Русалка. Почти по Андерсену

Новость обсуждали её питомцы: ударник Игорь, красавчик-гитарист Вадим по прозвищу «Гений» (что бы он ни сыграл, Белла закатывала глаза и говорила: «Гениально!»), и мультиинструменталист Ваня Свешников, краснощёкий толстогубый парень, любимец Изабеллы Борисовны. («Мультиинструменталист» означало, что Ваня, чуть-чуть играя на гитаре, научился кое-как играть на флейте). Митя неплохо знал не слишком щепетильного Ваню, поэтому особенно пожалел Изабеллу Борисовну.

Через несколько часов на его глазах произошло завершение этой “love Story”.

Перед тем, как идти к Асе, Митя забежал в администрацию просмотреть наряды на следующий день. Отперев дверь своим ключом, он быстро пробежался по спискам, сделал пометки, затем выключил свет и собрался было уходить, но уже в дверях вспомнил, что забыл ключ на столе. Он вернулся, присел в кресло директора, нащупал ключи и тут только понял, как устал, – которую ночь подряд он спал всего по два часа…

Наверное, он задремал, а когда очнулся, был в комнате уже не один.

– Заходи, заходи. – услышал он громкий шёпот. – Повезло, дверь забыли запереть… Да шевелись ты!

В дверях спиной к нему, покачиваясь, стоял мужчина и втаскивал кого-то в комнату. Пока Митя соображал, не сон ли это, в комнату ввалилась женщина, ещё более пьяная, чем кавалер. Обнявшись, они рухнули на стоявший около двери диван, и оцепеневший Митя стал невольным свидетелем сцены с цензом «18+». Уйти, не обнаружив себя, он не мог, оставалось вжаться в кресле и ждать.

К счастью, скоро всё закончилось.

– Теперь ты понял? – заплетающимся языком сказала женщина. – Митя по голосу узнал Изабеллу Борисовну, она-таки добилась своего. – Мы созданы друг для друга, милый… Это судьба…

– Заткнись. – ответствовал мужчина. – Вставай-ка, надо тебя отвести, пока никто не увидел.

Сделать это оказалось не так-то просто. После нескольких безуспешных попыток поднять Беллу, мужчина ушёл один, сказав на прощанье любимой:

– Нажралась, жидовская морда! Ну и валяйся тут…

Изабелла Борисовна лежала и бормотала:

– Музыка – это моя стихия… Не уходи, дорогой, я спою тебе «Болеро»…

Она уснула, так и не спев «Болеро». Митя осторожно перешагнул через нее и помчался к Асе.

6.

Несколько ночей подряд Митя ходил к камню и оставался там до тех пор, пока на востоке не начинало светлеть небо. Время пролетало незаметно. Он не спрашивал Асю ни о чём, держал слово, зато о себе рассказал почти всё. Ася умела слушать, но иногда задавала вопросы, которые ставили Митю в тупик. Например, однажды она спросила его, что такое «престижно». Митя рассказывал о своей будущей профессии и произнес это слово. Он объяснил. Ася долго думала, потом сказала:

– Поняла. Это значит, что тебе будут завидовать. Ну и что же тут хорошего?

Митя не нашёлся что ответить. А когда она спросила: «Так ты, значит, для этого учишься?» – он совсем смутился и перевел разговор на другое.

Ася была очень странная девушка. Она почти ничего не знала о телевидении и кино, читала совсем другие книги, чем Митя и большинство его знакомых. Зато прекрасно знала музыку. Она часто рассказывала Мите о композиторах и произведениях, которые ей нравились, а иногда пела. У нее был негромкий, но очень приятный голос. Она не стеснялась петь и делала это с удовольствием, которое придавало пению особое обаяние. О композиторах она говорила, словно они были не люди, а святые. «Они бессмертны! Понимаешь? – говорила она. – Их уже давным-давно нет, а мы их помним и знаем. При жизни их никто не считал великими. Почти все служили богатым, а сами были бедны. Почему же богатых забыли, а их нет? Потому что они умели превращать себя, свои мысли, чувства, лучшее, что в них было, – в музыку. Когда она звучит, они вдруг оживают и разговаривают с нами». Митя слушал её с удивлением и восторгом.

Ася рассказала ему о своем любимце – норвежском композиторе Эдварде Григе, а потом спела ему песню Сольвейг, девушки, которая всю жизнь ждала своего жениха, ушедшего на поиски счастья. Он очень долго искал его, где его только не носило, он и думать забыл о невесте, а она ждала. И дождалась, хотя ослепла от слёз. Когда он вернулся, это был уже другой человек, а она осталась такой же: чистой и любящей, как много лет назад.

И рассказ, и сама песня потрясли Митю. Когда Ася заканчивала песню, он был рад, что в темноте не видно его глаз, потому что он не смог сдержать слёз. Эти непрошенные, неожиданные слёзы испугали его – какой-то другой человек в нём плакал и переживал сентиментальную историю, и Митя ничего не мог с этим поделать.

Ася очень много знала о растениях и животных, но об истории и географии сведения у нее были обрывочны и своеобразны, что же касается техники, тут её неосведомленность была просто поразительна. Выяснилось, что у нее нет телефона, она ни разу не ездила в автомобиле, а о поездах и самолетах имела весьма смутное представление.

Митя уже не забивал себе голову догадками. Ни душевнобольной, ни даже чудачкой её нельзя было назвать, напротив, она казалась ему нормальнее и естественнее всех, кого он знал.

«Мало ли разных людей на свете, не могут же все быть одинаковыми. – думал он. – Вот у нас в институте: столько людей, каждый мнит себя единственным и неповторимым, а одеваются в одно и то же, одно и то же говорят, к одному стремятся. Да я и сам, как все… К сожалению…»

Как и раньше, он считал себя здравомыслящим и современным человеком, но в голову к нему стали приходить мысли, которые очень смущали его. Например, его стало тяготить сознание того, что в его жизни все предопределено, что он будет учиться, потом работать, вероятно, женится; появятся дети, которые тоже будут учиться, чтобы получить работу, работать, чтобы заработать на жизнь, рожать детей, чтобы научить их тому же самому… Круг замыкался, и Митя не мог найти в этом круге точки опоры: ради чего продолжается этот бесконечный процесс? Неужели только для того, чтобы заработать побольше денег, купить побольше вещей и… научить этому своих детей? Он чувствовал, что теряется, чего-то не понимает.

Возвращаясь в лагерь, он смотрел на всё другими глазами. Теперь при разговорах с людьми, которых он давно знал, у него порой возникало ощущение, что он видит их впервые. Словно на рентгеновском снимке он видел то, чего раньше не замечал: тщательно замаскированный эгоизм, ограниченность, какую-то душевную глухоту. Так ясно было, что их поступки диктуются практическими выгодами, заботой о том, чтобы, соблюдая известные приличия, получить как можно больше благ и удовольствий, заплатив за это по возможности меньше. Это ясновидение раздражало и беспокоило Митю. Он и раньше был не слишком общителен, теперь же стал сознательно избегать разговоров. Те, кто был в курсе, объясняли его нелюдимость разрывом со Светкой. Он не разубеждал, а сам словно замер в ожидании каких-то больших перемен.

7.

Странные, бесцельные по лагерным нормам свидания совсем измотали Митю, он катастрофически не высыпался, но его тянуло к плоскому камню. Он убеждал себя, что приходит туда развеяться от лагерной суеты, смягчить боль от Светкиной измены, но в глубине души давно знал, что это не так. И вот пришла седьмая ночь…

Митя пришёл к плоскому камню в обычное время, но Аси не было. Это его ошеломило. Он смотрел на пустой камень и ничего не понимал. Уже привычная радость, которую он нёс в себе, вдруг превратилась в тревогу. Он только теперь по-настоящему понял, как важно для него видеть Асю. Мысли наскакивали одна на другую: «Наверное, что-то случилось… Я же ничего о ней и не знаю… Где её искать? А если она больше не приплывет?»

Ему вдруг представилось маленькая фигурка, медленно опускающаяся на дно: длинные волосы нехотя тянутся вслед, руки безвольно раскинуты… Как на экране, крупным планом, он увидел её бледное лицо с открытыми неподвижными глазами.

– Нет! – крикнул он и удивился, так жалобно прозвучало это в тишине.

Звук собственного голоса немного отрезвил его. Он стал убеждать себя: «Ничего страшного, что-то помешало ей приплыть сегодня, а завтра она будет ждать его, как всегда. Но уходить нельзя, он подождет ещё немного. А вдруг она всё-таки приплывет, а его нет…»

Он вскочил – ему показалось, кто-то коснулся камня, но это был только жалобный всплеск одинокой заблудившейся волны.

Во что бы то ни стало надо было успокоиться. Митя лёг на спину, закрыл глаза и приказал себе думать о том, как в следующий раз, если… (никаких «если»!) …в следующий раз он принесет ей цветы. В лагере их полно. Вокруг танцплощадки в вазонах растёт что-то белое и замысловатое… Нет, чепуха… Лиловые глицинии красивы, но из них не сделаешь букет, да и пахнут они неприятно… Прямо перед главным корпусом растут цветы с жёсткими зелеными листьями и высокими красными соцветиями, но у них такой самодовольно-скучный вид, что для Аси они не подойдут… Розы! Вот то, что надо! У столовой, на круглой клумбе их видимо-невидимо!

…И вот Митя уже идёт по аллее к столовой, а навстречу ему Светка. Она несет в руках охапку алых роз и жалобно говорит:

– Митя, отдай розы и уходи. Я знаю, она русалка, она тебя погубит… А я тебя люблю…

В самой середине клумбы по пояс в цветах стоит Евгений Борисович и поет басом: « О Марита-а-на-а, моя Марита-а-на, выйди на-а-а балко-он…» Подмигивает Мите и говорит:

– А она ничего! – и прищёлкивает пальцами.

Митя понимает, кого он имеет в виду: Изабелла Борисовна тоже здесь, у неё невероятно огромная грудь и зелёный русалочий хвост. Она выныривает из розовой пены, подплывает к Мите, трогает его лоб холодной рукой и говорит тоненьким голоском:

– Митя, проснись!

…Митя открыл глаза и увидел Асю, которая сидела рядом, c её волос натекла целая лужа. Она гладила его лоб и жалобно говорила:

– Митя, проснись! Я боялась, что ты уйдешь! Проснись же, Митя…

Митя молча смотрел на неё, словно видел впервые, потом взял холодную тоненькую ручку, бережно сжал в ладонях и поцеловал. Так же, не говоря ни слова, набросил на неё свою куртку и привлёк к себе. Он не спрашивал, почему она опоздала, и она ничего не объясняла, в этом уже не было необходимости. Ася прижалась к его груди, и так они долго сидели и молчали. Это было их объяснением в любви.

. . .

Следующая ночь соединила их. Ася ждала его, и как только он сел рядом с ней, торопливо сказала:

– Я всё знаю! Я знаю, что между нами теперь должно произойти… Я готова, только помоги мне.

– Ася… Если ты не хочешь…

– Хочу! – перебила она. – Я хочу того же, чего хочешь ты. Мне немного страшно, но я знаю, что иначе быть не может. Значит, пусть будет! Главное всё равно уже произошло – мы встретились!

Митя взял её руки в свои:

– Подожди! Я сам не знаю, хочу ли я этого. Пожалуй, хочу, или думаю, что хочу, потому что должен хотеть. Я целый день сегодня только и делал, что думал о нас с тобой, и о других… Думал об этом… – он говорил медленно, подбирая слова, словно разговаривал с самим собой. – Думал, почему люди придают этому столько значения? И, знаешь, я, кажется, понял. Это – проверка. Понимаешь? Проверка! Когда двое нашли друг друга, они должны пройти через испытание и понять, для чего они вместе. У нас в лагере, да и везде, чаще всего я вижу одно и то же: два человека хотят получить удовольствие друг от друга. Просто пользуются один другим и называют это любовью. Но разве это любовь? Это надо называть другими словами… Их много, и все они грязные. И это неспроста! За удовольствие приходится расплачиваться: плата – стыд. Хочешь получить удовольствие – переступи! А кому не стыдно, те ничего и не платят. Но такие вообще ничего не понимают. А те, кто понимают, но не хотят отказаться от удовольствия, придумывают всякие оправдания. Говорят: это естественно, это необходимо для здоровья. Говорят: это нужно, чтобы продолжалась жизнь, чтобы появлялись дети. Всё неправда! Никто из тех, кто уединились сегодня ночью в нашем лагере, не делает это ради здоровья, тем более ради того, чтоб появились дети. Наоборот, скажи им, что будут дети, они разбегутся в разные стороны. Удовольствие! Только удовольствие! И ещё тщеславие. И… не знаю, как сказать… какое-то болезненное наслаждение от того, что ты переступаешь через нечто запретное. Ведь недаром это называют грехом. – Он вздохнул. – Нет, не могу я это точно выразить, но это как-то… нечисто и эгоистично. И у меня сколько раз было так же, хотя я и не понимал этого. А сейчас всё по-другому. Я совсем не жду удовольствия. Более того, мне страшно – вдруг после этого всё изменится? И в то же время, как я могу доказать тебе, что я – твой? Весь! Если мы пройдем через это и не изменимся, не станем грязнее, хуже, значит, всё правильно, значит, так и должно быть.

Он помолчал, потом тихо сказал:

– Наверное, я всё-таки хочу этого, но больше всего хочу, чтобы это ничего не испортило.

Он отвел в стороны её волосы и прикоснулся к телу. Она вздрогнула и прошептала:

– Митя!… Я боюсь…

Митя опустил голову ей на грудь, прошелся по ней губами, потом начал целовать шею, затем подбородок, и когда, наконец, встретился с её губами, она задохнулась, судорожно всхлипнула и прильнула к нему…

То, что испытал Митя, невозможно было сравнить с тем, что бывало у него со Светкой. Со Светкой они брали друг у друга то, что каждый мог взять, и когда всё заканчивалось, чувствовали что-то вроде обоюдной благодарности за угощение. Теперь же Митя чувствовал только одно – страстное желание выжать себя до капли и всего себя без остатка отдать Асе. Он чувствовал, что она хочет того же, и это удваивало, удесятеряло его усилия, наполняло ликованием. Отдать – в этом было радость и в этом же была мука, потому что всегда оставалось что-то, что невозможно отдать.

Со Светкой все заканчивалось спокойным удовлетворением, мало чем отличающимся от сытости после обед – оставалось только убрать грязную посуду. Теперь осталась нежность. Её нельзя было утолить. Митя наклонился к Асе и прикоснулся губами к её лбу.

– Что я наделала! – прошептала Ася. И заплакала…

– Ася, малышка, прости! – Митя гладил её по голове, целовал худенькие руки, а она рыдала и всё сильнее прижималась к нему. Он был ошеломлён случившимся, её слезами, чувствовал себя бесконечно виноватым, и в то же время его распирало немыслимое, невозможное счастье. Ему хотелось сделать для неё что-нибудь, чтобы она поняла, что он чувствует. И он повторял снова и снова:

– Я люблю тебя! Я люблю тебя! Не плачь, слушай: я тебя люблю!

– Ты ничего не понимаешь! Я не должна была этого делать! – она посмотрела на него взглядом, от которого у него сжалось сердце. – Но я не жалею…

Он взял её руки в свои, огромные и грубые по сравнению с её тонкими пальчиками и стал целовать их. Она улыбнулась сквозь слезы:

– Скажи ещё раз, что ты меня любишь.

8.

Митя жил двойной жизнью. Днём было всё по-прежнему: он бегал по заданиям, проглатывал обед, не замечая, что в тарелке, и продолжал в том же духе. И прежде он не сидел без дела, а тут совсем замотался. Приближался День Нептуна, грандиозный праздник: двадцать мероприятий с утра до вечера. И везде что-то буксовало. Не хватало реквизита, людей, не хватало времени… Митя и так-то не всякий день бывал на море, а теперь совсем забыл туда дорогу.

А оно было рядом: то мелькнет синей полосой между белыми корпусами, то проглянет за кипарисами, словно в другом измерении, недоступном ему. Иногда он чувствовал себя актером, снимающимся на фоне экрана с морскими пейзажами.

И всё-таки море у него было. Он встречался с ним по ночам, в заливчике у плоского камня. Это была его вторая, никому не известная жизнь, и там был совсем другой Митя. Он плавал в чёрной таинственной воде, любовался звёздами, смеялся смехом, которым не смеялся с детства. О чём они только не разговаривали с Асей: о мистических явлениях, о судьбе, о том, что будет после смерти…

Однажды они полночи всерьёз размышляли о том, какие души у животных и растений, и представляли их. Они даже поспорили немного, но согласились, что самые красивые души у растений, похожие на цветы.

По ночам рядом с Асей он был гораздо сильнее, умнее, чем днём. А главное – он был искренним. Его уже не смущала нагота Аси. Он теперь сам раздевался, как только приходил сюда, и так же, как одежду, отбрасывал необходимость кого-то из себя представлять. Он переставал быть студентом-отличником, будущим инженером-строителем, перспективным женихом, он становился просто самим собой. И оказалось, что где-то глубоко в нём лежат воспоминания о том, как отец читал ему «Детей капитана Гранта», а он, лёжа на его сильной руке, был в одно и то же время и Робертом Грантом, и Паганелем, и индейцем Талькавом… Как ему было тогда хорошо! Оказалось, что эти воспоминания никуда не делись, так и живут в нём, но запылились в дальних углах памяти, заваленные делами, проблемами, вопросами, из которых состоит жизнь. Теперь эти проблемы и вопросы казались ему до такой степени ненужными и неважными, что он удивлялся. Для чего ему непременно нужно было быть отличником? Почему мама мечтает, да он и сам как будто ещё недавно хотел стать большим начальником и зарабатывать много денег? Зачем?

Он вспомнил, что когда-то любил рисовать и часами срисовывал из книг понравившиеся картинки, добавляя от себя то, чего, по его мнению, им не хватало; дома где-то даже сохранился огромный красный альбом с его фантазиями… Никогда никому он не показывал своих стихов, которые вдруг сами полились из него в седьмом классе, а потом так же внезапно иссякли. Тогда ему было стыдно за эту «слабость». А теперь он был так рад, что вспомнил одно стихотворение:

Ушли на запад облака

Ушли на запад, к океану.

Мне с ними не уйти, пока

Таким же облаком не стану.

А мне бескрайний океан

Так сверху хочется увидеть,

Чтобы понять, что есть обман

И что мне надо ненавидеть.

Почему он написал их? Что рвалось из него и протестовало против лжи взрослых до такой степени, что ему не хотелось жить? Куда потом пропало это острое желание, чтобы в жизни всё было чисто, ясно и правдиво? Вспомнил он и то, что хотел бы стереть из памяти навсегда и бесповоротно: разговор отца с матерью, подслушанный им, незадолго до того, как отец ушёл от них. Они думали, что он спит. Многого он тогда не понял, а потом просто не смел вспоминать эту страшную ночь, но оказывается она осталась в нем, он вовсе не забыл, а как бы боялся посмотреть в ту сторону. И вот теперь посмотрел глазами уже взрослого человека и ужаснулся поступку матери.

Оказалось, что в нём просто неисчерпаемые залежи любви. Это была другая любовь, не лагерная, о которой Евгений Борисович выражался кратко и энергично – словом из двух слогов. В этой другой любви главным было то, что можно выразить прекрасным словом —«доверие». Он понял, какое это счастье, когда всё, что в тебе есть, открыто, и не надо подбирать слова, думать, что и как сказать, не нужно ничего утаивать и приберегать на запас. Это доверие, это обоюдное желание отдать друг другу всё, что есть, и составляло сущность их любви с Асей.

Пользоваться друг другом – вот что такое были их отношения со Светкой. Любовь к Асе была полной противоположностью – ему хотелось не брать, а отдавать, и это было другое измерение любви. Со Светкой они порой позволяли себе то, чего он потом стыдился. С Асей не могло быть ничего стыдного и неприличного. А сознание, что и она желает того же: дать ему всё, что в её силах, – пронзало его таким наслаждением, о существовании, которого он раньше и не подозревал.

9.

На следующую ночь он пошёл на свидание немного раньше. Издали звучала музыка – ещё не закончились танцы, и Митя, сам не зная зачем, завернул к танцплощадке.

Танцплощадкой в лагере служила круглая веранда с чугунной оградой, увитой плющом. Иногда на небольшой сцене выступал ансамбль, это событие собирало избранную публику, но сегодня была обычная дискотека. Митя подошёл после того, как отзвучала очередная композиция, и сразу увидел Светку и Роберта. Они стояли у самого края – Роберт, положив Светке руку на плечо, что-то говорил, видимо, в чём-то её убеждая, она кивала головой, тревожно глядя ему в лицо. Рука Роберта лежала на её плече по-хозяйски, уверенно. Митя, стоя в тени, внимательно смотрел на Светку. Такой Митя её ещё никогда не видел. У неё лихорадочно блестели глаза, и выглядела она взволнованной, напряженной и как будто растерянной.

Танцплощадка играла значительную роль в жизни лагеря. Она служила местом встреч и знакомств. То, что потом происходило в укромных уголках лагеря, частенько начиналось отсюда. Здесь тусовались, обменивались новостями, назначали свидания… Голоса, взрывы смеха, возбуждение, висевшее над площадкой – все это было так привычно и знакомо, что Мите невольно захотелось туда же, ко всем. Но какое-то отчуждение и даже враждебность ко всему, что здесь происходило, уже отделили его от остальных. Он вдруг почувствовал себя изгоем. Словно все, кто находились по ту сторону ограды, были стаей, в которой он не принадлежал. Это была страшная мысль, но ещё страшнее было думать, что он когда-то был таким же и мог таким и остаться.

Зазвучала музыка: быстрый, напористый ритм. Роберт схватил Светку за руку, потянул её в круг, и они ритмично задвигались. Роберт танцевал красиво, тело его пульсировало, перекатывалось мускулами, сливалось с музыкой. Бедная Светка, пытаясь подражать ему, дергала бедрами, извивалась, но это получалось у неё совсем не так, как у Роберта. Она старалась изо всех сил, а Роберт, снисходительно, почти с презрением глядя на неё, добавлял в свои движения ещё чего-то, почти непристойного, и танец превращался в откровенный призыв. Прямо на танцплощадке он уже обладал ею, она знала это и принимала как должное.

То, что происходило между ними, не привлекало к себе внимания. Здесь с большим или меньшим успехом все делали то же: соблазняли, соглашались или отвергали, и всё это, не говоря ни слова. Митя словно впервые увидел, что на самом деле происходит на танцплощадке. Танец был здесь не искусством, не состязанием в ловкости и красоте, он приобретал свою первобытную суть – найти себе пару.

Митя смотрел на Светку, на Роберта, на остальных и чувствовал, что в нём закипает гнев. Он еще не умел сформулировать, что он ненавидит в происходящем, но он ненавидел. Сколько раз он сам бывал тут и ничего не замечал. Что же произошло? Он чувствовал – дело не в Светке, не в Роберте. Что-то изменилось в нём самом.

Он круто развернулся и быстро пошёл по тёмной аллее, спускающейся к пляжу.

. . .

Прошло ещё несколько дней. Митя похудел, осунулся, последние дни он спал всего по несколько часов в сутки. Всё, что ему поручали, он делал машинально, думая об одном: когда же наступит ночь? Многие заметили, что с ним что-то происходит. Евгений Борисович ни с того ни с сего посоветовал ему пить пустырник. Девчонки многозначительно смотрели на него, за спиной хихикали. Ему было всё равно. Но однажды напряжение, которое копилось в нём, прорвалось. Митя подрался с Робертом.

Это случилось на оперативке. Роберт был красивый парень, но при этом отнюдь не глуп. Об эпизоде со Светкой он уже пожалел, нужен он ему был разве что для статистики, а Митя и в лагере, и институте был не последним человеком, портить с ним отношения Роберту не хотелось. Кроме того, по-своему он Митю уважал.

В конце оперативки, когда Евгений Борисович закончил давать наставления по поводу предстоящего назавтра Дня Нептуна, сказав, между прочим: «Если кто-нибудь утонет, я и с него, и с вас семь шкур спущу!» – Роберт подсел к Мите и положил руку ему на плечо.

– Макаров, не злись. Я всё понимаю, но она сама захотела… Не отказываться же? – он ухмыльнулся. – Если женщина просит…

– И чего ты от меня хочешь? – спросил Митя, убирая его руку с плеча.

– Да в общем, ничего. Скажу одно – она такая же, как все. Не стоит того, чтоб из-за неё нормальные мужики ссорились.

– Значит, я ненормальный.

Роберт наклонился к нему ближе и зашептал:

– Да не нужна она мне, пойми! Я же не знал, что у тебя так серьезно. Ну, перепихнулись, большое дело! Прости, если можешь.

Митя поднял глаза на Роберта. Тот, прищурившись, смотрел ему в лицо, готовый к любому повороту разговора. Красивый – густые ресницы, волевой подбородок – в эту минуту он олицетворял для Мити всю фальшь, всю корысть и всю грязь, которые стоят между мужчиной и женщиной и которые почему-то называют прекрасным словом – «любовь». Мите стало жаль Светку. Роберт подмигнул Мите и сверкнул своей неотразимой улыбкой.

– Ты за кого хлопочешь, за неё или за себя? – спросил Митя.

– Та-а-к… – процедил Роберт. Улыбка сбежала с его лица, оно стало жестким и грубым. – Я не хлопочу, просто совет могу дать, потому что жаль мне тебя. Так вот, запомни: баб много, и все они хотят только двух вещей – либо в постель, либо замуж. Третьего не дано. Из этого исходи, лучше спать будешь. А то уже щёки ввалились… Кто-то тебя, видно, хорошо утешает. Может, познакомишь?