормотал он, заметно поскучнев. Иван поспешил выйти из кафе.

Выйдя на улицу, он снова попытался вздохнуть полной грудью, но прежней радости бытия не ощутил. И жара мешала, и неприятный осадок от встречи. «Прямо как Печорин я поступил, – подумал Иван, – когда он отмахнулся от жаждущего (и как искренне жаждущего!) общения Максима Максимовича26… Э, постой-ка – то ты Антуан Рокантен, то Базаров, то теперь вдруг Печорин. Так кто же все-таки?» Иван прикинул, какая из трех припомнившихся ему литературных сценок в наибольшей степени соответствовала сцене только что им пережитой, но так и не смог выбрать наилучшую – слишком хороши и в-темны27 были все три. И слишком грустны – роль Алексея, будь он Самоучкой, отцом Базарова или Максимом Максимовичем, была крайне незавидна.

«И что я, в самом деле… Обидел хорошего, наивного юношу. Найди еще сегодня такого, который не рэп круглыми сутками слушает, а думает о Великом Инквизиторе. Такие ГКП и нужны. А я… Хорошим же старшим товарищем я оказался для младшего. Хоть возвращайся».

Но Иван не возвратился – прошедшая встреча слишком ясно подсказала ему то, что он и так знал – «реал» не для него. Если ему не о чем говорить с человеком в сети – не о чем будет говорить и в реале. Если ему есть о чем говорить с человеком в сети, то он в сети с ним и говорит. И было что-то еще… Ах, да – в концовке встречи с Алексеем он высказал довольно важную мысль, которая долго ворочалась в его голове, но отказывалась четко формулироваться. А тут она вдруг неожиданно выскочила – как бы сама собой. Книги и фильмы всё меньше побуждали его к общению, хотя бы даже и в инете. Ему всё больше хотелось остаться с книгой или с фильмом наедине. Он всё чаще мечтал о необитаемом острове, точнее, о необитаемой библиотеке, где бы он был единственным читателем-Робинзоном – правда, у Робинзона на острове была одна-единственная книга, и вы сами понимаете какая, – но перспектива находиться в обществе одной лишь Библии не слишком прельщала Ивана. Лучше уж в обществе одного лишь «Робинзона» – тут Иван, конечно, не мог не вспомнить о Габриэле Беттередже, которому «Робинзон Крузо» заменял и Библию, и вообще все книги на свете28. Но нет, одной книги Ивану всё же было недостаточно, зато одних только книг – достаточно вполне. Его ли это личная черта или процесс такого рода отъединения-замыкания объективен? Ответа на этот вопрос Иван не знал – зато он прекрасно знал ответ на другой вопрос: куда ему теперь идти? Время обеденное, значит, надо идти домой и обедать. Он и пошел. Пока он шел, то думал, что о таких промежутках времени в книгах пишут: «По дороге с ним не случилось ничего примечательного». Или, как выражался Ники Билейн, заказавший выпивку в баре: «А теперь выкиньте на помойку четыре с половиной минуты и забудьте о них. Вот сколько потребовалось бармену, чтобы принести мне стакан»29. Ивану, впрочем, чтобы дойти до дома, понадобилось минут пятнадцать. Забудем об этих пятнадцати минутах.

Придя домой, Иван приступил к осуществлению обеденного ритуала, то есть, проще говоря, поставил кастрюльку с супом на конфорку. Супа осталось только на одну порцию, значит, сегодня вечером придется варить новый. Иван обычно варил суп на целую неделю, хотя знал, что так делать решительно не рекомендуется (срок годности супа, пусть бы и стоящего в холодильнике – три дня максимум), но варить суп чаще ему было лень. Он почувствовал себя Денисом Григорьевым – героем рассказа Чехова «Злоумышленник», который отвинчивал гайки от рельсов и вовсе не понимал, что тем самым совершает уголовное преступление, а главное – подвергает опасности жизни пассажиров поездов. Все отвинчивают – и я отвинчиваю; а что этой железной дороге сделается? – гаек-то много30. Так и тут: все варят суп надолго, и я варю – а что моему здоровью будет? – не помираю ведь. Не помираю, и хорошо. Не помираю, буду, значит, и дальше так варить. Тут он рассуждал еще и как обломовцы, знающие, что галерея возле дома может обрушиться, но… не обрушивается ведь. Не обрушивается, значит, и не обрушится. Обрушилась, естественно…31 Но здоровье его покрепче какой-то там галереи будет и еще лет десять послужит, а дальше заглядывать нет смысла.

Решив этот вопрос, Иван приступил непосредственно к обеду. Он признался себе, что весьма сожалеет о том, что не обладает желудком господ средней руки навроде Чичикова, «что на одной станции потребуют ветчины, на другой поросенка, на третьей ломоть осетра или какую-нибудь запеканную колбасу с луком и потом как ни в чем не бывало садятся за стол в какое хочешь время, и стерляжья уха с налимами и молоками шипит и ворчит у них меж зубами, заедаемая расстегаем или кулебякой с сомовьим плёсом, так что вчуже пронимает аппетит, – эти господа, точно, пользуются завидным даянием неба!»32 Эх… Но нет, желудок у Ивана был совсем другого рода – весьма капризный у него был желудок (следствие общей нервозности), так что он всегда был вынужден следить, как бы не съесть лишнего куска, да и к тому, что ел, всегда относился с некоторым подозрением. А тут еще сиди и ешь недельной выдержки суп. Неполезно это. Ну да съел Иван свою скудную порцию и, прислушавшись к своим ощущениям, пришел к выводу, что желудок сегодня капризничать вроде бы не собирается. Пока, во всяком случае. Хорошо. Теперь можно и чай пить.

Чай. Если пищу Иван принимал всегда на кухне, то чай он пил всегда в комнате, сидя перед телевизором, каковой он и смотрел в основном только в послеобеденное и после-ужинное время – где-то по полчаса. Чай был его любимой трапезой – тут он, можно сказать, чувствовал себя Алешой Бесконвойным из одноименного рассказа Шукшина; Алешей Бесконвойным с его глубочайшей любовью к банному ритуалу. А Алеша так любил париться в бане, что даже отказывался работать по субботам (а суббота была рабочим днем в колхозе), за что его песочили, песочили, но сделать с ним ничего не могли. «В субботу он просыпался и сразу вспоминал, что сегодня суббота. И сразу у него распускалась в душе тихая радость. Он даже лицом светлел. Он даже не умывался, а шел сразу во двор – колоть дрова. У него была своя наука – как топить баню. Например, дрова в баню шли только березовые: они дают после себя стойкий жар. Он колол их аккуратно, с наслаждением…»33. Но не об Алеше у нас сейчас речь, а об Иване, а он как раз баню совсем не любил и даже душ принимал далеко не каждый день, но зато любил он пить чай. Конечно, своей науки пить чай у него всё же не было, и сам чай у него был самый обыкновенный, и заваривал он его так, что любители чайных церемоний, верно, только руками бы всплеснули, и всё же когда он включал телевизор, а потом приносил в комнату чашку чая и блюдце с какой-нибудь выпечкой (коржиком или сочнем с творогом, или с песочным кольцом), на душе у него становилось как-то спокойно, умиротворенно. Вроде как всё шло своим чередом – так, как и должно идти. А ведь именно в этом и состоит главная функция любого ритуала – заколдовать реальность, умиротворить ее, сделать ее предсказуемо-приемлемой.

Итак, Иван сел перед телевизором и… нет, так сразу он пить чай не начинал. Минут пять-семь чай должен был подостыть, а он пока что перепрыгивал с канала на канал, ища, на какой бы картинке ему остановиться. Это было важной частью действа – тут не годились какие-нибудь там новости (а особенно криминальные) или первый попавшийся сериал – нет, картинку еще надо было поискать. Лучше бы всего попасть на старый, пусть бы и сто раз просмотренный советский комедийный фильм – просмотр советского кино, вероятно, и для пищеварения полезен – в отличие от чтения советских газет34.

Однако пока что Иван не мог найти ни советского фильма, ни чего-нибудь другого. Попал он было на «Солярис» Тарковского, но это всё же не для «после обеда» кино. Можно сказать, сериал наоборот. Одно – слишком низко, другое – слишком высоко, а для «после обеда» требовалась золотая середина. Уже почти совсем смирившись с тем, что ему всё же придется удовольствоваться погружением в новостное месиво, Иван вдруг наткнулся на передачу о довольно известном советском актере. Ну что ж, не само советское кино, так – о советском кино. Вполне подходяще. И пять минут как раз прошли – можно приступать и непосредственно к чаепитию.

Сегодня к чаю у него был коржик. Вообще, Иван очень любил выпечку. Вы скажете, что тоже любите ее? Но люди, скажем, и грибы любят, но, как утверждает Толкиен, до хоббитов им в этой любви весьма далеко35. Вот и до Ивана вам, весьма вероятно, было бы далеко в вашей любви к выпечке. Обед без выпечки для Ивана и вовсе не был обедом, и он бы скорее обошелся без супа, чем, допустим, без коржика к чаю. Но коржик коржику рознь, как и песочное кольцо песочному кольцу, или сочень с творогом – сочню с творогом. В этом состоит немалая проблема любви к пище – становишься чересчур разборчивым и даже до абсурда капризным. Нормальный человек поел и пошел себе, а вот тот, кто любит поесть – и то ему не то, и это не это. Уж коржики, казалось бы, все одинаковы. Но нет, стоит вам полюбить выпечку, и вы очень быстро поймете, что нет в природе двух одинаковых коржиков. Один слишком рыхлый, другой, напротив, чересчур твердый, пересушенный. Мелочь, конечно, но настроение уже не то. Непредсказуемые, в общем, это ребята – одинаковые с виду коржики36. Соответственно, каждый раз, приступая к чаепитию, Иван с опасливым ожиданием делал первый укус – каким-то будет его сегодняшний коржик? Оказался вполне себе. Бывают и повкуснее, но вполне подходяще. Как и программа по теле, в общем. На крепкую четверку. Иван не торопился – на уничтожение всего одного коржика у него обычно уходило минут десять – он бы с удовольствием уничтожил и два, и три коржа, но приходилось помнить о желудке. Параллельно он следил за программой об актере. Показывали отрывки из кино и спектаклей – некоторые он знал, некоторые видел впервые. Вот, например, отрывок из теле-спектакля «Фома Гордеев», где актер играл крестного Фомы:

«– Жизнь, брат Фома, очень просто поставлена: или всех грызи, иль лежи в грязи…

Старик улыбался, и обломки зубов во рту его вызвали у Фомы острую мысль: «Многих, видно, ты загрыз…»

– Лучше-то ничего нет? Тут – всё?»

Фоме внушалось, что – да, тут всё, а он, видимо, хотел увидеть в жизни и что-то другое. Что-то кроме извечной грызни за кусок побольше. Отрывок этот весьма зацепил Ивана, тем более, что он не только не смотрел спектакля, но и книгу не читал. Тут ему пришлось поставить себя на место Сани Григорьева из «Двух капитанов» Каверина, а Саню его подруга Катя однажды поймала на незнании романа Диккенса – при том, что Саня считался весьма культурно продвинутым индивидом37. А тут такой пробел. Это дело надо было исправлять. И Сане, и Ивану.

И вдруг Ивану стало не по себе – он почувствовал приближение той самой неведомой угрозы; он снова почувствовал себя в магическом круге, который пытается пробить некая нечистая сила. Как-то это было связано с только что увиденным отрывком. Но как? Он по-прежнему не мог этого понять. Вместе с тем, сейчас, за чаем, страх не завладел им, но лишь слегка к нему прикоснулся и отступил. Почему? – опять-таки непонятно.

Чаепитие тем временем подошло к концу. Посмотрев телевизор еще минут десять и не увидев ничего интересного, Иван решил пойти и прилечь. Вообще-то, он предпочитал воздерживаться от послеобеденного сна, но иногда не мог удержаться, а сейчас еще сказывался и снотворный эффект от выпитой им ранее кружки пива. Что же, припомнил он, «сама натура назначила, чтобы наевшись, немного отдохнуть»38 – припомнил да и пошел отдыхать, надеясь, что не увидит во сне белого быка39, или как до смерти секут бедную лошадку40, или еще что-нибудь в этом роде. Его надежды оправдались – ему удалось и заснуть, и сон его был без сновидений, и даже никто на него не садился и жизнь из него не высасывал41.

Проснулся он в три часа ровно и сразу же поспешил выйти в инет. Но нет, не так сразу – до выхода в инет произошло еще одно весьма любопытное происшествие (произошло происшествие, ну или приключилось приключение, а если хотите, то и попросту случился случай). Проснулся он, значит, и хотел уже встать с кровати и срочно выйти в инет, когда его слух уловил некий чужеродный звук: звук шел с улицы и был похож на жужжание комара, но только какое-то искусственное – как будто за окном жужжал механический комар. Иван, пожалуй, и не обратил бы внимание на это жужжание, но оно всё нарастало и нарастало; и вот уже Ивану кажется, что это или целое полчище механических комаров, или один гигантский комар жужжит в непосредственной близости от занавешенного окна. Шутки шутками, но жужжание всё продолжало нарастать (прямо как улыбки и любезности, коими обменивались Остап Бендер и Корейко42), дойдя не только до стадии «громкое насколько только возможно жужжание», но и умудрившись перепрыгнуть на уже невозможную стадию «еще громче» – гигантский комар (полчище комаров), подлетел (о), кажется, к самому его окну.

Собрав всё мужество, отпущенное ему природой, Иван откинул занавеску – ни дать ни взять Дон Кихот, бесстрашно встречающий любую напасть. И что же он увидел? Да всего лишь трех газонокосильщиков со своими жужжащими газонокосилками, – и вправду производящими как-то уж слишком, прямо-таки неправдоподобно много шума. Иван рассмеялся, отметив про себя, что ему даже и не требуется выходить из образа благородного рыцаря печального… образа – разве он, Иван, не пережил только что приключение, весьма напоминавшее приключение с сукновальными молотами, так напугавшими своим грохотом странствующую парочку43 (то есть, конечно, в первую очередь, Санчо, так как напугать Дон Кихота невозможно)? Конечно же, пережил. И, пережив это занимательное приключение, он наконец-таки вышел в инет.

Шутка ли – уже три часа дня, а он еще ни разу не побывал в виртуальном пространстве! А ведь, помимо всего прочего, это его работа, – Иван входил в сотню самых активных ГКП-сообщников и дорожил таким своим положением. Это и престиж, да и пять тысяч долларов в месяц получать приятнее, чем три, хотя, ей богу, Иван не знал бы, что ему делать и с тремя тысячами, а не то что с пятью. Ему вполне хватило бы и тысячи. И всё равно каждые новые пришедшие на карточку пять тысяч грели, ну или хотя бы пригревали душу, и он вспоминал о всех литературных скупцах, с вожделением смотрящих на медленный, но неуклонный рост своих сокровищ44. Так уж устроен человек: поставьте самого искреннего бессребреника перед сундуком с сокровищами, и вы увидите, как у него, хотя бы на мгновение, да загорятся глаза. Значит ли это, что все кругом алчны и ни о чем кроме денег и не помышляют? Если вы так думаете, то мне вас искренне жаль, впрочем, я думаю, что те, кто так думает, не дочитали до этих строк – эта книга явно не для них.

Иван же, напомню, вышел в инет. Начинался его рабочий понедельник – тот самый, который начинается в субботу45. Когда-то так и было, когда-то он рвался в инет просто потому, что туда рвалась его душа; ему не терпелось поскорее встрять в какую-нибудь дискуссию, а любимым его занятием было сидеть по полчаса (а то и по полдня) над обдумыванием каждого своего комментария, а некоторые из его комментариев по своему объему превосходили комментируемую рецензию. Золотое было времечко, но сейчас оно несколько потускнело. Он уже никуда не рвался, хотя был далек и от тех людей, которые каждый понедельник просыпаются с унылой мыслью: «Поскорее бы дожить до пятницы, а там – выходные». Он никогда не делил дни на рабочие и выходные, – да и никто в ГКП не занимался подобного рода унылой арифметикой.

Ага, вот он и на родном сайте. Первым делом Иван зашел в свой профиль и посмотрел, что там с его рейтингом. 5513 баллов – 67 место в иерархии читателей сообщества. Рейтинг высчитывался исходя из активности читателя – по сгорающей системе – каждый день добавлялись свеже-заработанные баллы, но сгорали те баллы, которые были набраны в этот же день прошлого года. Такая система подсчета порождала различные трагикомичные ситуации, например, когда человек, набравший за день 30 баллов, на другой день обнаруживал, что его рейтинг, тем не менее, упал на 20 баллов – а всё потому, что в прошлом году в этот же день он заработал 50 баллов. Некоторые пользователи вели специальный дневник своих «выигрышей» и «проигрышей» – с тем, чтобы точно знать, что их ожидает в рейтинговом плане. Иван этим не занимался. Вообще, погоня за рейтингом считалась в сообществе чем-то не вполне достойным. С одной стороны, рейтинг, конечно, отражает активность, а потому «Даешь, понимаешь, 200 процентов плана», «Пятилетку – за три года» и так далее, но с другой – естественно, что любая система, замкнутая на рейтинг, порождает особый тип карьеристов, думающих исключительно о росте своего рейтинга. Имелись такие и в ГКП, но пока что их было не очень много, – сообщество само отторгало их. Но даже и те, кто не гнался за рейтингом… Вот, например, определенное количество баллов зачислялось за комментарии – если они считались достойными балло-зачисления, конечно (это определяли специальные люди, занятые оценкой всей активности, совершаемой в сообществе – должность весьма специфическая). Вот и думай после этого – ты комментируешь, потому что хочешь комментировать или чтобы лишний балл заработать? Иван, например, совершенно точно знал, что объем его активности, мотивационно зависящий от поддержки рейтинга на уровне сотни, не такой уж маленький. Иначе говоря, не было бы рейтинга, и активность его была бы существенно меньше. Опять получалось как с пятью тысячами на карточке – вроде бы и не нужны они, но… но престижно быть в сотне. Опять же приятнее подниматься вверх, а не спускаться вниз по рейтинговой лестнице. Иван припомнил памятный монолог Умника из романа Стругацких:

«Странно устроен человек: если перед ним лестница, ему обязательно надо вскарабкаться на самый верх. На самом верху холодно, дуют очень вредные для здоровья сквозняки, падать оттуда смертельно, ступеньки скользкие, опасные, и ты отлично знаешь это, и всё равно лезешь, карабкаешься – язык на плечо. Вопреки обстоятельствам – лезешь, вопреки любым советам – лезешь, вопреки сопротивлению врагов – лезешь, вопреки собственным инстинктам, здравому смыслу, предчувствиям – лезешь, лезешь, лезешь… Тот, кто не лезет вверх, тот падает вниз, это верно. Но и тот, кто лезет вверх, тоже падает вниз…»46.

Рейтинговая лестница ГКП, конечно, не такая опасная, и всё же… «И всё же есть в ней что-то отвратительно-притягивающее, как и в любой карьерной лестнице. Вот бы совсем забыть об этом гнусном рейтинге и погрузиться в любимое дело – чтение книг и смотрение фильмов». Так подумал Иван и дополнил свою мысль двустишием:

О постороннем не мечтай:

Читай, смотри и обсуждай.

Ан нет, всё равно почти каждый выход на сайт сопровождался ритуальным просмотром рейтинга. Что ж, вчера его рейтинг был 5516, сегодня он упал на три балла; 3 балла – это немного, и свое 67-е место он сохранил. А ведь когда-то он даже взлетел на седьмое место (года два назад) – и как раз тогда он очень мало думал о рейтинге. Золотое время… Ну да ладно…

Теперь можно было окунуться непосредственно в жизнь сайта. Что там нового? «О, Meshoк выложил новый отзыв на книгу. Интересно. «Воскресенье» Толстого, значит»47, – подумал Иван и тут же почувствовал себя Шуркой Большим из «Кортика» Рыбакова, а Шурка этот, выйдя на сцену для декламации стихов, любил говорить: «Кому на Руси жить хорошо». Сочинение Некрасова», – как будто без него не знают, что это сочинил Некрасов48. Иван не раз чувствовал себя таким вот Шуркой, когда присовокуплял к «Преступлению и наказанию» Достоевского, к «Тошноте» – Сартра или вот теперь к «Воскресению» – Толстого. Ясно, что Толстого. Хотя почему обязательно ясно? Возьмите тех же «Бедных людей»… Кого? Ясно, что Достоевского. А вот и неясно – Толстой, между прочим, тоже «Бедных людей» написал – коротенький такой рассказик. Да и если взять «Войну и мир», то она вовсе не обязательно должна быть «Войной и миром» Толстого, но может быть «Войной и миром» Прудона, а ведь есть версия, что Толстой прямо позаимствовал название книги у французского философа. Так что, может быть, Шурка был и прав, не забывая о Некрасове, и ему, Ивану, тоже не вредно было вспомнить о Толстом. В конце концов, даже и «Воскресение» есть еще и как минимум у Йейтса, – пьеса такая. Иван ее, правда, не читал, да и я тоже, но кто знает, может быть, вы и читали – вы ведь читатели, а разве можно предсказать, что читал, а что не читал тот или иной читатель?

Впрочем, я, как и обычно, отвлекся, а Иван тем временем уже прочитал ту самую рецензию на «Воскресение» (Толстого), свидетелем рождения которой мы уже были49 – но я думаю, в виду краткости рецензии можно привести ее и еще раз:

«Анна Каренина». Роман. Время написания: 1873—1877.

«Что такое искусство?» Эссе. Время написания: 1897.

«Воскресение». Роман. Время окончания: 1899.

Вывод: Писателю лучше не знать, что такое искусство, ведь это знание очень плохо сказывается на его искусстве».

Иван оставил к рецензии следующий комментарий: «Хорошо сказал. Согласен». Его комментарий не был первым; из любопытства Иван почитал, что уже написали до него: «О, еще один осел пытается пнуть мертвого Льва»; «В самую точку!»; «Вы сколько страниц „Воскресения“ прочитали? 10? 20?»; «Тезис любопытный, но требует развернутого изложения», и т. д. Иван подумал, что его комментарий – один из самых безликих. С другой стороны, и рецензия по своему характеру едва ли предполагала содержательную дискуссию; скорее она требовала или согласия, или злобствования. Он выбрал согласие. Точка. Да нет, не точка. Уж раньше он бы по любому оставил комментарий посодержательнее. Само по себе сопоставление «Анны» с «Воскресением» через призму эссе «Что такое искусство?» открывало весьма благодатную почву для общения, а он всегда любил поговорить с «Мешком». А что можно ответить на оставленный им комментарий? Разве что смайл отправить. Смайл – это такая штука… как бы объяснить… текстовое изображение улыбки, в общем. Эту ненужную информацию я опять-таки сообщаю недалекому читателю далекого будущего.