Без суда

– Как скажете, господин Фак, – ответила служанка и удалилась в дальний угол гостиной.

Пристыженный Терренс уткнул свой взор в тарелку, но и Сол, и Филипп с Эшли заметили краску на его лице. Более того, Солу почему-то казалось, что Филипп наслаждается этим зрелищем, и от этого становилось неприятно. Самому Солу, в общем-то, было все равно, но жалость к толстяку все-таки заставила его первым возобновить разговор, чтобы разрядить обстановку, созданную Терренсом, у которого не хватило ума перевести все в шутку, или просто продолжить вести себя непринужденно, вместо того, чтобы демонстрировать свой стыд.

– Я считаю, Филипп, что в каждой профессии существует неотъемлемая часть искусства, – заговорил Сол, отвечая на вопрос Филиппа о том, считают ли деятели искусства себя выше людей других профессий, который тот задал прямо перед срывом Терренса. – Искусство присутствует везде. Неужели тебе в зале суда не приходилось чувствовать настоящий восторг от исполнения своей партии, и неужели ты никогда не употреблял в своем отношении слово «искусство»?

– Разумеется, – ответил Филипп усмехаясь. – Но я имел в виду немного другое. Вернее, имел в виду ровно то, что спросил, просто ты неправильно понял мой вопрос. Я спросил о том, считаешь ли ты, что род твоих занятий действительно важнее всех остальных?

– Нет, я так не считаю, – ответил Сол, вовсе не настроенный впадать в рассуждения о чьей-либо значимости, тем более своей.

– Странно. А почему тогда занимаешься этим? – спросил Филипп и вновь усмехнулся.

Солу не понравился и сам вопрос, и еще его начинала раздражать постоянная манера Филиппа усмехаться едва не над каждой услышанной фразой.

– Не понял? – спросил Сол и потянулся к бокалу вина, чтобы скрыть свое раздражение.

– Просто мне кажется, люди, которые посвящают свою жизнь науке или искусству, несомненно, должны считать, что занимаются наиболее важным для общества делом. Если, конечно, они действительно посвящают свою жизнь делу. А не делают вид.

И, разумеется, усмешка.

Эшли бросила короткий взгляд на Сола, от которого этот взгляд не укрылся. И усмешка превратилась в насмешку.

Терренс, казалось, выпал из разговора, продолжая переживать свою трусость перед очной ставкой с поваром, и никак не старался оправдать свое поведение.

Филипп после последних слов последовал примеру Сола и тоже сделал глоток вина.

– В таком случае, я просто делаю вид, что посвящаю свою жизнь музыке, Филипп, – ответил Сол, чувствуя, что если его не провоцируют, то сам он может запросто себя спровоцировать, стоит начать задумываться о роли музыки в своей жизни.

– Я когда-то читал о тебе, Сол, – сказал Филипп, – и признаюсь…

– Обо мне, как и о других личностях, чья судьба схожа с моей, чаще всего пишут люди, не знающие обо мне ничего. Практически всегда.

– И все же, я хотел бы задать тебе вопрос, который возможно тебе не понравится.

– Так зачем его задавать? – засмеялся Сол, чувствуя, что этого человека можно вывести из себя с помощью его же оружия – смеха над каждым его словом. – Может быть, я расстроюсь, выйду из-за стола и затаю на тебя злобу. Хотя, я понимаю, что профессия адвоката откладывает свой отпечаток, и вопросы становятся неотъемлемой частью жизни.

– Я ни в коем случае не хочу тебя оскорбить, – сказал Филипп крайне серьезно, и Сол заметил тревогу, мелькнувшую во взгляде Эшли. – Я просто хочу хоть немного понять на твоем примере, почему с людьми происходит нечто подобное. С людьми одаренными и, несомненно, способными оставить след в истории.

– Мне нужно поклясться говорить правду и только правду? – вновь засмеялся Сол.

Филипп натянуто улыбнулся.

– Не нужно. Просто ответь: почему молодой человек, устроивший в двадцать три года фурор в лондонском Альберт-холле – стоит отметить еще в годы обучения в консерватории, – и в двадцать четыре года совершивший всеевропейское турне, в двадцать девять лет становится…

Филипп задумался, подыскивая слово, и Сол понял, что его хотят задеть.

– Посредственностью? – поспешил Сол задеть себя сам.

– Не совсем, – поморщился Филипп. – Человек с твоими достижениями, все же не может называться посредственностью. Но ведь тебе пророчили великое будущее, и вот я вижу тебя здесь, в месте для людей не очень счастливых. Разумеется, я предполагаю, что ты переживаешь о своей карьере, которая не оправдала всеобщих ожиданий.

– То есть, ты уже решил для себя, что я здесь именно в связи с упадком в профессиональной жизни? Почему не в личной?

Сол вновь засмеялся и посмотрел в сторону, но заметил, как Эшли не просто вскинула, а сосредоточила на нем странный, словно предостерегающий взгляд. Сол отметил, что подобные взгляды вообще плохо гармонируют с ее невинной внешностью, и выдают подобие волка в овечьей шкуре.

В этот момент Терренс что-то пробурчал себе под нос и отвлек внимание на себя.

– Терри, ты что-то сказал? – нарочито равнодушным тоном спросил Филипп.

– Нет, – процедил тот в ответ и лязгнул вилкой по тарелке, подбирая последние кусочки овощного гарнира. Его бунтующий дух, однако, был сломлен не до конца, о чем свидетельствовала большая часть индейки, оставшаяся нетронутой.

– Да нет же, я ведь сказал, что только лишь предполагаю, – вновь обратился Филипп к Солу.

– Так что ты хочешь узнать? – спросил Сол, внутренне пребывавший в высшей степени ошеломления от подобной бестактности, хоть и старался не показывать этого.

– Хочу узнать, как происходит перегорание. Ведь таких примеров масса. И в спорте, и в музыке, и в кино, и где угодно. Какие факторы влияют на это в первую очередь? Что мешает продолжать работать в том же духе, сеять те же семена и собирать тот же урожай?

Сол решил прекратить комедию. Он откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди и принял насмешливое выражение лица.

– Перегорание? – переспросил он, и заметил, что Филипп напрягся. Тогда Сол перевел взгляд на его жену, которая, в свою очередь, повернулась к мужу. – Честолюбие, Филипп. Уверен, что тебе знакома эта штука. Кусочек славы, деньги, а с ними и доступ ко многим запретным плодам. И честолюбие шепчет и шепчет, что эти плоды заслуженны и что их не просто можно, а нужно вкусить. Понимаешь меня? Вот я сижу за роялем на сцене и срываю шквал аплодисментов, да? Господи, как же я счастлив! Как же я крут и уверен в себе. Я еще не закончил играть концерт, но уже думаю о следующем, потому что этот наркотик незаменим и долго я без него не протяну; во всяком случае, в моменты этого кайфа кажется именно так.

Сол замечал, как лицо Филиппа мрачнеет все сильнее, и как на него просится гримаса злости. Терренс никак не мог прийти в себя. Чтобы не спровоцировать Филиппа на настоящую злость (а Сол не мог знать, просто это сделать или нет), он перевел взгляд в пространство между супругами и стал безучастно рассматривать портрет Карла Густава Юнга, висевший над камином.

– А потом… концерт заканчивается, – продолжал Сол. – И как-то незаметно ты оказываешься один. В номере отеля, в ресторане, а немного позже ты оказываешься одиноким везде. Но поначалу ты просто не понимаешь природу этого одиночества, потому что честолюбие еще не накормлено. И одни лишь концерты и пресс-конференции не могут его накормить. Нужен… грех, понимаешь? Честолюбие любит грех. И заметь, я говорю вовсе не о признании, я говорю именно о честолюбии. Раз ты спросил, я скажу тебе, вот только пусть Эшли заранее простит мне некоторые грубости. Ты знаешь, Филипп, невероятно круто трахать какую-нибудь девку просто потому, что ты в чем-то круче других. Вот сидишь ты в баре после концерта, рядом присаживается девушка, с виду приличная семьянинка, в очках в толстой оправе, в блузке, застегнутой на все пуговицы, в юбке ниже колен. Ты узнаешь, что она сегодня побывала на твоем концерте, и вот ты уже не в центре внимания всего зала, а в центре внимания одной отдельной пары глаз. И честолюбие твое начинает выть от голода. Образованная, приятнейшая собеседница, с которой ты обсуждаешь творчество Бетховена, психологический портрет Пьера Безухова, или что-то в этом роде. Смеешься с ней, вроде бы по-настоящему ее уважаешь, по крайней мере, так кажется. А чуть позже у этой примерной девицы расстегнуты все пуговицы на блузке, и она делает тебе роскошный минет в туалете этого же бара. Вот оно честолюбие, Филипп. И ведь ты далеко не всемирно известная рок-звезда, понимаешь? И тем круче. Ты думаешь, что тебя практически ничего не объединяет с повесами и развратниками, ты даже заставляешь себя думать, что твоя поклонница не имеет ничего общего с теми шлюхами, которые вьются толпами за смазливыми мальчиками, известными широкой публике. И тут же понимаешь, что гнильца у всех одна. Понимаешь как-то отвлеченно. Схватить эту девушку и отвезти к себе домой, трахать ее вдоль и поперек всю ночь и наслаждаться собственной ложью, которую ты будешь шептать ей, опьяненный вином, кокаином и сексуальным наслаждением. Я тебе честно признаюсь, Филипп, что подобные вещи в своей профессии я люблю ничуть не меньше концертов. И это один из десяти примеров, которые я мог бы тебе привести в качестве причины перегорания.

Сол замолчал и посмотрел на Филиппа. По мере того, как говорил, он хоть и не смотрел прямо в глаза своим собеседникам, но все же прекрасно видел, как бледнеют их лица. Сол понимал, что причина такой реакции, скорее всего, не только в излишней откровенности его рассказа, но и в некой задетой этим рассказом струне, натянутой в сознаниях супругов Райз. Хоть Сол и был наслышан, что Эшли здесь лишь в качестве поддержки для мужа, но как ему казалось, связь между Филиппом и Эшли была настолько сильной, что все демоны мужа без труда поселялись в голове жены. Сол был готов поклясться, что в то время как взгляд Филиппа был полон ужаса отторжения, то взгляд Эшли был полон голодного ужаса. Ужаса интереса.

Рассказ Сола, наконец, отрезвил и Терренса. Тот, в отличие от своих, как он выразился, темных приятелей, не выражал никакого ужаса, а просто слушал со здоровым интересом.

– Скажу честно, – первыми заговорил Терренс, – я бы тоже так делал. Рвал бы эти плоды один за другим. Телки, наркотики, выпивка – всего было бы в изобилии.

– И перегорел бы, как выразился Филипп, – усмехнулся Сол.

– То есть… – Филипп облизнул губы и потянулся к бокалу. Его рука немного дрожала. – То есть, ты хочешь сказать, что твою карьеру погубило обычное увлечение страстями?

– Я ведь сказал, что это лишь один из десяти примеров.

– Но почему ты привел именно этот пример? Настолько омерзительный.

– О, Филипп, в том-то и дело, что я привел тебе самый безобидный пример.

Эшли после рассуждения Сола о страсти к честолюбию, выглядела немного растерянной, и вдруг не совладала с эмоциями. Она резко повернулась и устремила на Сола пылающий огнем взгляд, который красноречиво свидетельствовал о ее желании узнать все неозвученные примеры. В этом взгляде было столько настоящей жажды, что теперь уже сам Сол растерялся. Он словно увидел перед собой добродетельную монашку, которой вдруг сказали, что бога нет, и она зря промаялась всю свою жизнь. Жажда эта была какой-то всеобъемлющей, лишенной первопричины, словно в незатейливых словах она услышала свое личное откровение.

В течение долгих пяти секунд Сол и Эшли не могли отвести друг от друга взглядов, не замечая, как лицо Филиппа становится похожим на белую стену.

– Что же, – натужно произнес он, чем заставил жену вздрогнуть. – Я действительно вполне утолил свое любопытство. Впрочем, как и голод. Спасибо за компанию, джентльмены.

Он встал из-за стола и направился к выходу из гостиной. Эшли пришла в смятение оттого, что муж ни слова не сказал в ее адрес, по сути, просто бросив ее одну. Несколько секунд она тревожно озиралась по сторонам, при этом боясь поймать взгляды Сола и Терренса. Затем неловкими движениями она отодвинула приборы, вышла из-за стола, едва не опрокинув стул, нечленораздельно пробормотала извинения и засеменила вслед за Филиппом.

– Что это было? – спросил Терренс, спустя полминуты.

Сол покачал головой.

– Похоже, я перегнул палку. Не стоило…

– Ты перегнул? – возмущенно перебил Терренс. – Этот сантехник едва ли не прямым текстом назвал тебя бездарным музыкантом, загубившим свою карьеру. Пошел он к черту.

– Сантехник?

– Я вообще удивился, что ты это терпишь, – не обратил внимания на вопрос Терренс. – Осадил его, и правильно сделал.

– Спасибо, Терри, – улыбнулся Сол. – Но все же стоит просчитывать варианты. Мне кажется, в моем рассказе они услышали что-то личное.

– Черт возьми, его почему-то не волновало, что он своими вопросами может задеть что-то личное в тебе. А ты просто рассказал ему то, что он хотел знать.

– Я соврал, Терри, – улыбнулся Сол.

– Да ладно? – Терренс выглядел расстроенным.

– Во всяком случае, отчасти.

– То есть девушка в очках, в блузке с пуговицами…

– Не думай об этом.

– Но гнильца ведь одна у всех?

– С этим не поспоришь, – покачал головой Сол, и добавил спустя полминуты раздумий: – А ты знаешь, кто действительно сумеет сделать просто сумасшедший минет, которого мы не видели ни в одной порнухе?

– Кто?

– Эшли.

Терренс медленно покачал головой.

– Мне тоже так показалось.

Оба медленно улыбнулись и засмеялись тихим циничным смехом, как смеются над тем, над чем, вроде бы, смеяться не следует.

* * *

Пятый день. Пятый сеанс и вот уже Сол понимал, что не напрасно принял решение проверить эффективность методов доктора Майера на себе. Наконец он почувствовал, что на некоторые вопросы, которые ранее казались ему неразрешимым, ответы все же есть. И пусть эти ответы он найдет не сегодня и не завтра, само мысленное ощущение их присутствия, уже вселяло в него уверенность. А к чувству уверенности добавлялось еще и немного волнующее ожидание вечера с Наоми, хоть Сол и старался себя ограничить в каком-либо волнении относительно этого события. Но чем больше он старался это сделать, тем сильнее чувствовал вдохновение от предстоящей встречи с этим человеком и надежды узнать этого человека чуть ближе. Именно человеком, а не девушкой Сол называл Наоми про себя, и даже не понимал, почему так поступает, как и не понимал всего остального, что она заставляет его чувствовать. Сол понимал, что Наоми его привлекает, но как-то по-новому, как Сола еще не привлекала ни одна девушка. Он понимал, что ему доставляет огромное удовольствие наблюдать за ней, и что в эти моменты его съедает жажда прикосновений к ее телу, и что жажда эта если и носит сексуальный характер, то это характер такого секса, о котором Сол был совсем неосведомлен. А еще он понимал, что больше всего на свете не хочет обмануть эту девушку и доставить ей хоть какое-то огорчение, но ничего не мог поделать с тем, что на такой риск он уже пошел и назад свернуть просто не сможет.

Сегодня был ее одиннадцатый день. Оставалось еще семь. Там, на причале, она говорила, что чувствует прогресс, но что-то было не так. В свой пятый день Сол чувствовал себя совершенно другим человеком, хоть и допускал, что возможно это кратковременное чувство восторга. Но, тем не менее, ему впервые вовсе не хотелось сидеть в стенах своего флигеля и тихо ненавидеть и презирать всех вокруг себя. Попадись ему сейчас Терренс, он бы обязательно с ним поговорил, пошутил, посмеялся и предложил бы выпить вечером пива, если бы этот вечер уже не был занят. Может быть, завтра? Встретил бы он Филиппа, или Филиппа и Эшли (почему-то он не допустил мысли, что может встретить Эшли одну) обязательно бы извинился за свою вчерашнюю бестактность и попытался бы начать знакомство заново. Ему действительно сейчас хотелось жить в общем мире, а не в своем затхлом и забытом мирке, куда уже давно не поступал свежий воздух. Ему хотелось дышать общим воздухом, смотреть в небо вместе с миллионами других глаз, и говорить на языке души, понятном всему человечеству.

В Наоми этого заметно не было. Зато был заметен страх. И говорила она о страхе так, словно он был делом ее жизни, и Сол обратил на это внимание только сейчас. Все пациенты Майера боролись со своими страхами, но битва, в которой сражалась Наоми, казалась Солу самой жаркой. За одиннадцать дней ее страх не ослабел, не выпустил ее из своих когтей, не позволил покинуть ее затхлый и темный мирок. Возможно, она верила в свое исцеление, возможно, цеплялась за каждый отголосок этого исцеления, который слышался в ее сознании, но почему-то ему казалось, что Наоми далека от того, что должно было быть с ней у Майера на одиннадцатый день. И неприятнее всего Солу была назойливая мысль, что и он всего лишь отголосок, возможно, даже самый громкий, но, тем не менее, все-таки никак ни шаг вперед в ее жизни.

«Так, а что дальше?» – вдруг прозвучал в его голове вопрос. Сол прекрасно понимал, что мужская неопределенность – штука, крайне раздражающая женщин, способная даже перечеркнуть все первичные симпатии. И понимал, что у него осталось семь дней, даже меньше, чтобы покончить с этой неопределенностью и понять, чего он хочет от Наоми. Нет, не любви – это точно. Секса? Возможно. Но точно не любви, потому что с ней в жизни Сола все уже было решено и заклеймено печатью времени. А еще он знал, что те чувства, которые он испытывает рядом с Наоми, все-таки ему знакомы. Когда-то давно (вот только когда?) он уже переживал нечто подобное. Думая о Наоми, он чувствовал, как что-то шуршит в пыли его воспоминаний, как что-то просится на поверхность, натыкаясь на преграду всего знакомого и объяснимого.

Сол не спеша прогуливался по комнатам первого этажа особняка Майера, и понимал, что не заблудиться и понять свое местоположение ему помогают только окна, которые были далеко не во всех этих комнатах. По сути, единственным по-настоящему большим залом в доме была главная гостиная, где постояльцам подавали завтрак, обед и ужин. Но при выходе из гостиной начинался целый лабиринт различных помещений средней величины, свойственный постройкам викторианского стиля. Находясь в этом лабиринте, было трудно представить, как все это выглядело при планировке, и была ли вообще эта планировка, или дом строился на чистом вдохновении. Многие помещения были неправильной формы, с многоярусными потолками и полами. Из одной комнаты можно было попасть, например, в две смежных, причем в одну нужно было спуститься на несколько ступенек, а в другую, наоборот, подняться. Большинство из этих помещений представляли собой однотипные комнаты отдыха, убранные в классическом стиле, и преимущественно в красно-коричневых тонах. Основными предметами интерьера в них выступали наборы мягкой мебели, книжные шкафы, мягкие ковры на деревянных полах и причудливой формы люстры и светильники, в основном настенные. В тех комнатах, в которых не было окон, часто попадался камин, и именно они симпатизировали Солу более остальных, хотя камин в его флигеле немного раздражал его своей ненадобностью в летнюю пору. Иногда попадались карточные столы, а оказавшись в маленьком трапециевидном зале с низким потолком, Сол обнаружил и стол для бильярда. Кроме того, в этом зале его внимание привлекли два книжных шкафа, заполненные книгами в кожаных переплетах, примерно одного размера, на корешках которых не было никаких опознавательных знаков. Достав одну из них, под красивым переплетом Сол обнаружил пожелтевшие рукописные листы, полистав которые он понял, что перед ним то ли оригинал некой научной работы, то ли что-то вроде дневника наблюдений за небесными светилами. Сол поставил книгу на место и просмотрел еще две. Обе представляли собой нечто подобное, и обе также были исписаны вручную, только уже совсем другими почерками. Одна из книг, как понял Сол, была чем-то вроде сборников неотправленных писем некой пылкой женщины к своему возлюбленному, вторая и вовсе была на французском языке. Сол немного удивился такому собранию сочинений, которое, во-первых, должно было стоить немалых денег, а во-вторых, хранилось не в закрытой библиотеке или кабинете хозяина дома, а так запросто в обычной комнатке, из которой любой желающий, мог присвоить любую из этих книг.

Вообще книги попадались практически во всех этих помещениях, но помимо маленькой библиотеки с бильярдом, Солу попался и большой зал с двумя окнами с видом на озеро, служивший библиотекой для любителей художественной литературы. Здесь было около тридцати книжных шкафов выставленных вдоль трех стен: вдоль одной стены шкафы были заполненными классическими сочинениями, вдоль второй – научно-фантастическими романами, ну а третья секция была отдана под любовные истории и детективы.

Только теперь Сол задумался, не зря ли он поселился в отдаленном флигеле, и представил, насколько загадочным и интересным мог бы быть ночной вояж по этим закоулкам со свечой в руках. Многими из увиденных им помещений не пользовались вовсе (просто потому, что некому было пользоваться), и хоть во всем доме поддерживалась чистота, частенько Сол натыкался на полосы пыли. Также Сол обратил внимание на обилие портретов, и полное отсутствие пейзажей или сюжетных картин. Портреты же, которых Сол уже увидел не менее сорока, представляли зрителю вовсе не генеалогическое древо семьи доктора Майера, как это обычно бывает в подобных домах, а видных деятелей науки и искусства. Половину изображенных личностей он узнал (здесь были и Моцарт, и Диккенс, и Эйнштейн, и многие другие), а тех, кого не узнал, окрестил влиятельными людьми в мире психотерапии.

Из библиотеки Сол прошел в светлую гостиную, которую называли малой, и которая была самым обжитым помещением после большой гостиной и спален, располагавшихся главным образом на втором этаже. Эта малая гостиная, предназначенная по умолчанию для вечерних посиделок после ужина, находилась в правом крыле здания, к которому примыкали уже достроенные позднее хозяйственные постройки. Сол знал, что боковая дверь этой гостиной ведет в небольшой коридор с двумя окнами с каждой стороны, который соединял жилой комплекс с хозяйственным, и знал, что за этим коридором начинаются владения Маттео.

Этот мрачный пожилой мужчина поначалу ничем не заинтересовал Сола, но после позавчерашнего разговора с Наоми он решил понаблюдать за ним внимательнее. Сделать это было сложно, поскольку Маттео в здешних краях был абсолютным чемпионом по нелюдимости, оставляя далеко позади даже Наоми. Высокий, сутулый и худощавый, с редкими седыми волосами и черными как смоль глазами, с морщинистым лицом, орлиным носом и длинными руками, в которых чувствовалась немалая физическая сила – он идеально подходил на роль главного злодея, если бы все происходящее в усадьбе было сюжетом для голливудского фильма ужасов. Целый день, от рассвета и до заката он был чем-то занят – что-то чинил, строил или облагораживал, ухаживал за животными или подстригал траву и живые изгороди. Вот только Солу теперь хотелось думать, что вовсе не от фанатичной работоспособности проистекала эта активность. Хотелось думать, что человек, который побывал в психиатрической больнице, и который, наконец, нашел успокоение в заведении Фридриха Майера, так и не смог сбросить какой-то страшный груз. И бесконечный труд – это не что иное, как способ ослабить давление этого груза.

Вчера, с просьбой о кресле-качалке, Сол нашел Маттео у входа в его мастерскую. Мужчина не показался ему грубым или злобным, напуганным или раздраженным. Он показался Солу просто уставшим. Он вежливо поздоровался, и поспешил выполнить просьбу Сола, при этом, правда, не прибегая к ненужным фразам приличия, и ограничившись только фактами. Тем не менее, Сол успел заметить, что ему очень некомфортно смотреть в глаза Маттео, в которых на фоне усталости сиял какой-то странный холодный огонек чего-то… действительно маниакального. Уходя со своим креслом, он обернулся и увидел, как этот рано состарившийся мужчина продолжает смотреть ему вслед, и какая-то нехорошая мысль пронеслась у Сола в голове, не имевшая четкой формы и больше похожая на предчувствие.

В этот раз Сол поначалу не намеревался набиваться в компанию к Маттео, и через малую гостиную вышел на задний двор усадьбы. Тем не менее, Маттео тут же попался ему на глаза. Он был занят на небольшом скотном дворе, который находился в самом конце усадебных построек, примыкавших к дому, и служил жилищем для нескольких десятков кур, трех или четырех коз, обитавших там под охраной двух немецких овчарок. Сол закурил и подумал, о чем все-таки можно заговорить с этим человеком, который явно не расположен к общению с людьми, но расположен к общению с собаками, одна из которых норовила лизнуть ему лицо, пока он насыпал ей порцию пищи.

Решив не заострять внимания на тонкостях характера Маттео, Сол посчитал верным заговорить с ним как с человеком, о котором ему совершено ничего неизвестно, и которого он видит как бы в первый раз. Минут пятнадцать Маттео возился с животными, не замечая Сола, после чего вышел за ограду, нагруженный опустевшими посудинами, и двинулся в сторону входа в помещение, по всей видимости, служившего чем-то вроде кухни для животных. Дождавшись, когда Маттео скроется за синей деревянной дверью, Сол прошел следом и постучал.