Без суда

– Да, ничего вроде.

– Я бы три попросила.

– Я тоже думал о трех, – засмеялся Сол. – Просто если уберем две, точно еще захочется.

– Ты вином часто напивался?

– Бывало. Помню, лет пять назад, на пике своей карьеры, у меня было три свободных дня в Будапеште, и вместо того, чтобы погулять по одному из самых живописных городов Европы, я купил себе бочонок вина в двадцать пять литров, и приговорил его за три дня и три ночи.

– Ты шутишь? – Наоми округлила глаза и остановила вилку у рта.

– Нет, – улыбнулся Сол.

– Двадцать пять литров за трое суток – это вообще как?

– Понятия не имею, честное слово. Но оно лилось как вода, и никогда после я столько не выпивал. Это был единичный случай, который навсегда вошел в мою личную историю.

– У тебя же печень могла отказать.

– Может быть. Но в то время у меня был крепкий и стабильный моральный фон. Я не был так морально отягощен, и все мои проблемы, в принципе, меркли по сравнению с уверенностью в себе, в своем будущем. Потому и вино лилось. Но вот концерт во Франкфурте после выхода из этого маленького запоя я помню очень хорошо.

– Почему ты так скромен? – спросила Наоми после того, как Сол замолчал.

– Разве?

– Да. Когда речь заходит о твоих успехах, у меня такое ощущение, что тебе неприятно о них говорить. Может быть, это и не скромность вовсе?

– Наверное, нет, – ответил Сол и взял паузу, чтобы прожевать порцию пасты.

– Будапешт, Франкфурт, двадцать пять литров вина – мне просто дико это слышать, в хорошем смысле, потому что я даже близко не была рядом с таким успехом.

– Просто… все изменилось, и я уже совсем не тот, кем был в ту пору. И если в ту пору я был одним из самых перспективных пианистов своего поколения, и если тогда у меня не было недостатка в гастролях, и все это едва после выпуска из консерватории, то сейчас я уже на задворках, и на плаву меня держат только отзвуки тех успехов. Но скоро и они стихнут, и тогда место мне в каком-то заурядном оркестре или вовсе в музыкальной школе.

– Как это все случилось?

– Как-то странно, – Сол перестал есть, отложил вилку и откинулся на спинку кресла.

Вопрос девушки вызвал в его памяти волну приятных воспоминаний о своем пути, а Сол уже давно не испытывал приятных воспоминаний о своем прошлом. Он сосредоточил взгляд на вечерних сумерках, пробивавшихся сквозь тонкую синюю занавеску на окне, и в какой-то общей картине вспомнил свои юношеские годы, наполненные музыкой, страстью мечтаний и их будущих свершений, постоянной усталостью от тренировок и дисциплины. Такой приятной усталостью, без которой, наверное, не бывает полноценной жизни.

– Сначала было тяжело, – вновь заговорил Сол с непроизвольной улыбкой на лице. – Потом первые плоды, уважение, пророчества блестящего будущего, бесконечная мотивация и вера в себя. Какая-то пугающая работоспособность… по крайней мере, сейчас она мне кажется пугающей, – засмеялся Сол и вновь посмотрев на девушку, увидел, что она тоже откинулась на спинку кресла и смотрит на него с грустной улыбкой. – Ну, а потом этот конкурс молодых талантов в лондонском Альберт-холле, на последнем курсе консерватории, и несмолкаемые аплодисменты от лучших пианистов современности, от членов королевской семьи. Господи, я ли это был?

– Ты занял там первое место?

– Да. Эйн стал четвертым.

– Ты рано звезду поймал?

Сол пожал плечами.

– Не знаю, Наоми. Правда, не могу тебе сказать, когда произошел надлом. Если бы знал, то не был бы здесь. Три года между двадцатью тремя и двадцатью шестью, словно в дымке. И вроде бы все начиналось так хорошо, и не было видимых причин все испортить, но… все испортилось.

– Это не усталость?

– Нет. Разумеется, первое время я все списывал на усталость, но потом этот самообман перестал помогать. И… – Сол горько засмеялся и покачал головой. – Если бы я хотя бы точно знал, что мне все это не нужно, то всем моим проблемам пришел бы конец, но, черт возьми, я этого не знаю. Я не знаю, хочу я быть музыкантом или нет? Не знаю – музыкант я или нет?

Сол взял бокал и выпил его до дна.

– Я выгляжу жалко?

Наоми отрицательно покачала головой и тоже немного выпила.

– Нет. Искренность чувств никогда не выглядит жалкой.

– Это хорошо. Я не хочу, чтобы ты жалела меня.

– А чтобы гордилась?

– Не сейчас, – серьезно ответил Сол. – Не таким мной.

– Но я горжусь тобой и таким. И тем, который покорял своей игрой королевскую семью, хоть я его и не знала. Что ты играл там?

– В Лондоне?

– Да.

– Финальным аккордом была двадцатая соната Шуберта.

– Надо будет послушать.

– С трудом это представляю, – засмеялся Сол и указал на плакат Ramones.

– Ой, не выделывайся, – скривилась и одновременно улыбнулась Наоми. – Они классные.

– Надо будет послушать.

– При всем уважении, мне кажется, что классическая музыка преимущественно скучна.

– Нет, это не так, – Сол вновь посмотрел в окно. – Да и неправильно называть ее классической в широком смысле слова, но я не буду вдаваться в подробности о периодах барокко, классицизма, романтизма, модернизма. Эта музыка воспринимается так, возможно, по причине плохого музыкального воспитания, а чтобы получить хорошее музыкальное воспитание все же необходимо хоть немного музыкой заниматься. И тогда ты услышишь весь этот душераздирающий вопль, который и не снился твоим рок-звездам. Ты не подумай, я нисколько не противлюсь эстрадной музыке и не считаю себя отмеченным великим перстом, просто… я не знаю, как это объяснить. Любовь? Наверное, так. Всю свою юность я ассоциировал себя с нотой, понимаешь? Я слышал миллионы нот, играл миллионы нот, и мне казалось, что и я всего лишь нота в том мире. Я жил и дышал миром музыки, и не то, что не мог отделить это от себя, а просто в то время таких мыслей не было. Они появились уже позже. А раньше я был всего лишь маленькой частицей этого огромного и прекрасного мира.

Сол усмехнулся, и вновь придвинулся к столу.

– Остынет, – сказал он и принялся за еду.

– Ты боишься? – спросила Наоми, допивая свой первый бокал.

– Да, – ответил Сол, не поднимая глаз. – Потому и здесь.

– Думаешь, что все это время обманывал сам себя?

Сол отрицательно покачал головой.

– Боюсь, что будет дальше, если это окажется правдой.

Сол не мог сказать, что ему слишком уж нравился этот разговор, но он понимал, что вывести на откровенность Наоми он может только таким путем, рассказав что-то личное и болезненное. Солгать ей ему и в голову не приходило, а говорить правду было нелегко. Наоми притягивала его и очень сильно интересовала, и Сол даже не думал сопротивляться этому интересу. Да, он ее хочет. И очень сильно. Сейчас, когда она сидит напротив него в окружении созданного ею маленького порядка, полностью ее олицетворяющего, когда ее печальные серые глаза светятся доверием, а тонкие красивые губы играют улыбками, он ее хочет. Да и вся она такая красивая и нежная. И так приятно пахнет. Да, он определенно хочет ее. Очень сильно, и в то же время, очень аккуратно. И этот язык ее тела. Этот совершенно выбивающий его из колеи язык. Каждое движение ее рук, пожимание плечами, кивки головой, даже взмахи ресницами словно порождают какую-то вибрацию в воздухе, которая проходит через него насквозь, и заставляет его сгорать от желания прикасаться к ней, но уже не с сексуальным подтекстом. И вот этот неизвестный подтекст был настолько пугающе сильным, что перебивал даже сексуальное влечение, которое, к своему счастью, Сол наконец ощущал все более явно.

– Со мной разобрались. Теперь ты.

Наоми усмехнулась и взглянула на потолок.

– Даже не знаю.

– Тебе неделя тут осталась. Как думаешь, ты увезешь отсюда то, за чем приехала? – Сол взял бутылку и вновь наполнил бокалы.

– Надеюсь, – Наоми кивнула и принялась нарезать свою отбивную котлету на маленькие кусочки. – Мне кажется, что задача Майера не столько избавить нас от страха, сколько указать нам на то, чего мы хотим на самом деле, а не то, что нам самим кажется самым желанным. Указать нам на то, что страх не позволяет разглядеть. И именно эти истинные желания и стремления и помогут нам противостоять самому страху. «Сталкер» Тарковского чем-то напоминает.

– Думаю, ты права.

– Знаешь, – девушка на мгновение замерла, а потом отложила нож и вилку и прямо посмотрела в глаза Солу. – Одиннадцать дней назад я бы не подпустила тебя к себе.

Сол несколько раз медленно кивнул.

– Что у тебя?

Наоми пожала плечами и немного помолчала, собираясь с мыслями.

– Чувство радости, – ответила Наоми спустя пять секунд и вновь посмотрела на потолок. Сол не стал комментировать такой ответ и позволил девушке собраться с мыслями. – Позавчера, я хотела послушать их перед сном, – Наоми указала рукой на плакат. – Предчувствовала, как получу удовольствие от этого получаса. Но так и не включила.

– А что случилось?

Наоми помолчала, затем усмехнулась и нацепила на вилку кусочек мяса.

– Молодой человек в черном.

Сол молча смотрел на девушку, осмысливая услышанное, и ожидая продолжения рассказа.

– Первый раз он приснился мне лет в десять. Лет тридцати, высокий, с длинными черными волосами и черными глазами. Красив до невозможности. Красив настолько, что можно часами смотреть не отрываясь, при этом чувствуя страх от этой красоты. В черных туфлях с острыми носками, черных кожаных штанах, черной шелковой рубашке, черном коротком плаще. Сказал, что нельзя мне быть счастливой. Сказал, что должна сторониться не просто счастья, а даже обычной улыбки. А если не послушаюсь его, то вовек не рассчитаюсь. Сказал, что в долгах я по уши, и что страдать должна, если не хочу узнать, что такое настоящее страдание длиною в вечность. – Наоми отправила в рот кусочек отбивной, который продолжала держать на вилке, и когда прожевала, спросила: – Тебе, наверное, смешно слышать подобное?

– Я услышал слишком мало, чтобы смеяться или плакать.

– С тех пор, он снится мне постоянно. Знаешь, его взгляд… он впивается в тебя глазами словно тысячей острых иголок. И иголки эти помимо обычной боли еще и морозят душу, просто леденят ее. И голос его – тихий и спокойный настолько, что даже не возникает мысли возразить. И смысла нет возражать, потому что знаешь: все, что он скажет – правда.

– Кто он? – спросил Сол.

– Не знаю.

– Дьявол?

– Самое очевидное сравнение. Но я никогда не спрашивала, а он не представлялся.

– И он сумел тебя убедить, что ты не имеешь права быть счастливой?

– Еще как. Порой мне кажется, что он даже покинул мир моих снов и уже рядом в реальности. По крайней мере, я постоянно ищу его глазами в толпе.

– И как?

– Пару раз замечала. Он указывал на сверток и тут же скрывался за каким-нибудь ближайшим углом. А во сне он этот сверток разворачивает. Там записаны все мои моменты радости и счастья. И вот он, поглядывая на меня этим леденящим взглядом, зачитывает список моих грехов своим гипнотизирующим голосом, а я в ответ только слезами обливаюсь.

– И как часто?

– Да сколько захочу, – ответила Наоми и поглядела на Сола так, как вероятно смотрел на нее этот незнакомец из ее снов. Посмотрела зловеще, да еще и лукаво улыбнулась. И в ответе ее Сол явно услышал провокацию.

– То есть ты признаешь, что сама позволяешь ему управлять тобой? – осторожно спросил Сол.

– Но ведь он и не врет. Да, это просто детский страх, который я утаила в себе. Страх, который оказался сильнее ребенка. Страх, который сковал разум ребенка и не позволил ему поделиться этим страхом с взрослыми. Страх, который ребенок притащил во взрослую жизнь. Но самое страшное, что признавая абсурдность и иллюзорность этого страха, прекрасно сознавая, что это наивная и глупая ложь, я слышу в этой лжи истину. Вот ты. Знаешь, почему я сказала, что одиннадцать дней назад не подпустила бы тебя к себе?

– Догадываюсь.

Наоми сделала большой глоток вина.

– Потому что ты умеешь заставить меня смеяться. А я действительно научилась ненавидеть смех. Каждый раз, когда смеюсь, мне кажется, что я совершаю какое-то святотатство. И что мне за него действительно придется дорого заплатить, как и предупреждает мой знакомый красавец. Я уверила себя, что смех – это отвратительно и низко.

– То есть я, если можно так сказать, непроизвольно заставляю тебя страдать?

– Знал бы ты, как я люблю мороженое, и какого труда мне стоит съесть очередную порцию; наверное, и пирог я выбрала, чтобы ты не заметил моих мук, когда пришло бы время десерта. Обожаю Стивена Кинга, дома около тридцати его романов, но стоит открыть один из них и начать читать, как слышу этот шепот. И не дай бог узнать кому-либо, что мне шепчет этот шепот. Любая радость доставляет мне не просто страдание, а настоящий страх за мою душу.

Сол смотрел на девушку удивленными глазами и методично прожевывал солидный кусок отбивной, отчего вид его был несколько глуповатым.

– Шизофрении у меня нет, – вновь Наоми посмотрела на него очень тяжелым взглядом. – Ни одного психического расстройства нет.

Сол несколько секунд раздумывал о том, стоит ли ему высказать вслух свои мысли.

– Ты простишь меня за то, что я скажу?

– Да, уже простила.

– Ты была когда-нибудь счастлива по-настоящему? Не мимолетной радостью, а счастьем, без которого не видишь смысла в дальнейшей жизни.

Девушка отрицательно покачала головой.

– А хотела бы? Хотела бы быть по-настоящему счастливой?

Тут же Сол понял, что сказал неимоверную глупость и почувствовал, как девушка напряглась.

– Я лелею воображаемую дружбу, потому что мне нравится страдать, так ведь? Придумываю ненависть к смеху и радости, чтобы не покидать зону комфорта?

– Нет, конечно, – попытался сгладить ситуацию Сол, но уже опоздал.

Девушка выпила свое вино, отправила в рот большой кусок мяса и принялась энергично жевать. Сол понял, что Наоми ожидала похожего вопроса – возможно, слышала его не один раз. Ему стало стыдно. Поставив под сомнение искренность Наоми, он почувствовал себя дураком, которого вовремя урезонили, когда ему так захотелось поумничать. Сол видел, что девушка раздражена. Она принялась быстро есть, при этом звонко ударяя приборами по тарелке, да и все движения ее стали резкими и словно нетерпеливыми.

– Слушай, прости меня, пожалуйста. Я совсем не то имел в виду, – попытался оправдаться Сол. – Я ни в коем случае не хотел тебя обидеть. Просто… хотел сказать, что…

– Что я беспокойный ребенок, что мне нравится страдать, и что стоит только захотеть, и этот человек уйдет из моей жизни, – не поднимая глаз и продолжая нервно пережевывать пищу, ответила Наоми.

– Нет, это совсем не так. Я лишь хотел сказать, что твое страдание во многом умножается твоей впечатлительностью. Вот даже сейчас. Ты услышала в моих словах то, что хотела услышать, додумала до нужной тебе формы и сейчас заставляешь меня чувствовать себя крайне неловко. Прошу тебя, не накручивай себя из-за пустяка, и давай не будем портить вечер, который так хорошо начинался.

Наоми усмехнулась и несколько раз кивнула головой.

– Пожалуйста, прекрати так стучать по тарелке, это невыносимо слушать, – Сол, на которого все более угнетающе действовал взбесившийся вид девушки, немного повысил тон.

Тут Наоми бросила вилку на стол и заплакала вслух, закрыв лицо руками. Сол тут же вскочил из-за стола, присел рядом с ее креслом и крепко прижал ее к себе. Он был готов, что она оттолкнет его и просто выгонит, но Наоми, наоборот, обняла его и прижалась к его груди.

– Ну, ты чего, а? Перестань, слышишь? Прошу тебя, это ужасно – то, что ты сейчас делаешь.

– Ты не виноват, – сквозь всхлипывания отвечала Наоми. – Правда, не вини себя. Ты ведь прав.

– Нет-нет, успокойся, – шептал ей в макушку Сол, продолжая прижимать девушку левой рукой, а правой судорожно гладя ее по спине и плечам. – Я должен был быть осторожнее.

– Нет, – помотала головой Наоми, вздрагивая от плача. – Просто очень тяжело сразу перейти к сути, – она оторвала голову от груди Сола, встала и прямо посмотрела заплаканными глазами с размазавшейся тушью в его лицо.

Сол тоже встал, больше всего желая вновь заключить девушку в свои объятия.

– Я просто не хочу, чтобы ты видел, насколько я себя презираю. Знаешь, за что? Знаешь? Потому что каждую ночь, перед тем как уснуть, я прошу прощения перед Богом, перед всем миром, перед человечеством, перед самой собой, в конце концов! Прошу прощения за свою жизнь. За свою постыдную никчемную жизнь, которая гроша ломанного не стоит. Пустая, мерзкая, никчемная жизнь. Мне за нее стыдно, понимаешь? Мне стыдно за свою жизнь! Да, в детстве я боялась его, да! Но сейчас! Жду его каждую ночь! Жду, как его взгляд будет прожигать меня из-под волнистых локонов, прикрывающих его лицо. Жду это ни с чем не сравнимое ощущение своей жертвенности! Господи, я даже пыталась освоить технику осознанных снов, чтобы видеть его каждый день!

Вторая волна слез вырвалась из глаз девушки, и она вновь рухнула Солу на грудь. Тот, не выпуская ее из своих объятий, сделал два шага в сторону небольшого дивана, усадил на него девушку и сам сел рядом, продолжая обнимать ее и гладить по голове.

– Я представляю, как предстану перед Судом после смерти и представляю, как я буду краснеть от стыда за эту мерзость, которой является моя жизнь. Эта удушающая невозможность позволить себе радоваться жизни перечеркивает все! Вырубает на корню любые попытки что-то сделать, понимаешь?! Не дает никаких возможностей создать что-либо, никаких шансов действительно сделать что-то – хоть самое малое – для других людей. День за днем грязь, неспособность воспитать в себе никакой долгосрочной воли, невозможность даже начать что-то, не то, чтобы закончить. Я ненавижу смех, слышишь?! Я ненавижу смех! В моей жизни нет ничего отвратительнее, чем смех. Я заставила его убедить меня в этом! Я не имею права на смех, не имею права даже улыбаться. Каждый раз, когда я смеюсь, я заглушаю этот инстинкт, вспоминая какие-нибудь самые позорные моменты из своей позорной жизни. Просто ненавижу не эту жизнь, а свою жизнь! И как же замечательно, Сол! Как это замечательно, что чем ничтожнее жизнь, тем крепче за нее цепляешься, прямо ногти обламываются. Почему так? Я боюсь смерти! Панически боюсь. Готова жить эту пустую и бесполезную жизнь хоть вечность, только подумаю о смерти. Только подумаю, что все закончится, и дрожь по телу идет. Почему? Почему ничтожества так боятся смерти, Сол? Почему ничтожества так цепляются за жизнь, хоть в глубине души прекрасно знают, что ничего не изменится, что жизнь так и пройдет в ненависти и презрении, что никакого следа не останется? Почему ничтожества так боятся проститься со своей ничтожностью?

Сол слышал ее. Но не только голос Наоми занимал сейчас его слух. То, что показалась ему совершенно невозможным, когда он вдруг крепко обнял девушку за плечи, оказалось правдой. Правдой невообразимой, мистической, фантастической. Правдой, которую Сол не мог принять до конца, и которую не мог понять. Тело Наоми играло. Оно играло музыку. Как только она оказалась в его руках, как только его пальцы коснулись ее кожи, он начал слышать. Вполне реально, нота за нотой в его музыкальной памяти восстанавливались фразы, за ними целые отрезки произведений, которые он либо играл в своей жизни, либо просто слушал. И сейчас, когда Наоми прижималась к нему, вздрагивая от рыданий, прерывисто дыша и говоря о смерти, он извлекал своими руками из ее тела одно из самых совершенных музыкальных творений – Чакону Баха из второй партиты. Сол совсем немного играл на скрипке, но говорить о том, чтобы сыграть Чакону, являвшуюся проверкой на прочность даже для самых виртуозных скрипачей, говорить не приходилось. Но сейчас он делал это. Сейчас он обладал всем запасом техники и художественного видения, чтобы воспроизвести этот шедевр, этот полный трагизма и величия смерти осколок истинной гениальности, обрывок диалога посвященного человека с самим Творцом. Он знал, как и когда нужно сыграть каждую следующую ноту, где выдержать паузу, где добавить выразительности, а где скромно притихнуть. Он играл и не мог поверить, что все это действительно с ним происходит. Он слушал то, что говорила Наоми на фоне самой настоящей – вовсе не эфемерной – музыки, которая звучала в его голове.

– Моя жизнь – это чистый позор, – прошептала девушка. – Все двадцать пять лет.

– Не говори так, – ответил Сол, не смея убрать от нее руки. – Ты даже не представляешь, как ты ошибаешься.

– О, тебе легко так говорить, потому что ты создал себя сам, с нуля. Может быть, поэтому меня так тянет к тебе? – уже спокойнее говорила Наоми. – Потому что ты олицетворяешь собой то, на что у меня никогда не хватало сил? Ведь у меня только стыд и страх. Это все, что я имею, понимаешь? Это все, что я принесла с собой в сегодняшний день. Стыд, страх смерти и ненависть к радости.

Чакона затихала, и Сол чувствовал огромное удовлетворение рядом с огромным испугом – не человеческим, а словно природным. Он никогда не переживал ничего подобного, а потому новизна этого опыта здорово его тревожила. Он чувствовал, что может заставлять тело Наоми звучать и дальше, но понимал, что не нужно брать на себя сразу слишком много. Приподняв голову девушки, он погладил ее по щекам и улыбнулся, рассматривая ее красивое лицо в потоках туши, отражающее собой всю ее боль.

– Знаешь, что мы сейчас с тобой сделаем? – спросил он.

– Что? – робко спросила Наоми.

– Мы возьмем эти две бутылки вина, обнимемся на этом самом диване и будем слушать твоих бездарей, – Сол указал на парней из Ramones.

Наоми несколько секунд удивленно смотрела на него, затем губы ее не выдержали и все-таки расплылись в мягкой улыбке.

– Ты это серьезно?

– Абсолютно серьезно.

– Будешь меня успокаивать, и доказывать мне, что я не ничтожество? – шмыгнув носом, спросила Наоми.

– Мне кажется, в стенах усадьбы есть человек, который сделает это лучше меня. И твоя способность вскрыть этот гнойник, освободиться от этой заразы, которая столько времени отравляла твою душу, говорит о том, что человек этот не зря ест свой хлеб. У тебя еще семь дней, Наоми, и ты обязана справиться. – Тебе сейчас легче? – спросил Сол, придержав ее за плечо.

Наоми глубоко вздохнула и на несколько секунд закрыла глаза.

– Да.

Сол несколько раз утвердительно кивнул и улыбнулся.

Наоми вышла в ванную, и как только остался один, Сол вскочил с дивана и принялся мерить шагами комнату девушки. Что все это значило? Что это за колдовство? Откуда взялась эта слуховая галлюцинация, хоть Сол прекрасно знал, что это была не галлюцинация, и чувствовал, как окружающий его воздух все еще хранит вибрации сыгранной им музыки. Чем это можно было объяснить? Напряжением? Стрессом? Сумасшествием, в конце концов? Нет. Сол знал, что объяснение здесь совсем другое. Он знал, что объяснение кроется в самом факте влечения к Наоми, влечения, которое ему постоянно о чем-то напоминало, и теперь Сол понял, что именно. Это было желание обладать. Это было желание подчинить себе. Желание усмирить. Сол понимал, что может переспать с Наоми, может предложить ей выйти замуж, может прожить с ней всю жизнь, теоретически может обратить все это в самые обыденные взаимоотношения между мужчиной и женщиной. Но он знал, что даже если так все и случилось бы в будущем, это не отменило бы того, что влечение к Наоми было рождено не желанием спать с ней, воспитывать общих детей и умирать в один день. Влечение было рождено чем-то наивно детским, и грозящим в перспективе стать чем-то безобразно старческим и опошленным. И этим чем-то было то самое желание освоить, покорить и вознестись, которое он испытывал в детстве рядом со своим первым пианино.

Сол зубами вырвал пробку из второй бутылки вина и сделал несколько больших глотков. Наоми вышла из ванной через пять минут, и Сол признался себе, что в тайне рассчитывал, что она выйдет если не обнаженной, то, во всяком случае, с намеком на то, чтобы до конца ее обнажил уже сам Сол. Но у Наоми видимо были другие планы, и она всего лишь смыла с лица макияж. Выглядела она немного смущенной, как и следовало ожидать после выплеска эмоций, спровоцированного в присутствии человека, которого она еще не слишком хорошо знала, и который ей откровенно симпатизировал.

– То есть, ты не пошутил? Ты говорил серьезно?

– Почему я должен был шутить?

– Не знаю. Просто, зачем тебе все это?

– Да оставь ты эти бокалы, – Сол отпил из горла бутылки, показывая девушке пример того, как правильно пить вино.

Наоми улыбнулась, и взяла ту бутылку, которая была открыта первой и которая была наполнена еще примерно наполовину. Подойдя к Солу, она пошевелила мышью рядом с ноутбуком, который стоял на небольшом столике рядом с диваном.

– Мне кажется, для тебя это будет чем-то вроде чтения букваря, – улыбнулась девушка.

– А там будет та песня, где «Hey ho, let’s go»?