Шаг вперёд, два назад

– Да что нам с нее! – махнул рукой Конрад. – Медведь-то где?

Холод пока только пробовал их на вкус: плотные стеганые куртки, подшлемники, меховые варежки и почти непрерывная ходьба по неглубоким сугробам неплохо грели. Если бы удалось подшлемник на лицо натянуть, было бы совсем хорошо. Вот только ночь опускалась слишком быстро, а во рту с утра ничего, кроме снега, не было. В порыве ненужного благочестия решили в сочельник попоститься. Сглупили.

Шагов через пятьсот стемнело почти окончательно.

– Может, огонь разведем? – высказал Гильберт общую мысль.

Ночевать в лесу – это не пировать в замке, но искать берлогу посреди ночи уже никому не хотелось.

– Стойте! – вскрикнул Годфрид и сделал несколько шагов вперед. – Видите?

На деревьях и снегу плясали тени. Очень слабые, но заметные.

Гильберт принюхался.

– Дым.

– Может, там другие охотники? Взяли медведя и решили на месте остаться, чтобы ночью не тащить? – предположил Готфрид.

– Какого черта?! Это наш медведь, и мы его вздрючим! – взбрыкнул Конрад, а потом, посмурнев, добавил: – Надо у них хоть голову забрать, а то Эбергарт нам не поверит.

Проверить огонь в любом случае стоило. Разбивать лагерь в такой близости от неизвестных было бы наиглупейшим завершением бездарного похода.

Перехватив рогатины поудобнее и стараясь не наступать на ветки, трое охотников медленно двинулись вперед. Снег под ногами тихонько поскрипывал, изо рта вылетали облачка пара, а ночной мороз все сильнее прихватывал за покрасневшие носы и щеки, еще не знавшие бритвы…

Судя по отсветам на снегу и стволам, становившимся все заметнее, костер был немаленьким. Деревья очень скоро поредели, и впереди показалась поляна, на которой горел огонь. Людей не было ни видно, ни слышно.

Гильберт жестом предложил обойти поляну справа, Готфрид и Конрад кивнули и двинулись следом.

В пламени на снегу было что-то зловещее. Ну какой нормальный человек на Рождество в лесу останется? Даже самый захудалый лесоруб, перебивающийся продажей дров и хвороста, даже самый бедный охотник, месяцами гоняющийся за пушниной, чтобы накормить многочисленное семейство, предпочтет посидеть этой ночью с домашними, попеть песни и попрощаться с постом…

Готфрид попытался вспомнить, как выглядят его домашние, но не смог. Как-никак, семь лет их не видел.

– Смотри! – шепнул Гильберт, приподнимая рогатину. – Точно самка!

На поляне, в стороне от огня, но без всякого страха перед пламенем, сидела волчица с четырьмя рослыми волчатами. Они пожирали оторванную человеческую ногу. С увлеченным чавканьем и урчанием волчата отпихивали друг друга в сторону и рвали друг у друга куски. Взрослый зверь то и дело прихватывал за холку то одного, то другого щенка, прекращая ссоры, но детеныши практически сразу возобновляли возню и потасовки.

Никаких других частей тела видно не было.

– Какого… – ошарашенно произнес Конрад, шедший чуть позади, и, грубо растолкав товарищей, побежал. Друзья, не сводя глаз с жуткой картины, двинулись за ним. Как подумалось Готфриду, не с какой-то целью, а просто чтобы не отставать. Оставаться одному в ночном лесу совершенно не хотелось.

Испуганные волчата отпрянули в сторону, а волк, точнее волчица ощерила зубы и встала перед сильно погрызенной ногой, защищая то ли детенышей, то ли добычу.

Конрад подхватил древко рогатины второй рукой и встал в стойку, намереваясь ударить, но тут раздался такой рев, что с ближайших к поляне деревьев упал снег. Три головы одновременно повернулись в сторону ельника и увидели то, что забыть теперь не смогли бы до самой смерти.

Одна из елок была украшена внутренностями. Размотанные кишки по спирали опоясывали деревце. На ветвях то тут, то там лежали вырванные куски бесформенной плоти. Верхушку украшала оторванная человеческая голова с широко раскрытым ртом. Она была слишком тяжелой для тонкой вершины, поэтому сильно завалилась на бок, щурясь полузакрытыми глазами на оторопевших друзей. Увиденное настолько не укладывалось в голове, что Готфрид даже зажмурился, пытаясь прогнать наваждение. Кто и, главное, зачем нарядил дерево таким жутким образом? Кому и что этим хотели показать?

И тут из ельника вышел волк. Матерый самец с очень темной шерстью медленно вылез из-под ветвей и отряхнулся. По шкуре, слегка присыпанной снегом, бегали огненно-рыжие сполохи, словно у адской гончей. Зверь коротко рыкнул и пошел прямо на людей. Он обнажил клыки, прижал уши. С каждым шагом он непостижимым образом увеличивался в размерах: зверь раздавался вширь и ввысь, и вовсе не потому, что шерсть вздыбилась от ярости, – чудовищный волк наливался силой. Щенки, испуганно скуля, потрусили в его сторону, а самка попятилась, продолжая рычать и щериться на застывших в ужасе мальчишек.

Втрое выросший самец встал на задние лапы, короткие и приземистые, и с места прыгнул на Конрада. Тот даже рогатину поднять не успел. Когти чудовища располосовали стеганую куртку, как льняную рубаху, и вошли глубоко в грудь. Тварь на мгновение замерла, а потом рывком вытащила лапу, с мерзким чавканьем выдернув из тела Конрада кровавый ошметок.

Готфрид почувствовал, что ноги его приросли к земле. Ему вдруг очень захотелось проснуться за праздничным столом у рождественского камина, но кошмарный сон и не думал заканчиваться. Гильберт с отчаянным криком бросился на чудовище с рогатиной.

Широкое лезвие длиной в две пяди вошло точно между ребер. Чудовище, рыкнув, поперло на человека, навалилось, насаживаясь на острие до самого упора, не дающего рогатине войти слишком глубоко в тело, и пару раз взмахнуло когтями, пытаясь достать человека. Гильберт при всем желании не смог бы устоять под тяжестью этой туши, поэтому, уперев древко в землю, присел почти до самой земли, пытаясь удержать нужный угол наклона и одновременно избежать страшных когтей.

Готфрид, стряхнувший наконец оцепенение, подскочил сбоку, выхватил из-за пояса топор и мощно, с размаху рубанул по мохнатой спине, целясь немного выше хвоста.

Есть!

Ноги твари подкосились, а уши заложило от нового рева. Гильберт, дрожа от страха и нечеловеческого напряжения, с большим трудом опрокинул лязгавшего зубами зверя на бок, и Готфрид рубанул еще пару раз по мощной шее. Фонтаном брызнула кровь. Гильберт, провернув и вытащив рогатину, отскочил в сторону, а Готфрид рубил еще и еще, словно сумасшедший, и не понимал, почему же никак не удается перерубить шею.

– Хватит, Готфрид, хватит! – орал ему на ухо Гильберт, пытаясь за плечи оттащить друга от монстра. Оруженосец попятился и наконец бросил топор в снег. Забрызганные кровью руки тряслись, как у последнего пьяницы.

И тут монстр зашевелился, перевернулся на бок, затем встал на все четыре лапы и с хриплым отрывистым лаем поднялся на две. Нарочито медленно, чтобы показать людям, как затягиваются страшные раны на шее и могучем торсе. Торжествующая ухмылка твари выглядела так жутко, что у Готфрида все внутри оборвалось.

«Господи! Господи! Господи, так не может быть! Так не должно быть!»

Гильберт умер на месте; чудовище одним махом оторвало ему голову вместе со шлемом. Готфрид успел податься назад, заметив расплывчатое мохнатое пятно, и, как оказалось, вовремя. Острые как лезвия когти лишь располосовали ему лицо. Оруженосец схватился правой рукой за искореженные остатки носа и скорчился от боли, вытягивая безоружную левую руку в судорожной попытке защититься.

Тварь играла с ним, как с добычей. Опустившись на четыре лапы, чудовище сделало пару шагов влево, пару вправо, а потом рвануло, намереваясь подмять под себя, но в последний момент сомкнуло челюсти на выставленной левой руке.

Готфрид непонимающе посмотрел на кровавый обрубок, а через мгновение пришла боль. Всепоглощающая, резкая, ветвящаяся по разорванным венам. Монстр с видимым удовольствием сморщил нос, втягивая запах свежей крови.

Оруженосец осел на подкосившихся ногах, встал на одно колено, сквозь туман наблюдая за тем, как чудовище нависает над ним, занося лапу для окончательного удара…

Но когти с жутким скрежетом скользнули по чужому, невесть откуда взявшемуся круглому щиту, и тварь жутко завыла, схватившись за обожженую лапу. Готфрид ощутил в правой руке появившийся прямо из воздуха клинок и услышал тихий голос:

– Рази!

Из последних сил он ткнул вперед. Клинок на миг сверкнул, как солнце, и вошел точно между ребер. Тварь нечеловечески взревела, отшатнулась назад и вдруг исчезла вместе с мечом. Убежала, прыгнула или просто растворилась в воздухе – Готфрид не видел. Он повалился в снег, но сознание не потерял, хотя сейчас ему этого очень хотелось. В голову почему-то пришла мысль, что через миг-другой, когда он все-таки провалится в небытие, его тоже начнут грызть волчица с волчатами, сражаясь за лакомые куски.

Над Готфридом навис воин в старинных позолоченных доспехах и выбивавшихся из-под них белых одеждах.

Нет, не воин. Дева.

Она была прекрасна и грозна, как полки со знаменами. Светлые волосы Ее, покрытые снежно-белым капюшоном, были как стадо коз, сходящих с Галаада. Они мягко обрамляли ланиты, румяные, как две половинки гранатового яблока, а глаза… В человеческом языке нет слов, которыми можно было бы их описать. Вся радость и вся скорбь мира была в Ее глазах. Вся мудрость и все снисхождение. Вся строгость и вся любовь. Опустившись на одно колено, Она ласково коснулась его левой руки, затем провела по лицу, и боль немного отступила, затаилась, будто готовилась снова напасть. Но не сейчас, а немного погодя, когда Она уйдет.

Одним рывком Она поставила его на ноги и повела куда-то в лес. Готфрид спотыкался, но Она не давала ему упасть, он качался, но Она поддерживала его, он увязал в снегу, а Она тащила его. Он не знал, как долго это продолжалось, но рассвет еще не наступил.

Услышав звук охотничьего рога, Готфрид рухнул без сил. Она вновь склонилась над ним, поправляя волосы на его взмокшем лбу.

– Что… Что мне сделать… для Тебя? – спросил оруженосец, с трудом шевеля изувеченными губами.

Она не ответила. Только улыбнулась и бесшумно исчезла в глубине леса.

* * *

Правая рука невольно дернулась к левой культе, и тяжелая посеребренная цепь, тянувшаяся от запястья к оголовью меча, предательски звякнула. Первый из семи данных рыцарем обетов – никогда не расставаться с оружием – поначалу доставлял немалое неудобство и в бою, и в редкие мгновения мирной жизни, но довольно быстро Готфрид привык к кровавым мозолям на запястье и научился использовать цепь как оружие. Только жить с одной рукой он так и не привык и часто просыпался от того, что давно истлевшую левую ладонь жгло немилосердно. Тогда вспоминал о Ней, и боль уходила…

Рыцарь взял себя в руки и замер, вслушиваясь в окружающий мир, который с большим трудом можно было бы назвать Божьим. В лесу встрепенулась какая-то птица, громко захлопала крыльями и с короткими тревожными криками улетела во тьму, будто предупреждая тех, кого Готфрид намеревался отыскать. И с помощью Божьей и по Его повелению отыщет.

Словно в ответ на эти мысли в лесу завыл волк. Взвыл протяжно, уверенно, грозно, как в боевой рог затрубил. Рыцарь опять замер, прислушиваясь к застывшему в ужасе лесу. Даже деревья боялись шелестеть в присутствии своих хозяев. Не услышав ответного воя, Готфрид двинулся вперед.

Луна не спешила выглядывать из-за облаков, и потому рыцарь вновь и вновь спотыкался о корни, путался в кустах и здорово расцарапал ладонь о какой-то сучок, когда, продираясь через очередные заросли, пытался прикрыть лицо от веток. Готфрид решил не перевязывать; быстро он с этим не справится. Глубокая царапина, конечно, удручала – в бою меч мог ненароком выскользнуть из окровавленной руки, и тогда вся затея окажется провальной. Впрочем, за долгие годы рыцарь привык доверять своему оружию, и меч платил ему тем же.

Сориентировавшись по вновь показавшейся луне, Готфрид вышел на открытое пространство и наконец обнаружил то, что искал – то ли широкий ручеек, то ли узенькую речушку. Какой-то из притоков Двины, убегавший к северо-западу. Стараясь не шлепать по воде и не подвернуть ногу на поросших мхом камнях, рыцарь ускорился, двигаясь против течения.

Вообще ливонские леса были густыми, труднопроходимыми и тянулись на многие дни пути. Кроме рек, никаких нормальных дорог здесь не было, а ориентироваться по деревьям и звериным тропинкам для того, кто здесь не жил, было задачей непосильной. А жили здесь матерые язычники, десятками истреблявшие людей у подножия священных дубов и не желавшие принимать святое крещение.

Орден братьев меча и братья святой Марии Иерусалимской9 больше двадцати лет пытались нести в здешние земли Слово Божье, но успехи по-прежнему оставались весьма сомнительными: едва удавалось крестить одних, как они тут же ополчались против других и требовали помощи; эти другие, на своей шкуре ощутив остроту и тяжесть рыцарских мечей, тоже принимали святое крещение и просили помочь против третьих, которые тем временем заключали союз с первыми, успевшими вернуться обратно в язычество. Орденские рыцари от таких событий постепенно свирепели и все чаще предпочитали крестить огнем и мечом, нежели водой и Духом, но поделать со здешними жителями ничего не могли. Недавно даже решили обратиться за помощь к датскому королю и включить в хитросплетения местной политики еще одну серьезную фигуру, но Готфрид слабо верил в то, что этот шаг действительно поможет. Чтобы перековать местных на нужный лад, нужны не столько усилия, сколько время. И настойчивость в демонстрации истинности Христова учения, которое, по мнению местных жителей, не годилось для решения извечных проблем, связанных с лесом. Стоит только на половину дневного перехода отъехать от Риги, Зигвальда или Вендена и оказаться в тени здешних дубов, буков, грабов и осин, как попадаешь в абсолютно чужой мир, живущий по своим древним мрачным законам – кровью платить духам леса за защиту и покровительство. И встреча со всякими эстами, ливами, селами, пруссами (особенно с пруссами!) для одинокого чужака чаще всего заканчивалась одним и тем же – созерцанием священной листвы и перерезанным горлом. И рыцарь не льстил себе. Ни доспехи, ни опыт, ни меч охранить его от такой участи никак не могли. Могла лишь десница Божья.

«Продли милость Твою к знающим Тебя и правду Твою к правым сердцем, да не наступит на меня нога гордыни, и рука грешника да не изгонит меня!»

Готфрид не носил на одежде ни красного меча, ни черного креста10, хотя ему предлагали и то и другое. В конце концов, он нередко жил среди братьев обоих орденов, делил с ними пищу, так же ревностно вставал с ними на молитву и так же шел в бой, чтобы помогать людям, защищать веру и славить Господа11, но дело его было другим. Ради Той, Которая спасла его самого, Готфрид фон Вааге, один из судей ордена Бедных рыцарей страданий святого креста Акрского, оберегал и праведных христиан, и нечестивых язычников, и весь род людской от тех, кто приходил из леса. Тех, кто был сильнее любого из простых братьев воинства Христова. Тех, от чьей ярости местные жители отгораживались реками жертвенной крови и горами человеческой плоти. Тех, чьи завывания сегодняшней ночью раздавались все чаще и все ближе.

«Несколько стай», – подумал рыцарь, прислушиваясь к разноголосой перекличке.

В последнее время оборотни все меньше таились, хотя нападать стали реже. Уходя, они оставляли много следов и все менее старательно прятались, будто сами хотели, чтобы их нашли. Или же просто торопились куда-то.

Рыцарь, двигаясь зигзагами с востока на запад, объездил все окрестные поселения, подвластные братьям меча, излазил все леса и перелески в попытке выследить тропы этих тварей. Складывалось впечатление, что оборотни готовят что-то значительное. Настолько значительное, что Готфрид решил не посылать за помощью к братьям своего ордена, а вместо этого, не теряя времени, подняться от Вольмара по реке до залива, чтобы поговорить с местными жителями. Даже если ничего узнать не удастся, по морю рукой подать до устья Двины, а значит и до Риги, где в свите епископа Альберта12 состояли другие Бедные рыцари. Они тоже могли что-то знать.

Одной рукой управляться с лодкой было невозможно, даже с помощью даров Господних. Оруженосцы у Готфрида не задерживались; их веры в Спасителя не хватало, чтобы служить Его делу с нужным рвением, поэтому они чаще всего оседали в орденских крепостях или попросту гибли в непрестанных боях с гостями из леса. Кто-то из здешних орденов в разговорах с язычниками был бы скорее помехой, чем подспорьем, поэтому волей-неволей пришлось взять с собой одного из крещеных латгалов, который правил лодкой, а заодно помогал объясняться с жителями прибрежных деревень. Может, еще на что-нибудь сгодится, кто знает пути Господни?

Здешние жители, чуть только завидев лодку, бросали дела и сбегались толпой на берег. Но как только люди замечали тех, кто сидел внутри, женщины забирали детей и уходили в дома, а мужчины брали в руки оружие. Нападать они, конечно, не спешили: никто не хотел на собственной шкуре оценить остроту рыцарского меча. А многие наверняка слышали о Готфриде, который за эти годы исходил столько лесных троп и породил столько слухов, что сам стал такой же легендой, как те твари, которых истреблял.

Хмурые люди пристально разглядывали кольчугу с капюшоном и длинными рукавами, одежду из некрашеного сукна и старые сапоги, явно прикидывая, сколько это добро может стоить. Как всегда, они удивлялись цепи, скреплявшей правую руку и меч, и цокали языками. Оружие вызывало особенную заинтересованность, словно люди только и ждали того момента, когда Готфрид решит его извлечь. Потерять трех-четырех человек в бою, чтобы получить хорошее оружие и броню – вполне выгодный размен. Только обычно никто не спешит первым внести свое имя в список этих трех-четырех… Впрочем, меч они так и так не получат.

Как только люди замечали обритую и безбородую голову, изуродованное безносое лицо с характерным шрамом от когтей и обрубок левой руки, кто-нибудь из жителей, очевидно, узнавший происхождение шрамов, давал грубый и настойчивый совет убраться из деревни до наступления темноты. Дальше отмели или причала рыцаря уже не пускали, а на все расспросы об оборотнях суровые бородачи предпочитали молчать и качать головой – мол, ничего такого не знаем.

Ночевать приходилось на берегу реки, что, впрочем, никаких особых неудобств не доставляло. Рыбу латгал ловил отменно.

* * *

Они появились сразу после заката.

Летнее небо было еще довольно светлым, но первые звезды уже робко высыпали на небесный свод, словно опасаясь, что дневное светило скоро вернется и не даст им возможности погулять по темно-синему полю.

Босоногая девушка, на вид лет тринадцати-четырнадцати, и два серебристо-серых волка, каждый из которых в холке доставал ей до маленькой, только-только проявившейся под платьицем груди, почти бесшумно вышли из леса, с закатной стороны.

Девушка легонько коснулась пальчиками темени одного из волков, и тот неспешно потрусил к лодочнику, спавшему сном то ли праведника, то ли человека, день за днем выполнявшего тяжелую и нудную работу гребца. Второй волк покосился на снятые рыцарские сапоги, которые после многомесячной носки стали крайне удобными, но совершенно не добавляли теплому ночному воздуху благоухания, брезгливо фыркнул и улегся на землю, положив узкую морду на передние лапы и уставившись на Готфрида немигающим взглядом холодных светло-голубых глаз.

Рыцарь немного привстал, снял с углей палочку, на которую была нанизан один из только что пожаренных лещей, и, вновь усевшись на сложенный плащ, принялся аккуратно ее обгладывать, то и дело выплевывая мелкие косточки, которыми так славится речная рыба.

«Хороший лещ. Жаль, нет к нему ничего», – подумал Готфрид, уже порядком забывший о такой роскоши, как свежий, ароматный ржаной хлеб с хрустящей корочкой. Соли тоже не было.

Девушка, застывшая в отдалении и внимательно изучающая нехитрое расположение их пожитков, была Готфриду незнакома: тоненькая, как осинка, стройная, в простом сером платьице без пояска, у ворота и на рукавах расшитом замысловатыми узорами-оберегами красного, синего и зеленого цвета. Голова не покрыта, в светлые волосы вплетено несколько бусин, которые посверкивали при каждом повороте головы. На шее на простой бечевке красовалась искусно сделанная лунница из бронзы. Но завораживал ее взгляд – глубокий и пронзительный, буквально вынимающий душу, но вместе с тем теплый и сочувственный. Такой же, как у Нее. Впрочем, сходство искать едва ли стоило. Все девушки на земле были чем-то на Нее похожи. И все чем-нибудь отличались.

– Зачем ты ищешь нас, меченый? – спросила наконец гостья, неуверенно сделав в его сторону пару шагов.

Рыцарь бросил обглоданный скелетик в костер, сплюнул мелкую косточку, застрявшую в зубах, и потянулся за новой рыбой. Отчасти для того, чтобы потянуть время, – нападать стая явно не собиралась, но что им было нужно, пока не ясно, – а главным образом для того, чтобы скрыть удивление: девушка-оборотень говорила на чистейшей латыни, выучить которую в здешних лесах было попросту не у кого.

– Я ищу не вас, – ответил Готфрид, делая приглашающий жест в сторону жареной рыбы.

– Тогда кого? – резко бросила девушка, игнорируя приглашение. Впрочем, рыцарь не слишком надеялся, что они разделят с ним трапезу. По правилам язычников это означало бы крайнюю степень доверия, вплоть до запрета на убийство, а на такое оборотни пойти не могли. А вот рыцарь мог. Конкретно этих тварей и прямо сейчас он убивать не хотел.

Волки стояли напряженно и не спускали с людей глаз, что Готфрида изрядно забавляло. Как бы они не перенервничали…

– Тебе нужна слава? – возобновила допрос девушка.

Рыцарь хохотнул и тут же пожалел об этом, поперхнувшись рыбой.

– Смерть?

Готфрид покачал головой, пытаясь прокашляться. Серьезность разговора этим обстоятельством была явно смазана.

Восстановив дыхание, рыцарь сразу перешел в контратаку:

– А старшие знают, что вы пришли ко мне? Не боитесь, что я пойду по следам и накрою ваше сборище?

Тот волк, что был ближе, угрожающе ощерил зубы. Острые, еще не истершиеся. Зубы волчонка, а не матерого охотника.

– Ты убил несколько стай, но на всю летнюю сходку тебя одного не хватит, – гордо вскинулась девушка.

Так, уже кое-что. Стало понятнее, с чего вдруг такой наплыв оборотней в эти края.

– И с чего ты решила, что я один?

Волки инстинктивно дернули ушами, а девица, потеряв самообладание, огляделась по сторонам, явно не понимая, в чем подвох. Ситуация забавляла рыцаря все больше.

Главное, не спровоцировать их на глупости: в том, что он сумеет убить троих щенков, рыцарь не сомневался. Оружия у них не было, а клыки и когти против Готфрида – не оружие. Тихо лежащий в ножнах меч тоже так думал. Но спешить с этим убийством совершенно не стоило. Вдруг у волчат удастся выудить что-нибудь еще.

– У тебя есть самка? Дети? – спросила девушка, сделав еще пару шагов вперед.

Готфрид отрицательно покачал головой:

– Нет и не было.

– Это твой ученик? – спросила девушка, указывая на посапывающего латгала, который по-прежнему спал без задних ног. Умаялся.

– Нет. Были, да все умерли, – ответил рыцарь, улыбаясь.

Видимо, эмоция на изуродованном лице произвела на щенков нужный эффект: тот, что лежал ближе к рыцарю, вскочил на лапы и, пригнув уши, ощерил пасть. Но девушка только улыбнулась и сверкнула глазками.

– Ты хоть и крепок, но уже стар, меченый, – продолжила она, странно растягивая слова. – После тебя не останется жизни: ни детей, ни тех, кого ты воспитал. Ради чего ты существуешь на земле?

Готфрид ответил. Себе, не ей.

Девица странно посмотрела на него, и рыцарь вдруг ощутил внизу живота неодолимое желание. Ему захотелось накинуться на девушку прямо здесь и сейчас, на глазах у других оборотней. Содрав с нее платье, безоглядно, дико и яростно совокупляться у костра…

Воспоминанием о Ней Готфрид подавил желание, а вслух сказал, медленно подбирая ноги под себя:

– А ради чего живет ваша стая? Ради чего вы заявились к меченому, убийце стай, всего втроем? Завести от меня детей? Увещевать? Заключить перемирие? Биться?

– Ты понятия не имеешь, за что и против кого мы бьемся. Все вы живы только потому, что есть мы, – в раздражении топнула босой ножкой девушка-оборотень. – Потому что мы – стражи жизни.

– Ну да, – скривился рыцарь. – И конечно, исключительно для спасения моей жизни вы несколько ночей подряд крались вдоль берега, выжидали, высматривали других рыцарей и, когда убедились, что больше никого нет, решили заявиться прямо сюда, гордые и самоуверенные. Или попросту трусливые? Целая стая на одного меня, такого старого и ничего не понимающего!

Девица сдвинула светлые брови и сжала кулачки. Один из волков угрожающе зарычал, но Готфрид уже вошел во вкус:

– Смерть или слава, да? Принести на сходку голову меченого или пасть в бою за собратьев? Но сначала зачем-то почесать языком… Для самооправдания?