Шаг вперёд, два назад

Следующие несколько пучков были мятными. Веточки короткие и совершенно сухие, но свежий запах спутать было трудно. Раньше мать давала ему мяту, чтобы спал покрепче. Затем были веточки подлиннее. Не дерево и не куст, трава какая-то, с разлапистыми листьями, на рябину похожа. Пахнет… Музыкант сорвал край листочка и задумчиво пожевал. Сладковато-пряный запах и горький вкус казались смутно знакомыми. Точно, пижма!

– Мам, он проголодался? – шепотом спросил незнакомый детский голос. Вальтер тут же замер. И жевать перестал.

– Это вряд ли, – засомневался тот же самый женский голос, который ночью убеждал музыканта, что все будет хорошо. – Давай-ка, трактирный герой, выпей! Как раз настоялось. А ты, Томас, мешок приготовь!

Послышался быстрый топот, шелест одежды, и в руку Вальтеру сунули деревянную кружку. Он понюхал осторожно, но не различил ничего, кроме древесины. Настой коры?

– Живот не болит? – поинтересовалась женщина.

– Нет, – ответил музыкант, слегка покачивая кружку в руках. Заполнена на две трети.

– Тогда тысячелистник зря добавила.

Ее речь звучала не так резко, как у других уроженцев здешних мест, да и сам голос был мягким, грудным, обволакивающим. Правда, сейчас в нем отчетливо слышались искрящиеся нотки веселья.

Вальтер осторожно поднес кружку к губам и начал пить. Вкус был сложный, чуть сладковатый и очень вяжущий. Одним тысячелистником точно не обошлось.

– Там на дне крупинки, в них самое главное, – предупредила женщина. – Взболтай и выпей!

– А что это? – поинтересовался музыкант, пытаясь раскусить одну из тех, что застряли во рту.

– Лягушачья икра, конечно, – спокойно сообщила женщина, забирая кружку.

Вальтер тут же начал отплевываться, пальцами пытаясь счистить мерзкий вкус с языка.

Тюк!

По макушке крепко стукнули пустой кружкой, и Вальтер схватился за ушибленную голову.

– Совсем обалдел?! Это семена подорожника, первое средство при отравлении! – возмутилась травница. – Лягушачью икру никогда не трогал? Она же намного мягче!

– А произносить что-то нужно? – уточнил музыкант, почесывая место удара.

– Что произносить? – не поняла женщина, застучавшая чем-то деревянным.

– Ну, слова какие-нибудь… Чтобы выздороветь… – пояснил Вальтер, все больше чувствуя себя идиотом.

– Прочитай «Te Deum»4 и перекрестись, – уверенно порекомендовала травница, но Вальтер, у которого слух был наметан, опять различил в голосе скрытое лукавство.

– Поможет? – на всякий случай переспросил он.

– Точно не повредит, – заверила женщина все тем же тоном.

Флейтист прочитал молитвы вслух, и травница рассмеялась. Вальтеру понравился ее смех: беззлобный, мягкий, с легкой хрипотцой.

– Мам, я один этот уголь не дотащу! – разочарованно протянул прибежавший с улицы мальчик.

– А тебе и не надо, – ласково успокоила его травница. – Мешок вот этот потащит. Ты ему только дорогу до гончара покажи. Мне вчера другой голодранец, тот, что в цветных тряпках и колпаке, заявил, что они все отработают и вообще на разные дела мастаки. Вот пусть к хозяйству и прилаживаются, раз уже на ногах. Кстати, где второй-то шатается?

– Добрая госпожа, спасибо вам за бескорыстную помощь, новую одежду и гостеприимный кров! – поблагодарил Вальтер, глубоко кланяясь.

– Ты не обольщайся! – весело сообщила травница, уже гремевшая металлической утварью. – Отработаешь мне за все. Одежда не новая, но твои прежние лохмотья даже в чумном бараке носить стыдно. А что касается крова, на эту ночь я тебя, болезного, в доме приютила, а следующие проведешь со своим дружком-хохотуном в сарае.

* * *

– Хватит уже дудеть! – воскликнула травница. – Ты корове трактирщика траву дал?

Музыкант знал, что ворчит она притворно. Ей нравилось, как он играл, и потому он часто брался за флейту. А она часто перебивала и делала вид, что музыка ее не интересует. Но стоило ему снова коснуться губами ясеневого свистка, как она замирала, а если делала что-то важное, старалась не шуметь.

– Да, только она почти не ела, – ответил Вальтер, убирая инструмент. – Чуть не насильно пришлось заталкивать.

Сказать по правде, он бы на месте коровы тоже засомневался. В том пучке чего только не было, и пах он резко и довольно неприятно.

– Плохо, – зацокала языком Эльза. – Помрет скоро скотина, надо трактирщика предупредить.

– Мам, давай я сбегаю! – вызвался Томас.

– Вот еще! – возмутилась травница. – Один все сидит и на дудке играет, второй шатается где-то днями и ночами, теперь и собственный сын от работы бегать будет? Собирайте, что велено. Меньше недели до святой Вальпургии! Сейчас один день весь год кормит!

Практически все время с утра до вечера они проводили в полях, но не пахали и не сеяли, а собирали травы. Одни прямо по росе, холодившей босые ноги и умывавшей руки, а другие, наоборот, в вечерних сумерках. В полдень садились где-нибудь в теньке, обедали и отдыхали. Фрау Эльза быстро поняла, что Вальтер ничего в травах не понимает, поэтому сначала давала ему потрогать и понюхать одно-два растения, чтобы не рвал все подряд, а потом отпускала, как она это называла, «на вольный выпас». Пользы от музыканта было чуть больше, чем от козла молока, поэтому он чаще брался за флейту, чем за работу.

– Держи, Вальтер. Это тысячелистник.

Музыканту очень нравились ее прикосновения. Травница брала его за руку уверенно, но мягко. Иногда клала руку ему на плечо и подводила к нужному растению. С тех пор как Вальтер ослеп, к нему вообще не прикасались женские руки, и бродячий артист совершено не ожидал, что это будет настолько приятно. Аж мурашки по коже!

Музыкант провел пальцами по мелким листочкам, с оборотной стороны чуть более шершавым, чем с лицевой.

– Этот я помню! – воскликнул он. – Тысячелистником лечат, когда животом захворал.

– От трактирных хворей батогом поперек спины лечат! – с нескрываемым ехидством сообщила травница, а потом добавила уже всерьез: – Цветами тысячелистника боль в желудке снимают, а листьями кровь останавливают.

Она стояла совсем рядом, и Вальтер отчетливо слышал ее запах. Пахло дымом очага и козьим молоком, старой, но чистой одеждой, женским потом, острым, пряным, но не таким тяжелым, как мужской. Едва уловимо пахло мылом и очень сильно – травами. Удивительный аромат женщины плыл над полями, то смешиваясь в невообразимые многозвучия, то разделяясь на отдельные ноты, и переливался всеми цветами, о которых Вальтер только помнил. Музыкант никогда с подобным не сталкивался; это было настоящее волшебство.

– Госпожа Эльза, я тоже кое-что слышал о свойствах трав, – произнес он только для того, чтобы она еще немного постояла рядом с ним. – Дягиль помогает от распутства, а укроп – от дьявола.

– В жизни не видела, чтоб дьяволом болели, – с усмешкой сообщила травница и сразу отошла в сторону, к огромному разочарованию музыканта. Он принялся отыскивать в траве характерные листья, но не слишком спешил. Все равно после него травы самой Эльзе перебирать.

– Не называй меня госпожой, Вальтер, – внезапно сказала она. – Мы ведь…

– Мама, мама, я правильно сорвал? – подбежал, шурша травой, Томас.

– Конечно, милый! – произнесла Эльза, и в ее голосе было столько тепла и ласки, что мальчик наверняка просиял. – Только мы это в другой пучок положим!

* * *

Музыкант сидел на стуле с запрокинутой назад головой, боясь даже шелохнуться. Острое лезвие, неприятно щекотавшее подрагивающий кадык, упиралось ему в горло.

– Еще чуть-чуть, и станешь на человека похож! – подбодрила Эльза, орудовавшая бритвой, как заправский цирюльник. Вообще, Вальтер в руки к цирюльнику раньше не попадал, но думал, что разница невелика. Слепому бродяге всегда было не до внешности, а поросль на подбородке и щеках ему и вовсе не вредила, но Эльза почему-то думала иначе. Сначала волосы немного подровняла, а теперь, намылив ему щеки, уверенными движениями очищала подбородок и щеки от мужской поросли.

– Ох, дружище, не жилец ты больше! – зловещим тоном произнес Йост, наблюдавший за процессом бритья с самого начала. – Вон она как молодо выглядит, наверняка в людской крови купается! Сейчас один взмах – и будет вся мокрая, липкая и красная с головы до ног!

– Побойся Бога, Йост! – укоризненно произнес музыкант, но рука травницы, как нарочно, дернулась. Сбоку, прямо под выпирающей косточкой челюсти, защипало.

Эльза чертыхнулась.

– Вот, о чем я говорил? – радостно завопил шут. – Попомни мои слова, дружище, сведет она тебя в могилу, даже не пикнешь!

– На, промокни! – с досадой буркнула травница, подавая Вальтеру влажную тряпицу. – Я в дом.

Бритье организовали во дворе, где света было больше. Вальтер сидел верхом на перевернутой кадушке, а шут, как всегда, бил баклуши и болтал без умолку. От работы он все эти дни уверенно отлынивал, прямые поручения игнорировал. Правда, есть за все время он ни разу не попросил, питаясь только тем, что приносил ему Вальтер, а когда травница намекнула, что не за просто так предоставила Йосту крышу над головой, он и вовсе перестал ночевать, изредка появляясь, когда вздумается.

– Зачем ты ее дразнишь? – укоризненно спросил Вальтер, услышав, как Эльза захлопнула за собой дверь. – Ты же видишь, что ей неприятны твои намеки!

– А что я такого сказал? – парировал Йост. – Вся деревня ее за глаза ведьмой называет.

– Она не ведьма! – отрезал музыкант.

– С чего ты взял? – не сдавался шут. – Чтобы это заявлять, ты должен знать обо всех ее поступках, а чтобы доказать обратное, достаточно всего лишь одного случая колдовства! Поинтересуйся, например, куда она мужа своего дела! И был ли он у нее вообще!

Вальтер несколько раз ловил себя на мысли, что хочет задать этот вопрос, но всякий раз не решался, надеясь, что когда-нибудь Эльза сама откроет ему сердце.

– Есть такие вещи, Йост, – вздохнул он, – о которых лучше и вовсе не знать.

– Предпочитаешь ложь, хотя можешь узнать правду? А я-то думал, что наоборот.

– Какую правду, Йост? – перебил Вальтер. – Ту, что по деревне болтают? Что дьявол забрал мужа, когда они поссорились? Что она плюнула кому-то вслед, и тот покрылся паршой? Что всякий раз, когда ее прогоняли из деревни, кто-то заболевал и ее звали обратно, чтобы лечить? Это просто события, которые, может быть, вообще не связаны между собой!

– Кого-то ты мне напоминаешь… – задумчиво произнес шут и вдруг схватил Вальтера за руку. – Пойдем со мной на Брокен! Там и выясним, есть колдовство или нет и ведьма ли твоя Эльза.

– Она не моя! – высвободился Вальтер. – И на Блоксберг5 я с тобой не пойду!

– Точно напоминаешь! – хлопнул себя шут, и колокольчики зазвенели громче, чем обычно. – Знавал я бондаря одного, который в ведьм не верил, а Вальпургиевой ночи боялся!

– Мне это не интересно, – отвернулся Вальтер, заканчивая возиться с тряпкой. На ощупь лицо было вполне гладким, а порез совсем малюсеньким.

– Ну и оставайся, тебе же хуже. А я прямо сейчас отправлюсь срывать покровы с самых темных тайн этого мира!

– Как, уже? – удивился Вальтер, который в глубине души все еще надеялся на помощь Йоста по дому. Многие дела были ему, калеке, не под силу, хотя он, как мог, облегчал травнице бремя хозяйственных забот. – До ночи ведьм еще три неполных дня!

– Подъем на гору не долгий, а вот топать туда… – разъяснил шут. – Постой, а может, твоя ведьма меня на метле подвезет? Или она на козе летает?

– Да катись ты ко всем чертям! – не выдержал Вальтер. Однообразие сегодняшних шуток не вызывало в нем ничего, кроме раздражения.

– Вообще-то, к ним и иду, дружище, – совершенно серьезно заявил Йост. – Если я прав, меня ждет самое жуткое и самое забавное зрелище во вселенной!

– Одинокая ночевка на пустой и холодной горе? – ухмыльнулся музыкант, спрыгивая с кадушки.

– Нет, дружище! – бросил шут ему в спину. – Один слепой дурак, которого притащат на заклание!

* * *

– Ну-ну, Томас, ты чего?

Мальчик ревел без остановки. Уткнулся ему в живот и плакал навзрыд, размазывая слезы по рубашке. Музыкант, застигнутый врасплох таким бурным проявлением чувств, попросту растерялся.

– Кто тебя обидел? – спросил музыкант как можно ласковее. Ему раньше не приходилось выслушивать детские обиды, но ребенок никак не унимался. Вальтер, вспомнив, как обычно поступала в таких ситуациях его мать, взъерошил густые волосы мальчугана.

– Ка… Ка… Карл! – донеслось наконец из вымокшей рубашки.

– Тот, что живет с восточной стороны?

– Да! – подтвердил Томас и снова разрыдался. – Он… он меня отлупил! Ни за что!

– Как так ни за что? – спросил Вальтер, не переставая гладить мальчишку. – Расскажи мне, как было дело.

– Он… Он цветы выращивает, и я… я… у него сорвал.

– Томас, – перешел на строгий тон Вальтер, – разве мама не говорила тебе, что красть нехорошо?

– Я ведь не для себя! – опять заревел только-только успокоившийся мальчик. Вальтер опять прижал его к себе покрепче, гладя по плечам. «Эх, зря стал воспитывать!»

– Ты хотел порадовать маму?

– Нет, Агату! – ответил Томас, повернув голову в сторону. – Мы с ней вместе гуляли на склонах, она сказала, что ей нравятся цветы у Кривого Карла. Беленькие такие, маленькие. Я полез и попался. Карл меня за уши выдрал и хворостиной отхлестал. Я вырвался, но цветы обронил…

Томас опять расплакался.

– Так ты пострадал из-за девочки? – улыбнулся Вальтер. – Она тебе, наверное, очень нравится?

Мальчик покивал, не отнимая лица от вальтеровой рубашки.

– Так тебе радоваться надо! – потрепал музыкант мальчика за плечо. – Ведь ты пострадал за прекрасную даму! Совершил для Агаты подвиг, как настоящий рыцарь!

– Даааа! А что я те… теперь Агате скажу? – продолжал реветь Томас. – Я ведь ей цветов не принес!

«Ох, как все запутанно…» Вальтер даже не представлял, что ребенок в этом возрасте может плакать по такому сложному поводу.

Спасительная идея пришла неожиданно.

– А давай мы ей другой подарок сделаем! – предложил музыкант.

– Какой? – сразу встрепенулся мальчишка.

– Ну… – протянул Вальтер. – Может, куклу?

– Ведьминскую? – заинтересовался Томас. – Чтоб на Вальпургиеву ночь сжечь?

– Хотя бы, – согласился музыкант, как-то не ожидавший такого поворота. Он всегда считал, что подарки надо хранить, а не сжигать, но кто нынешних детей разберет? Мальчишка явно загорелся идеей. По крайней мере, реветь перестал и в рубашку больше не утыкался.

– Я тогда лоскутков по дворам соберу! – решительно заявил он, шмыгнув носом.

– А я соломы в сарае возьму, чтобы набить, – поддержал Вальтер.

– Только иголки нет… – расстроился мальчик и снова шмыгнул.

– А ты у мамы попроси! – посоветовал флейтист. – Скажи, что вместе со мной подарок делаешь, она даст. Только нос для начала прочисти!

Мальчик шумно высморкался.

– Вот так, – одобрил Вальтер. – Теперь давай вытрем слезы, чтобы не пришлось краснеть перед мамой, если она начнет нас расспрашивать! Не будем показывать ей свои слабости.

Музыкант несколько раз провел пальцами по мокрым щекам Томаса.

– А у тебя тоже есть слабости?

– У всех они есть, Томас, и у мужчин, и у женщин, но мужчины всегда терпят молча, – ответил Вальтер, затем аккуратно взял мальчика за щеки и наклонился к нему поближе. – Так, теперь улыбнись! Как шить-то будем, если у тебя под носом ручьи текут? Всю куклу вымочишь – не загорится!

Флейтист, не убравший ладони со щек мальчика, почувствовал, как заплаканное лицо медленно расплывается в улыбке.

– Вальтер!

– Да, Томас?

– У тебя очень мягкие пальцы, – признался мальчуган. – Мягче, чем у мамы.

Музыкант быстро убрал руки и попытался сделать вид, что приводит в порядок рубашку. От смущения он готов был сквозь землю провалиться.

– Да… я… – замямлил было Вальтер, но вовремя собрался: – Давай, беги уже! Завтра ведь дарить надо, а у нас не готово!

* * *

Дрова трещали сильнее, чем на пожаре, бушующее пламя ревело, как рассерженный зверь. По всей деревне, – да что там, по всей Германии! – взметались в небо языки пламени, унося к потемневшим небесам, кишащим летающей нечистью, дым и пепел сожженных чучел, призванных защитить людей от дьявольских козней. Даже здесь, на пороге дома, Вальтер ощущал жар на лице и ладонях. Прыгающие, смеющиеся и пляшущие в нескольких шагах от него горцы наверняка были в мыле, но костры будут гореть до самого рассвета. Так велел обычай.

Первая ночь мая. Канун дня святой Вальпургии.

Вальтер часто думал, почему нечистая сила избрала именно эту ночь для своих сборищ. В детские годы он считал, что все дело в весеннем тепле: зимой по горам голышом не попрыгаешь. Но, пожив некоторое время в Шварцвальде, он узнал, что наверху, в горах, все так же холодно и даже снег лежит. Тогда ему пришла в голову мысль, что некогда в стародавние времена какой-нибудь варварский народ или дикое племя, жившие на этой земле еще до прихода Христа, праздновали приход весны, зажигая костры и танцуя по ночам обнаженными. Но, если народ исчез, почему их праздник остался? Почему благочестивые христиане, сами полуодетые, до сих пор беснуются сильнее, чем те, кого они когда-то боялись и хотели прогнать в самые неприступные горы и самые глубокие ущелья? Наконец в голове бродячего музыканта возникла третья идея, с которой он жил до сих пор и которая была больше всего похожа на правду: живительные силы пробуждающейся природы каждый год искали выход, переполняя всех существ на земле дикой, необузданной страстью, и люди, не зная, как совладать с напором стихии, на одну ночь отдавались глубинному зову разгоряченной плоти. Те, кто готов был подчиниться требованиям природы целиком, без остатка, уходили в горы, чтобы утолить свою жажду плоти в древнейшем танце мужчины и женщины.

– Как ты думаешь, это смех или страх? – спросила подошедшая со спины Эльза.

Безумные вопли хохочущих людей постепенно удалялись. Процессия, по традиции обходившая каждый двор с факелами, гиканьем, песнями и заклинаниями, свернула налево. Музыкант чувствовал на шее горячее дыхание женщины, стоявшей совсем-совсем рядом, и ему все больше становилось не по себе.

– Я думаю, это одно и то же, – ответил Вальтер. – Люди смеются, потому что боятся. И боятся тех, над кем смеются. Такой вот замкнутый круг.

Травница рассмеялась и увлекла его за руку в дом.

– Выпей, – сказала она, вкладывая ему в ладонь деревянную кружку. – Все смеются, а ты стоишь хмурый!

Вальтер осторожно пригубил, и во рту немедленно расцвел фантастический букет. Из сладости меда, как из плодородной почвы, пробились ростки всевозможных трав, отдавая напитку всю горечь и пряность листьев, всю сладость и терпкость побегов, весь нектар цветов и весь сок корней. Эльза почему-то не отпускала его руки, будто боялась, что он не допьет до конца. Вальтер, немного поколебавшись, медленно выпил все до последней капли.

– А где Томас? – спросил музыкант, с беспокойством ощущая, как напиток пробуждает в нем незнакомое доселе тепло. Будто все его тело согревалось под лучами невидимого солнца, все ярче пылавшего где-то в глубине живота.

– Гуляет с другими, – беззаботно ответила травница. – На рассвете вернется.

Эльза, куда-то отставившая кружку, по-прежнему держала его за руку, отчего Вальтера колотило, как в ознобе, хотя ему с каждым вдохом становилось все теплее. Музыкант вдруг почувствовал, что время все больше и больше растягивается, уши закладывает, а к щекам резко приливает кровь.

– Что это? – хрипло произнес Вальтер, стараясь унять странную дрожь, охватывающую все тело.

– Ты разве не знал, что в Вальпургиеву ночь травы действуют сильнее? – лукаво спросила Эльза своим мягким, чарующим голосом и снова рассмеялась. – Я ведьма, Вальтер. Сегодня мне положено колдовать.

Сердце стучало, как барабан, глухо отдаваясь в висках. В грудь мягко вонзилась невидимая игла, от которой по левой стороне тела растекалась сладкая, тягучая истома.

– Эльза, я…

Она прильнула к нему дрожащим телом и своими губами, горячими и сухими, нежно коснулась его губ. Вальтер нырнул в набегающие волны, даже не успев вдохнуть. Она целовала его еще и еще, а он тонул в потоке перехлестывавшей через край природы, неудержимо ломавшей все дамбы и запруды.

– У тебя очень мягкие пальцы… – прошептала она.

– Я знаю, – ответил он и медленно сыграл на мягком, дрожащем инструменте самую нежную мелодию из тех, на которые был способен.

* * *

Боль немного повозилась в обожженных подмышках и груди, пытаясь забраться поглубже, но угнездиться не смогла. Недовольно поворочалась, вылезла и, повинуясь ритму дыхания, зазмеилась по исхлестанному кнутом животу и изрезанным бедрам. Затем медленно погрузила когти в ожоги на спине, оставленные раскаленной решеткой, заставляя все тело конвульсивно содрогаться, и напоследок впилась в изувеченные ступни, оторванные от земли.

Тупая, режущая, ритмично пульсирующая. Вальтер висел, вслушиваясь в многоголосый хор боли, звучавший во всем его теле. Очень хотелось разучиться дышать или просто умереть усилием воли, но человеку такого благословения не дано.

Вальтер только сейчас осознал, насколько он узник собственного тела. Привычка ориентироваться главным образом на слух, чуть реже на ощупь и лишь в некоторых ситуациях на запах была способом наполнить окружающий беспросветный мрак вещами, раздвинуть границы восприятия как можно дальше от собственной кожи. Зрячим было проще совершать побег из той тюрьмы, в которую каждый человек заключен с рождения. Но каждое бегство, сколь бы искусным оно ни было, заканчивалось одинаково – непременным возвращением в тесную камеру. Оковы плоти ключами не отомкнуть. Слишком тяжелы эти цепи, чтобы дух мог их разорвать.

Вальтер только здесь, в казематах, понял, что искусство палача состоит именно в том, чтобы напомнить человеку эту простую истину. Убийство тела дарует душе свободу, и для настоящих мастеров заплечных дел это поражение. Видимо, древние палачи этого не понимали, иначе не было бы ни святой Екатерины, ни святой Варвары, ни всего сонма христианских мучеников. Страдания тела надо постоянно продолжать, тогда о душе думать не получится при всем желании. О Боге – тем более.

Когда все началось, Вальтер даже не понимал сути вопросов, которые ему раз за разом повторяли. Он признался уже во всем, вплоть до покушений на жизнь папы и императора, но ответы, видимо, никого не интересовали. Только сейчас музыкант начал понимать, что его терзали, калечили и жгли не для того, чтобы установить истину, а для того, чтобы навеки запечатать в теле, которое было всецело в их власти. Тогда и только тогда он станет настолько послушным, что с ним можно будет вести разговор.

Сейчас, когда дознаватели, обработав его раны кипящим маслом, ушли, музыкант страдал куда сильнее, чем во время пыток, потому что нет страшнее пытки, чем остаться с собственной искалеченной плотью один на один и слушать, как чудовище, состоявшее из одних лезвий и крючьев, пожирает мысли и эмоции одну за другой.

В каменном мешке гробовая тишина. Ни капель с потолка, ни треска факелов, ни сопения тюремщиков. Ни одного внешнего звука, за который можно было бы уцепиться и выплыть, Вальтеру не оставили.

Веревка на запястьях тугая, колючая. Не толстая, но достаточно прочная, чтобы удерживать его вес. Кисти совершенно онемели, их Вальтер уже давно не чувствовал. Напоследок он думал попросить разрешения сыграть. Наверняка не дадут, но если дадут, сможет ли? На теле нет ни нитки, тело дрожит, но не от холода. Жаровня нагрела воздух. Пахнет паленой плотью и соломой, обильно политой вальтеровой кровью. Перед новым допросом ее уберут и разбросают свежую. Дознаватели каждый раз работали в чистоте.

– Пст, псссст! – зашипела вода на раскаленном металле. – Эй, дружище! Ты тут?

– Йост?

Разбитые губы отказывались шевелиться, надсаженное горло с трудом исторгало звуки, но Вальтер был рад разговору как никогда. Даже боль немного поутихла.

– Мрачновато тут у вас! Прямо плач и скрежет зубовный!6 – послышался бодрый голос шута.

– Как? Как ты сюда попал? – удивился Вальтер, инстинктивно повернувшийся к решетке, за которой стоял нежданный посетитель. Боль тут же вонзила в тело свои когти, заставляя музыканта выгнуться, как на дыбе.

– Я, сын мой, облачился в бабские одежды, именуемые рясой, и повелел открыть мне дверь, дабы наставить тебя, еретика, колдуна и закоренелого грешника, на путь истинный!

Шут превосходно скопировал одного из дознавателей. Вальтер в первый момент даже подумал, что их застали врасплох.

– Ты за мной? – робко спросил Вальтер, боясь спугнуть эту мысль.

– А то как же! – ободрил шут, и музыкант едва не просиял.

– Вернулся я, значит, с Блоксберга, а в деревне только и говорят, что тебя повязали, как колдуна. Непорядок, дружище! Все ведьмы на празднике были, у князя тьмы отчитывались, а ты решил поработать сверхурочно? Надеюсь, ты готов предстать перед грозными очами предводителя адских легионов?