Ромашковый лес

Больше она не рисовала. Точнее, конечно же рисовала, только цвет больше не искала. Она стала писать лица так, как получалось. Она даже думать перестала о том, чтобы найти идеальный цвет. Ее мечта теперь хранилась где-то очень-очень глубоко в ней. Она специально так далеко её запрятала.

Вечером кисточка снова рисовала портрет. Яркий, красивый, но не живой. Она работала над тенью на правой щеке. Пока она рисовала, кто-то из соседей окликнул её и попросил помочь вылезти из банки. Она ринулась к нему, но, отодвинувшись на пару прыжков в сторону, случайно наступила на тюбик с травяной краской. Капельками краска попала на лицо. Кисточка жутко испугалась и, забыв о том, что ее звали, рьяно развернулась к своему портрету. Она готова была спасать его от пятен, которые должны были испортить его. Но никаких изъянов она не заметила. Она приблизилась к рисунку еще плотнее. Кисточка не верила своим глазам: идеально! Кто бы мог подумать! Что вот так, случайно, когда совсем не ждешь и перестаешь верить, можно найти то, о чем мечтала, что так долго искала. Кисточка прыгала вокруг портрета и, капая всеми красками с палитры, разукрашивала портрет. Зеленый! Ну конечно! Она даже и не предполагала, что именно этот цвет осуществит мечту, сделает портрет таким…живым. Как она мечтала…

Это была её лучшая работа. Она это знала и безумно гордилась тем, что всё-таки нашла идеальный цвет лица. Ведь с этим справляются далеко не все кисточки. А ей повезло. Повезло, когда совсем перестала ждать. Нашла, когда совсем перестала искать.

Про настоящее чувство

Теперь уже точно всё! Всё, и точка! Она это знала наверняка. Она смотрела на пепел, лежащий прямо перед ней, безудержно рыдала, но была уверена, что поступила правильно.

Так ему и надо! Не ценил он ее! Она для него была одной из сотен других таких же красавиц. Она не нужна ему. Не нужна совершенно! Он сам зажег ее, сам же позволил сжечь между ними мост – единственное, что могло их вновь свести друг с другом. Она безудержно рыдала, но была уверена, что поступила правильно.

Она вглядывалась в горку ненужной грязи, ощущала, как нестерпимо покалывало приближение ветра. Потом она глянула туда, где остался он – на другом берегу реки – потом на пепел – все, что осталось от моста. Она всё также безудержно рыдала, но была уверена, что поступила правильно.

Спичка нисколько не жалела о том, что сделала. В сжигании мостов она уже была настоящим профессионалом. Первый раз она это сделала, когда ее возлюбленный коробок захлопнулся и больше не хотел впускать ее к себе. Она вспылила и ушла. Второй раз это произошло потому, что она сама не хотела больше видеть того, кто любил ее, казалось, бесконечно. И каждый раз, сжигая мост, она немного сжигалась сама вместе с верой в то, что когда-нибудь, наконец, будет счастливой.

Вот и теперь она снова ушла, убежденная в своей ненужности. А сейчас она смотрела вдаль, на тот берег, где оставила его, но нисколько не сомневалась в себе и в том, что мосту всё равно недолго бы оставалось. Не сейчас, так чуть погодя – все равно бы спалила. Ведь больше всего на свете она боялась быть бесполезной.

А ведь как она любила коробок! Как она мечтала, что именно с ним останется навсегда. Раньше ее пугало это слово – «навсегда!» – но когда она смотрела на него, она понимала, что рядом с ним «навсегда» – прекрасно! Он был так добр к ней, так чуток и так нежен – она и не знала, что коробки так умеют. Она любила его так сильно, что о героях самых известных классических любовных историй можно смело сказать, что они не испытали и мельчайших осколков той любви, что испытывала она. Она была уверена: он – ее судьба.

Но что случилось? Почему сейчас она здесь? С пеплом вместо моста? Она и сама точно не знала. Ей показалось, что она больше не нужна ему. Показалось, удостоверилась и самоизгналась. Хотя где-то в глубине души ей хотелось, чтобы он вдруг, как-то даже чуть ли не чудесным образом, вот так вот внезапно взял, очутился прямо перед ней, сказал ей, что она полная дура, и ничего не понимает в любви, открыл свое сердце и поселил бы в него. Навсегда.

Но она понимала, что это невозможно. Никогда, сжигая мосты, она не сохраняла пепел и не лелеяла надежду выстроить его вновь. И сейчас этого делать не собиралась. А без моста ему не доплыть. Просто потому, что он – бумажный. Расклеится на пути. Он ведь такой мягкий! Даже она, деревянная и непрошибаемая, не проплыла бы. Она была слишком рассудительной, чтобы мечтать.

Она собралась уходить. В последний раз она обернулась, чтобы взглянуть на тот берег и не поверила себе. Прямо перед ней стоял он, ее коробок. Совершенно сухой и неодобрительно смотрящий на кучку копоти, теперь уже развевающуюся по воздушным облакам. Она не могла пошевелиться. Как он это сделал? Он ведь мог утонуть, уплыть, размокнуть. Лодки! Ну конечно, лодки! Они шли с самого утра до самого вечера. Стоп, но сейчас была ночь. Лодки в это время не ходят…Да и вообще, как он заметил, что она ушла?

Заметил, и тут же, увидев, как она жжет мост, договорился с лодкой, чтобы та помогла ему не отпустить любовь. Просто он слишком плевал на обстоятельства, слишком презирал страх, слишком любил побеждать и слишком желал быть с ней. Хотя скажи ему кто-нибудь раньше, что он когда-нибудь способен будет на такое – в жизни не поверил бы!

Как она на него смотрела! Она просто не могла оторваться! Теперь она точно понимала, зачем сжигала все мосты до этого, зачем сожгла сейчас. Ей хотелось, чтобы хотя бы кто-нибудь был настолько уверен в том, что невыносимо жить без нее, что готов на всё, лишь бы не отпускать ее никуда никогда, что доказал бы ей, как сильно она ему нужна! Даже отсутствие пути не может стать помехой для того, кто хочет этот путь преодолеть. Если не найти готовый – можно создать свой. Прямо как коробок: вот так вот внезапно взял, очутился прямо перед ней, сказал ей, что она полная дура, и ничего не понимает в любви, открыл свое сердце и поселил в него. Навсегда. Это возможно.

Про нервы

Кто бы знал! Кто бы знал, как это больно, когда ты доверяешь ей всё! Доверяешь всю музыку своей души, а она…а ей просто наплевать на твои старания…Она делает всё, чтобы от твоего пронзительно-режущего крика осталась только лопнувшая струна. Струна, на которой в детстве тебя учили играть кузнечика, которая была настолько тоненькой и беззащитной…И только она, подруга всех этих долгих лет, знала об этом, и именно она сделала так, чтобы струна наконец не выдержала и порвалась.

Кто бы знал, как это дико больно! Как будто вместе с проволочной нитью лопнуло всё: всё, во что верила, всё, о чем любила играть. С гитарой такое произошло впервые. Она слышала о том, что у всех рано или поздно лопаются струны, но она была уверена: ее струны не порвутся никогда! Она так доверяла нотке. Ведь нотка была, казалось, единственным на свете существом, которое ценило гитару, и готово было ей подыгрывать. А оказалось наоборот: это нотка играла на ее струнах. Да еще и так профессионально! Гитара совсем не могла следить за нотой, она совершенно не контролировала себя. Странно так и забавно: струны принадлежали ей, а играл на них кто-то другой.

Нотка, усевшись на край листа музыкальной тетрадки, сделала так больно, что гитара не смогла сдержаться и взвизгнула. Нотка! Как она могла! Она ведь знает, что гитара еще совсем юна, что ее нижняя струна очень слабенькая и что играть так высоко она не умеет.

А нотке совсем не больно…Она ведь струну не рвала, ей не больно…Она даже не расстроилась. Сказала только: «Ай, ничего! Новую поставишь!» Как она не понимает, что, да, можно поставить и новую, только это уже будет совсем другая мелодия. Другая! Не та, которую гитара наигрывала раньше. Она будет резче, жестче, пронзительней.

Но не играть совсем гитара не могла. Она поставила себе новую струну и вновь стала тянуться за нотками, за разными нотками, пока не ломалась снова. Потом она опять чинилась, и опять ломалась, чинилась-ломалась, чинилась-ломалась… Она просто не хотела верить в то, что ноты нарочно не спускаются вниз. Каждая забирается слишком высоко, потому что знает: самая слабая струна у гитары – нижняя.

Гитара почти перестала чувствовать боль, и струны стали обрываться так спокойно, будто это были не ее струны, а мерзкий мешающийся мозоль, от уничтожения которого становится только лучше. Но каждый раз что-то переворачивалось в ней, и она понимала, что струна не становится сильнее от каждого такого провала, а только слабеет, из раза в раз. А ее продолжают рвать, и невозможно…

Если б вы знали, как гитара старалась больше не слушать нот, пыталась играть свою мелодию, но струны не могли не замечать их. Они все равно ловили нотки и беспрестанно пытались до них дотянуться. Но ноты была жестокими, и вражески ползли наверх.

Гитара больше не могла мириться с тем, как обращаются с ее струнами. Не было сил. Хотя она никогда не считала себя слабой. Но теперь сил не было. Совсем. Она решила: больше не играть. Никогда! Достаточно она уже перенесла! Больше невозможно доверять! Ни одной ноте доверять невозможно! Все они готовы играть с тобой, но потом они мчатся куда-то, совершенно позабыв о тебе. И они не замечают, как одна за другой лопаются твои струны. Им не больно, ведь это не их струны. Не знают, что от той, первой мелодии, уже совсем ничего не осталось. Гитара никогда ее больше не наиграет.

И гитара решила не играть вообще, чтобы сохранить в себе хоть что-то, что осталось в ней с того первого неловкого «Кузнечика», которого она исполнила вместе с любимой когда-то ноткой.

Гитара запряталась на самый высокий шкаф и стала пылиться. Налетающую грязь с себя она даже не сбрасывала. Зачем? Кому она нужна с вновь лопнувшей струной? Никому. А восстанавливать струны она больше не может, нет сил.Но она не знала, что силы есть всегда.

Шло время, и гитара понимала: наверное, это и есть жизнь. Она не трогала струны – они не лопались. Но только что-то она потеряла в этой безмятежности. Потеряла безнадежно. Она решила вспомнить те совсем недавние времена, попробовала наиграть что-то, но не смогла. Она ужаснулась, заглянув в музыкальную тетрадку и попытавшись поймать первую ноту. Нота совершенно отказывалась играться! Гитара попробовала еще раз, но снова ничего не вышло. Она посмотрела на струны: они были мягкими как пряжа. Из них можно было вязать шарф, но только не играть. А как без игры? Как гитара может без игры? Никак! Не может! Но играть возможно только тогда, когда все струны натянуты, когда каждая из них напряжена до предела. Пусть рвутся! Пусть рвутся, черт возьми! Гитара все равно когда-нибудь достанет эту самую высокую ноту! Когда-нибудь струна выдержит это и, напряженная до предела, взвизжит, взвизжит что есть мочи от того, что она смогла! Она сделала это! Она переборола себя и не лопнула. Она смогла!

Теперь гитара стала очень острожной. Она берегла струны и шла к высокой нотке постепенно, шажками в одну-восьмую октавы. Она, наконец, нашла ту нотку, которая вела ее за собой аккуратно, останавливаясь на каждой линии музыкальной тетрадки. Нотка берегла гитару и заботилась о том, чтобы самая слабая струнка со временем окрепла и сумела громко и протяжно вскричать. Струны всегда находились в напряжении, они играли. Жизнь. Мелодия была совсем другой, не той, которую она играла со своей самой первой струной, но она была прекрасна! Она была переполнена ощущениями невосполнимости, но это придавало ей такое изящество! Эта боль слышалась только гитаре и нотке, и звучала как будто сквозь наигрывания. Сама же мелодия была удивительно светлой и нежной, в то же время страстной и наполненной живостью. Они играли, вместе: гитара перебирала струны, а нотка умело управляла ей. Она владела ее проволочными пальцами, готовыми порваться от любого неловкого движения. С ними нужно быть осторожной. Не каждый умеет обращаться с ними бережно. Любое неловкое движение убьет очередную струну. И почему бы гитаре не играть самой? Невозможно! Струны должны кому-то принадлежать. Их приходится доверять кому-то. Чтобы играть. Иначе не быть мелодии.

Про неумение выделять главное

Она заполняла собой каждую клеточку этой огромной жаркой, раскаленной до трещин на каменно-песчаном теле, земли. Она тянулась от одного берега континента к другому, питаясь водой океанов и раздавая ее любимым. У нее было свое стадо, которое она поила каждый день. Антилопы приходили к ней, чтобы утолить жажду, приникнуть своими теплыми губешками к холодному течению и насладиться его солоновато-горьковато-сладким и таким родным вкусом. Река обожала своих, как она их называла, «африканских козочек», считала их своими друзьями и всегда довольно билась мелкими волнышками о берег, радуясь тому, что антилопы снова рядом с ней. Они всегда приходили в одно и то же время, но каждый раз, заслышав еще из-за горизонта топот их копыт, что-то вздрагивало по всей ее протяженности, словно она боялась, что когда-нибудь они не придут. Но антилопы были невероятно постоянны в своем желании напиться из реки и приходили всегда. Именно к ней.

Как-то раз, по своему обыкновению, она текла из одного конца берега в другой к тому месту, где обычно упивались ей антилопы. До их прихода было еще больше часа времени, поэтому по земле перетекалась она медленно и неторопливо. Вдруг она услышала какой-то грохот, доносившийся откуда-то настолько близко, что можно было отчетливо слышать топтание и настолько далеко, что невозможно пока еще было никого увидеть. Это был незнакомый ей бег. Обычно антилопы бежали так легко, будто на носочках копыт. А тут точно бежало не одно, а целый десяток стад. Речушка удивилась, что топот ее любимиц было настолько чужим и что антилопы мчатся раньше времени, немного вздрогнула и ускорилась, чтобы вовремя подоспеть к месту, где обычно ее пили.

Она успела подтечь как раз тогда, когда можно было разглядеть, что к ней бегут не антилопы, а буйволы. Река очень удивилась, ведь раньше приходили только антилопы и она была рада, что они выбрали ее и пьют именно ее. Откуда взялись эти буйволы и что им надо?

Рогатые приблизились к ней и нагнулись, взглядом спрашивая разрешения сделать глоток воды. Речка посмотрела в их огромные и полные жажды утолить жажду глаза, и не смогла отказать. Буйволы прильнули к ней сотней серых губ и втянули в себя несколько десятков сантиметров воды.

Антилопы пришли как раз тогда, когда буйволы напились и исчезли в глубине каменных пустынь. Речка была рада им, как всегда. Антилопы тоже.

На следующий день речка приплыла на место раньше времени. Почему-то она надеялась, что буйволы снова придут к ней. Раньше ей утоляли жажду только антилопы, а тут еще кто-то узнал о ее существовании. Это льстило ей. Ей хотелось, чтобы как можно больше жителей Африки узнали о ней, чтобы у нее было как можно больше друзей.

Вселенная услышала ее. Через неделю ей стали упиваться все, кто либо жил неподалеку, либо просто путешествовал мимо. Она даже перестала запоминать, кто и когда должен прийти к ней, она просто брала воду из океана и приносила всем им. Она и не заметила, что сегодня антилопы не пришли. Не заметила и на следующий день, что они по привычке примчались, но прошли мимо. Она наслаждалась ощущением собственной нужности и востребованности, пока однажды…

Солнце палило, жарило и выжигало. Это был невероятно острый, горячий день. Речка любила такие дни, потому что в такой зной антилопы часами могли испивать ее. Антилопы…что-то давно их не было…Сегодня точно придут! Она была единственной речкой, до которой они смогут дойти, не свалившись от жажды. Но речушка совсем забыла, что у нее теперь были не одни антилопы. Сотни зверей в этот день присосались к ней и выпивали всю ее, до самого дна, а она радовалась, что так нужна им всем и с радостью вливалась в рот каждому.

Все звери разошлись, когда она услышала знакомый топот копыт за горизонтом. Что-то вздрогнуло в ней, но это был лишь звук расплавляющейся на иссушенном дне капли ее солоновато-горьковато-сладкой водицы. Они идут к ней. Они идут к ней за водой. Они, ее друзья, которые были с ней тогда, когда она никому была не нужна, которые всегда готовы были приходить и пить из нее такую родную водицу. Что же она наделала! Она отдала всю себя кому-то другому. Она даже не помнила кому. И что теперь? Антилопы останутся иссушены этим беспощадно огненным солнцем? Нет, она должна что-то сделать! Должна! Но что?

Антилопы подошли к ней, глянули ей в глаза и не увидели ничего, что могло бы их сейчас порадовать. Пуста. Она совершенно пуста и иссушена. В ней больше нет ни капли того, за чем они пришли. Она себя растеряла по кусочкам.

Она должна что-то сделать! Она попыталась уговорить океан отдать ей чуть больше воды, чем обычно, но тот отказал ей. Ему нужно было поить своих птиц и животных. Он соболезновал реке, но не мог отдать свою воду. Речушка глянула на животных, пьющих океан и узнала в них буйволов. Как, и здесь они? И это ради них она иссушилась? Ради них оставила своих антилоп, которые всегда пили только ее? Ради тех, кто сейчас спокойно пьет океан и кому все равно где пить, она не смогла сохранить себя для настоящих друзей.

Она помчалась в другую сторону берега, чтобы спросить у другого океана. Быть может, ему захочется на денек всего сменить направление течения? Но ему не захотелось.

Речка носилась из стороны в сторону и океан, из которого она брала воду, пожалел ее и отдал ей норму наступающего дня. Речка была вне себя от счастья и потекла что есть мочи к тому месту, где, она была уверена, ее еще ждали.

Ее и правда ждали. Затаив дыхание. Точнее – уже совсем не дыша.

Про Новый год

Это только так кажется, что на небе очень здорово, мягко и красиво. Так и есть, но когда дело близится к зиме, снежинкам всегда очень не терпится скорей спуститься на землю. Особенно ей. Ей становится скучно летать между молниями, облака становятся жесткими, а тучевые города кажутся какими-то простыми что ли – нисколько несравнимыми с несказанными пейзажами лесов, полей и гор.

Зима пришла! Наконец-то! Снежинка так нестерпимо хотела взлететь на землю, что сидела на выходе из снежной тучи самая первая, готовая вот-вот оттолкнуться и взмыть вниз. Но декабрь, видимо, хотел испытать ее терпение, или насладиться прелестями, которыми обычно наслаждаются осень и весна. Ему захотелось умыть жителей земли дождем. Он оплакивал свою участь и то, что он – зимний месяц. А потом понял, что быть зимним – здорово! От тебя никто не прячется под зонтом, все собирают сброшенные тобой с неба дары в снеговиков и снежных баб, бросаются ими друг в друга и веселятся. Тогда декабрь открыл дверь снежной тучки, и миллиарды миллиардов снежинок тут же выскочили на волю. Они летали всего раз в год, поэтому старались приземляться как можно дольше, застывая на ветру, отдыхая на ветках деревьев и наслаждаясь плавным полетом вниз, который был для них лучше всякого подъема.

Снежинка была рада до безумия! Только одно заставляло ее взгрустнуть: она летела так быстро! У нее совершенно не получалось замедлить ход, пропитаться зимним воздухом, зависнуть между небом и землей. Она была такой крохотной, что ветер тут же сносил ее вниз и приземлял. А ей так хотелось полетать еще хотя бы немножечко! Ведь каждая снежинка летает только раз в году! Потом она собирается вместе с остальными снежинками в сугроб, весной тает и потом уже по воздуху, невидимо, падает домой на небо. И снова ждет, когда вновь сможет улететь.

Когда она в очередной раз оказалась на небе, она уселась на пушистый облачный край и загрустила. Мудрая старая снежинка сразу это заметила.

–Ты в порядке?

–Да, в полном.

–А если честно?

–В порядке, в порядке…

–А если совсем честно?

–Я в отчаянии! Я целый год жду того дня, когда нас соберут в тучу и отпустят любоваться землей. Но я такая маленькая! Меня так быстро уносит вниз, что я даже…я даже осмотреться не успеваю. Как мне вырасти и стать огромной, весомой и долголетящей?

–А ты никогда не замечала?

–Чего?

–Что все снежинки поодиночке очень маленькие.

–Что значит «поодиночке»?

–Ты, наверное, так увлекалась своими ожиданиями и своими полетами, что даже не обращала внимания на то, как другие снежинки готовятся к приземлениям.

–И правда, не обращала…

–А они готовятся к приземлениям вместе.

–То есть как это?

–Очень просто! Друзья-снежинки собираются в тучку кучкой и, когда открываются двери, выпрыгивают из нее вместе. Пока летят, они кружатся в хороводе, ускоряют друг друга и задерживают в воздухе, балуются, прыгая на нос жителям земли, и сидят на ветках. Такие компашки снежинок люди называют «хлопьями», потому что они кажутся огромными снежинами! И летят они медленней, потому что вместе они весомей. В одиночку ты никогда и не сможешь ничем насладиться. Ты не сможешь посидеть на деревьях, потому что некому тебя будет удержать. Ты очень маленькая и легкая. Только вместе с другими снежинками ты сможешь прожить необыкновенно запоминающееся приземление!

Малышка внимательно слушала, что рассказывала ей мудрая снежинка и понимала, что она ничего не понимала в настоящем полете до сегодня.

Зима пришла! Наконец-то! Снежинка так нестерпимо хотела взлететь на землю, что сидела на выходе снежной тучи самая первая, готовая вот-вот оттолкнуться и взмыть вниз. Но на этот раз вместе с ней сидели такие же маленькие снежинки, которые всегда мечтали лететь, но, из-за того, что были одни, мчались и приземлялись очень быстро. За год на небе они сумели подружиться и теперь решили собраться в тучку кучкой и кучкой же полететь. Дверь распахнулась и они выпрыгнули. Это было незабываемо! Они и не знали, что небо так высоко от земли. Они же пролетали всё расстояние за два дня, а теперь – за полмесяца. Но даже этого времени им не хватило, чтобы налетаться и перестать мечтать о полетах целый год. Они спрыгнули с небес в середине декабря, а приземлились тогда, когда по всему миру били часы, поздравляя всех с лучшим праздником в году. Снежинки летели вместе и, потираясь друг о друга, скрипели поздравления. И теперь всегда будет только так: вместе.

Про обман

Он как трещина в пустыне крошил своими прикосновениями лист на части. Скрипя грифелем, он выводил линии и дробил бесконечную однообразную бумагу. Нажим, еще нажим, и готов контур примитивных геометрических фигур. Штрих, штрих, штрих….и кубы с конусами обрели объем. Стали как настоящие! Так и хочется поднести к ним ладошку и схватиться за них.

Карандаш всегда удивительно точно улавливал объем. Игра в светотени была его любимой игрой. Он обожал переходить от светлого блика к темным тонам и всегда безумно радовался тому, что у него получались такие обманчиво-фактурные фигуры.

Когда он рисовал человека, он всегда четко прописывал каждую складку на его одежде, каждую морщинку. Многие его люди прямо рвались с альбомного листа жить. Не хватало его творениям только одного: цвета.

Однажды карандаш познакомился с кисточкой. Она выводила узоры в альбоме, а он залюбовался ей. Она заметила его, и они разговорились. Карандаш показал ей, на что способен. Кисточка была в восхищении от его работ, но и она заметила, что им не хватает яркости. Карандаш уверял, что он может всё вокруг сделать разноцветным, просто ему не хочется. Тогда кисточка попросила его разукрасить хотя бы одну фигурку, вместе с ней, для нее. Он долго сопротивлялся и, в конце концов, убедил ее в том, что сейчас не время. Она поверила ему.

Прошло несколько месяцев, но карандаш так и не разукрасил ни одного миллиметрика цветом. Все были уверены: он просто не умеет! Но он убеждал их, что он может, когда есть вдохновение, а сейчас его нет. Все смеялись. И только кисточка не переставала его поддерживать и ждать вместе с ним вдохновения. Она знала, абсолютно точно знала, что он – может! Ей даже казалось, что она видит тёмно-синий цвет в тех кусочках, где он делал очень густую тень, она улавливала желтоватый оттенок там, где карандаш просто оставлял белое пятно на бумаге. Она уверяла всех, что он может, что он окунется в краску и раскрасит картину, потому что он ей так сказал. Она верила в него. Только она – больше никто.

Как-то раз она застала его, печально улегшимся на край листка. Он был пуст. Листок тоже.

Кисточка подпрыгнула к нему, и хотела было заговорить, но он не дал ей произнести ни слова. Он молча наклонился над белоснежностью и впервые в жизни начал писать.

«Милая, – начал он тщательно выводить каждую букву, – я не достоин твоей дружбы».

Было заметно, как мягкие ворсинки ее прически начинают медленно подрагивать.

«Ты слишком чиста. – Продолжал он. – Не пачкайся об меня. Я умею рисовать только серые картины. Прости».

Она верила ему всегда, но в это поверить не могла. На лист стекала темная краска.

Он не смел повернуться к ней, и все также утыкался грифелем в бумагу.

Он снова медленно, еле дотрагиваясь до листа, вывел едва уловимое «прости». Он знал, что простить его невозможно.