Низвержение

– Мне некуда было идти, как и сейчас мы идем, и я шла лишь в надежде, что проспект никогда не закончится. Я тогда встретила Томаса. Да, в первый раз, по-моему. Только когда я проснулась, его уже не было. Комнаты пустовали все время, пока я свыкалась с мыслью, что осталась жить в доме призрака.

– Вы разве не в салоне познакомились?

– Да… Ладно, Берти, мы с Морицем сейчас тебя догоним.

– Так вот как зовут твоего друга.

– Мы не друзья, дорогая.

– Тем лучше для него.

– Тем хуже. Все, иди.

И мы снова остались наедине с Эль, и ей будто нечего было сказать, и все, что я услышал за время прогулки, казалось, было нормальным и сказано было во всеуслышание. Она всего на секунду на меня посмотрела так, будто снисходительно или даже так, будто ей было действительно жаль меня… все эти милосердные черточки на ее лице, порывы как будто прикоснуться ко мне, к руке, пальцу, на котором нет кольца – увы, она руку сразу отдернула. Незаметно для себя мы свернули за угол в одну из многочисленных улочек, скрытых за разноцветными пластами ресторанных вывесок Мирской. Стоило только на пару шагов отдалиться от проспекта, как от улиц тут же понесло базарным торгашным угаром, который тянулся вверх по улице и до закопченных небес. Мирские сливки общества тут же сменились рядами черных классических кепок, снующих по таким же классическим серым улочкам старого города. Коридорные шапки хладнокровно душили непримечательные улицы без возможности протиснуться между однородными рядами. Эль вела меня через дворы и монохромные подъезды, сквозь тысячи рук, протянутых к небу на плющевых балконах и холодной земле. Наконец мы свернули в поднебесье и остановились перед задрипанным, едва ли примечательным на фоне более солидных проспектных особняков салоном. Здание представляло из себя типичную проспектную постройку, выложенную из бордового кирпича со всеми прилегающими к ней балконами, увитыми все тем же диким плющом. «Жизнь прежде» или «Лживые надежды» – неоднородно красовалось над дверью: печальная вывеска почти окончательно стерлась уже без надежды привлечь новых посетителей. В окнах второго этажа активно мелькали тени, а вместе с тенями и десяток пар глаз, которые как мухи бились о стекла. Мы в нерешительности застыли перед дверью, внимательно прислушиваясь к звукам из салона: шум телевизора скоблил по стенкам не хуже мужских голосов, явно споривших в мирском бреду. Тогда Эль сказала мне:

– Только не будь таким, когда зайдем, это невозможно терпеть… Не будь собой, ты только все испортишь. Будь кем угодно, только не это. Я готова простить тебе что угодно, можешь даже пожить у меня дома, только тихо, слышишь? Между нами все кончено. Ты слышишь? Между нами все кончено, – как пощечины мне по лицу, я банально не понимал, что она мне говорит, и просто кивал.

Трубочное существование – существование на уровне дозволенного, поддерживаемое минимальными усилиями, и все лишь для того, чтобы продолжать существовать. Я уже не цеплялся за что-либо или за кого-либо. Судорожные вздрагивающие плечи Мари – единственное, что всплыло в голове каким-то утешением с тех пор, как я их увидел. Почему Мари? Потому что этот мир оказался мал в итоге. Где-то в глубине души я подозревал, что именно это и позволяет мне жить дальше.

– Как скажешь, Эль. Как скажешь.

Мы несколько минут топтались у входа в салон каждый себе на уме. Салон никто не покидал, несмотря на активную деятельность, бурлящую в этом с виду задрипанном котле, имеющем все шансы превратиться в бомбу. Прохожие, казалось даже, немного сторонились заведения, не напрасно опасаясь, как бы что разрушительное не вторглось в их жизни. «Ты точно этого хочешь?» – читалось в их ослепших глазах, но что творилось внутри заведения – эти глаза наверняка не представляли.

Вдруг Эль неожиданно даже для меня принялась прихорашиваться.

– Будь любезен, подержи сумку и зеркало. Вот так… Лучше… Лучше… Хороший мальчик. Вот так. Да… Вот так.

…И дело было даже не в потекшей туши, а во всем обескураживающем облике Эль. Она активно возилась с тенями под глазами, время от времени ругаясь в зеркало, когда что-то ожидаемо выходило не так. Хромокраски под настроение проспекта, игра теней для ее навязчивых форм, тушь и похоть (обе дешевые, обе продажны в своей сути) – я переставал ее узнавать с каждым движением карандаша по сетчатой коже, но больше всего, конечно, меня будоражили уголки рта, устремленные надменно вниз – было в них что-то разрушительное. Закончив с косметикой, она бросила на меня пронзительный взгляд, полный зашифрованных ответов на мои вопросы.

***

«Значит, вы полагаете, что вырождение богемы неизбежно?.. Несомненно, современная богема – это вовсе не то, что понималось под этим термином еще несколько поколений назад. Тогда в ходу был термин “творческая интеллигенция”, в принципе, обозначающий всех тех, кто относится к литературе и искусству и не принадлежит к рабочему классу… Вырождение богемы, как прослойки общества – неизбежное явление, ограниченное в своей сути. История повторялась тысячи раз… Повторится и еще раз… Для сегодняшней богемы характерны другие черты – отсутствие постоянной работы, причуды во внешнем образе, собственные вечеринки, посещение ночных клубов и элитных салонов красоты, периодическая аренда элитных квартир и автомобилей… Вся сколько-нибудь значимая интеллектуальная элита давно разбрелась по соседним странам или же растворилась в среде политических лагерей. Те отщепенцы, что решили догорать последними углями, не в силах изменить что-либо, если общество вдруг не надумает единогласно наделить властью этих безумцев… По сути, богема из самоорганизующейся социальной группы становится одной из категорий потребителей… Богема не представляет никакой угрозы, поверьте мне. Вся эта шайка наркоманов – всего лишь разочарованная в жизни молодежь, которая критикует и рушит все, что имеет твердую опору. Вспомните нас в молодости! Надежды на светлое будущее, вера, цели – какими мы были! Мне откровенно жаль наших детей, когда в свои двадцать они рассуждают так, будто им уже за сорок. Откуда в них все это?.. Идеи, кхе-кхе, за которые они так яро борются, эти либеральные фантазии, так сказать, в итоге так и останутся глупыми фантазиями, которые, поверьте мне, никогда не выйдут за рамки бесконечной болтовни. Столько веков мы совершенствовали наше общество, чтобы что? Разрушать каждый раз то, что только-только было построено? Мы уже проходили через это. Эти идеи – им нет места в нашем обществе… Такое заявление сделал господин Довлатов накануне предвыборной гонки… Его главным соперником является замглавы по внутренним делам Бюро господин Ахматов, активно участвующий в предвыборной гонке…. Попытки срыва выборов и волнения в городе спровоцированы радикально настроенными силами, сообщает источник. “Долг каждого гражданина – заниматься собой, а не политикой. Оставьте ее нам”, – подчеркивает господин Довлатов…»

Придерживая массивную дверь и пропустив перед собой Эль, я, недолго думая, нырнул вслед за ней в салон, оказавшись в темном узком коридоре, едва знакомом по резко крутой лестнице в конце на второй этаж и каким-то тягучим смрадным запахом, таким, точно осознаешь себя в какой-то вековой заброшенной усадьбе, со всеми вытекающими из этого упадническими настроениями, холодными трубами, двухметровыми окнами с выходом на северную сторону с видом на такой же неуютный сырой двор-колодец. Неприветливая тусклая лампочка требухой свисала с высокого потолка, едва освещая и без того темное фойе. Я заметил несколько пар обуви, что как крысы ныкались по углам. Там же, на крючках, висели пальто, все мужские, в пыли и моли, точно их никто столетиями не надевал за ненужностью былым хозяевам. Не дождавшись меня, Эль прошмыгнула на второй этаж. В скрипе открывшейся двери на втором я расслышал полые знакомые голоса, эхом доносящиеся вниз, что приветливо встречали Эль, такие далекие и нежелательные в этой коридорной темноте, что я как-то изнутри вспотел и высох. Один из голосов раскатистым громом опускался вниз, где по тому, как глубоко прозвучало это самое «Мира», и затем, как последовали хлесткие хлопки и шлепки по ее ягодицам, я узнал голос Томаса. Меня всего вдруг передернуло в мутной тошноте этих белесоватых стен, о которые я оперся в боязни нового приступа. В ушах так и продолжали звенеть эти шлепки и колыхания дряблых ягодиц об волосатые ладони. До меня донесло подпольным сквозняком: «Не сердись, я взяла с собой Морица, он внизу». Вдруг странно поперхнулся телевизор на заднем фоне. «Что ты? Кого ты взяла?», а я все в какой-то нервной трясучке наматывал круги по убогому, почти туалетному паркету, впившись непроизвольно в палец и даже повизгивая от боли, этой боли, что они стояли в тени второго этажа и поджидали меня, не хуже бандитов, что пришли по мою душу, а я все не поднимался и не знал, куда же запихнуть свое тело. Я бы так и простоял внизу целую вечность, корчась и мучаясь ото всех воспоминаний, как в безобразии блевотины стены заметил зеркало, где при тщательном рассмотрении проступило косматое лицо какого-то комнатного одомашненного зверя, что кривило губы и кричало моя имя. Тут же вскочив, я побежал по лестнице, спотыкаясь об свои руки-ноги, один раз окончательно споткнувшись и пропоров крутой ступенькой себе лицо, встал и побежал дальше, пока не поднялся на второй этаж и принялся как ненормальный тарабанить в дверь, готовый выть и метаться по лестничному пролету, если кто не ответит. Наконец мне открыли, я замер, ожидая, что это обо мне таки вспомнила Эль, но это была не Эль, а, черт возьми, госпожа Судорожные Плечи, по которым я узнал секретаршу из Бюро. Ее руки потянулись к искривленному от ужаса лицу, она готова была закричать при виде меня, но лишь едва слышно всхлипнула:

– Господи, что с вами… Почему у вас кровь?.. У вас кровь по всему лицу.

– Мари? Вас зовут Мари? – как полоумный начал спрашивать ее, уже потянувшись руками к ней, но она вся вздрогнула и отстранилась от меня.

– Да, Мари… Мария Глебовна… если можно. А вы… А вы к нам? – все так же трогательно, боясь пошевелиться, в точности, как и я.

– Я вместе с Эль пришел.

– Эль? Вместе с Мирой?

– Да, Мирой… Никогда не слышал, чтобы кто-то так ее называл.

– А вы бы почаще…

– Можно, я зайду?

– Что ж, проходите тогда, не стоять же в дверях, и правда… Я вам сейчас тряпку принесу.

И пройдя в широкое помещение по типу таких вот классических старых домов, я увидел и Эль, прислонившуюся к низкому подоконнику, и Томаса, что, скрестив руки, стоял за ней и даже как будто возвышался над ней, а позади них висели высокие алые шторы на всю высоту четырехметровой стены. Присмотревшись и немного освоившись, я заметил в помещении Кота, который, устроившись в кресле, втыкал в тот самый коробочный телевизор, звуки которого доносились до меня сверху, когда я крючился в фойе. В дверь снова постучали. Это была Берта. Она вошла в помещение, едва обратив на меня внимание, и тут же принялась голосить:

– Томи, Котик, вы не спуститесь пока вниз, к такси? Нужно забрать пару пакетов. Сама не донесу, – и скрылась за шторой.

– Пошли, Кот, – сказал Томас, и оба направились в мою сторону.

Я все продолжал стоять у двери, все также неуместно загораживая каждому проход. Когда эти двое подошли ко мне, я протянул руку первому из них, Коту, чтобы поздороваться. Тот как-то небрежно пожал ее, будто отлил форму из моей ладони, при этом не касаясь ее, и едва протискиваясь через меня в дверь, спустился вниз. Томас же просто кивнул мне сначала молча, затем-таки добавил:

– Мориц.

И оба скрылись внизу, оставив меня со своим глупо кровоточащим носом и бестолково протянутой рукой. Я начал медленно расхаживать по комнате, искоса бросая взгляды на Эль, или уже, простите, на Эльмиру, но та уставилась в окно и, кажется, наблюдала за тем, как Томас с Котом о чем-то переговариваются с таксистом. Ко мне подошла Мари с влажной тряпкой в руках и, не зная, как подступиться ко мне, вручила эту самую тряпку, но уходить не стала.

– Вы… вы где так поранились? С кем-то подрались по пути? – неуверенно спросила она, слегка вздрагивая плечами при каждом слове.

– Нет, я просто упал, – отвечаю ей, любезно воспользовавшись влажной тряпкой, из-за чего мой голос прозвучал как-то отстраненно.

– Упали? У нас тут аптека рядом находится. Хотите, схожу? – со все тем же каким-то трогательным трепетом спросила она.

– Мария… Глебовна…

– Пожалуйста, просто Мари. Я вас поначалу не узнала, да и лицо у вас было…

– Знаю. Мари, вы как здесь… Вас тоже пригласили?

– Это все Берта, моя подруга, – и посмотрела на нее с каким-то снисходительным выражением в лице, та в суете и спешке и не заметила, что про нее говорят. – Я сама не любительница подобных мест. Я Берте так и сказала: «Это не мое, куда ты меня тащишь», а она все смеется и говорит, с людьми познакомлюсь… а к вам как обращаться?

– Мориц. Без фамилии. И если можно, на «ты».

– Мориц.

– Да.

– А вы… давно с Эльмирой знакомы?

И я тут же потянулся почесать проклятый мизинец, но вовремя одернул руку и сдержал себя, выдавив вот эту вот несчастную улыбку, которую Мари увидела, вероятно, на моем лице, если там за запекшейся и кое-где размытой кровью вообще что-либо было видно.

– С детства.

– С детства?

– Да, с детства. Мы будучи детьми познакомились.

– То есть вы родились здесь? В городе? Вы… – как бы нечаянно вырвалось у нее.

– Да, увы.

– А это не вас ли я видела на днях…

Но договорить она не успела, из-за штор открылась дверь, оттуда показался молодой бородато-усатый человек в каком-то смехотворно-устаревшем костюме и окрикнул присутствующих:

– Так, господа, дамы, все собрались?

– Минуту, Лев, сейчас Томас с Котом поднимутся, можно будет начинать, – ответила ему Берта и тут же завертелась в своей прежней суете.

На пороге ожидаемо появились Кот с Томасом, в руках по тяжеленному пакету, причем было видно, что Кот мучился-корчился – действительно тяжелые пакеты – но изо всех сил старался не подавать виду, лишь как-то ответно улыбаясь, запыхавшись – герой, что и говорить.

– Так, Бэти, у нас сегодня новенький? – сказал Лев, все так же важно расхаживая вдоль стены с алой занавесью, и как будто бросая на меня свои короткие нервные взгляды.

– Да, прошу любить и жаловать, – подхватила меня за локоть Берта, наконец-таки вытащив из злосчастной прихожки, и подвела к центру помещения, – это Мориц, самый преданный друг Эль, по заверениям последней. Мориц, ты у нас в первый раз?

Я бросил взгляд на скуластого Томаса. Тот лишь как-то подозрительно улыбался мне с позиции своего двухметрового роста, затем приблизился к окну, где стояла Эль, и как будто приобнял ее за плечи, шепнув той что-то на ухо, на что она посмотрела на него так, как, черт возьми, никогда на меня не смотрела.

– Да… То есть нет, я был у вас тут пару лет назад, кажется. Тогда Томас только арендовал это помещение, кажется. Не помню, словом.

– Отлично, тогда поскольку все в сборе, Лев, думаю, можно начинать.

Тогда Берта быстро достала из пакетов пластиковые стаканы («Простите, но бокалы мы с собой не прихватили», – объяснилась она), раздала их каждому из присутствующих: молчаливому Коту, что расположился на кресле, Мари, что встала немного погодя от Кота, но все так же у кресла, облокотившись слегка на спинку, Эль, что все так же стояла у окна («Я хочу курить»), Томасу, что тоже начал рыться в пакетах («Черт, Берта, а где штопор?»), и, собственно, мне, что был свидетелем этого действа где-то между Эль и Мари. Томас зажал бутылку между колен, двумя уверенными толчками вогнав штопор в пробку, и одним движением на выдохе вытащил пробку, из-за чего все помещение обдало сладко-порошковым запахом, что долго не задерживался на губах.

– Томи, не тяни, открывай пока вторую, я сейчас разолью, – сказала Берта, перехватывая у него бутылку.

– Так сразу? – таким вот удивленным тупым голосом, и потянулся за второй.

Тут из-за занавеси снова показался Лев, только теперь почему-то с пенсне на носу, но я не стал даже вдаваться в подробности и расспрашивать у Мари, до которой мне было гораздо ближе, нежели до Эль, что как будто отстранилась от меня на расстояние. Берта пошла разливать вторую бутылку, когда я только пригубил вино из нелепого стаканчика, почувствовав даже не вкус, а порошковое предвкусие последующего вечера, и даже не вечера, а, казалось бы, всей моей дальнейшей жизни.

– Мориц… как вас по батюшке величать? – уже немного растягивая слова, произнесла Берта, подходя ко мне с этой бутылкой.

– Ах, черт возьми. П.Б. – точно выстрелило у меня из губ.

– Вот как? Значит, Мориц П.Б. Интересно как… Мориц П.Б., у вас имеется дама сердца?

– Да, была когда-то.

– Оу, как трагично. Что бы вы ей сказали, если бы сейчас она стояла перед вами?

Это было натуральным свинством спрашивать такое с ее стороны, но я стоял такой весь из себя в трех метрах от Эль, глядел на нее, на этот мраморный профиль, что будет рыхлым всего через пару лет, и это как будто должно было стать мне утешением и каким-то протрезвлением, но я все смотрел на нее, на этот вздернутый подбородок под опекой Томаса, моего, черт возьми, когда-то лучшего друга, но не уже, смотрел на этот упрямый непослушный неподатливый носик, которым она вертела и морщилась от меня на любое предложение, и в конце концов увертела от меня, таки шлюха в моих глазах, которая ничего мне не должна, и вот теперь стоит передо мной непреклонной царицей. С чего бы ей раскаиваться хоть в чем-то, черт бы ее брал?

– Можете не отвечать, я по глазам вижу, как вы несчастны. Ничего, выпейте еще. И все же меня не покидает чувство, что я вас где-то могла видеть.

– Например.

– Скажем так, если бы вы назвали свою фамилию, тем самым избавив меня от необходимости обращаться к Мире… Может, я вас в Бюро видела?

– Извольте, слишком много чести для меня, для такой ничтожной пташки для заведения таких масштабов.

– Вы себя не любите.

– Более чем.

Тут из-за алой занавеси показался Лев и, слегка откашлявшись, своим больно высоким голоском проголосил:

– У меня есть кое-что для вас… Знаю, вам не терпится… вы очень хотите узнать, что же там… Черти… Черти поганые, не дождетесь… Ладно! Ладно! Если бы не нужно было отчитываться потом, если б не ваши просьбы, вы бы не увидели моего… творения. Ай! Ладно! Так что давайте, соберитесь-ка!.. Вот так, вот так! В круг, дети, в круг! Вот так, Берта, ты вот сюда, Мари, ты вот сюда, как мы это делали когда-то… Кот, у тебя уже тогда наблюдался недостаток серого вещества, так что перестань смеяться, это серьезно… В общем! Господа… Кхе… Дамы? У меня есть один трюк. У меня есть кое-что для вас… Представление… Шоу… Нет, это не фамилия – отвечаю сразу всем остроумам… У меня есть кое-что, что обезобразит и взорвет ваши умы.

Все уже, было видно, слегка подвыпили, чтобы простить Льву небольшую заминку, когда он удалился со сцены в уборную за… как оказалось, холстом? Если холстом можно было назвать сыромятную бумагу, всю перепачканную, с двух сторон исписанную, измалёванную, хуже газетной на самом деле, едва ли пригодную для чего-либо, кроме как действительно найти свое место в уборной.

– Лев!.. Давай уже заканчивай, скоро Альберт приедет, а ты начинаешь вот… это вот все. Лев…

– Я думаю, он пьян…

– Нет, он на транках, ему нельзя.

– Две попытки в петле, это, конечно…

– Итак, господа! Дамы…

И Лев принялся нервными рывками сначала отдергивать алые шторы, а затем развешивать свой… холст по кирпичной стене, проделывая все теми же резкими движениями на концах холста дырки, чтобы продеть через них гвозди в стене – что-то вроде своеобразной стены для расстрела, что-то вроде психологического распятия для Льва.

В помещении повисла тишина. Все боялись шелохнуться, и только Лев медленно расхаживал по комнате (на пятках), вперив глаза в пол, изредка лишь окидывая публику острым из-под бровей взглядом. Об этот взгляд можно было даже порезаться, если нечаянно его словить. Я старался не рисковать.

– Что скажете… Ну? Кто первый?

– Лев, а что это? – неуверенно спросила Мари, чуть даже вздрогнув в плечах от звука собственного голоса.

– Это? Это, господа, бессознательное. Вам не нужно пытаться это понять, важно лишь то, что вы видите. Какие образы это в вас самих рождает. Иными словами, глядя на вот… это… Это зеркало, вы смотрите в самих себя, и тут именно важно то, что вы увидите в себе, какие воспоминания и ассоциации у вас это породит, образы и фантазии, если хотите – вот что важно, а не то, что я… написал. Итак, что вы видите? Кто первый? А? Давайте же, вы ведь так хотели мне помочь! Прям ух! Ну же! Кто первый?

– Лев, давай я начну, – начал Кот, но по лицам окружающих было видно, что никто этой инициативе не обрадовался.

– Что ж, Константин, что ты видишь?

– (шепотом) Внимание, это будет тяжелее самых тяжелых наркотиков.

– Я вижу… я вижу будто сон во сне, и мне даже не ужасно от этого осознания, будто бы все на холсте – лишь мой сомнамбулический путь, не знаю… И все так незнакомо в кругу знакомых лиц, и будто я это не я, а на моем месте двойник, такой весь в официальном костюме в полоску, какой-то детектив, ест пирог и хочет занять мое место, обязательно злой двойник, это важно учесть, и я пытаюсь убежать от него, скрыться за алой занавесью, бегу по черно-белому паркету, но он, этот двойник, догоняет меня, и вот я заперт в комнате, и сокрушаюсь, плачу над своей судьбой… Знаю, это может быть глупо.

Кота никто не прерывал, он все говорил и говорил из своего гладковыбритого проклятого, черт возьми, рта без подбородка, все эти безобразные речи – они будто наводили жуть на все, что было на полотне, придавая ему все больше смыслов и оттенков, которых там на самом деле не было, но теперь, конечно же, были. В комнате повисла еще большая тишина, чем она могла бы быть вообще, когда Лев только выставил на обозрение свое творение. Кот как будто стушевался, нахлобучился и попытался выйти из круга, если бы Мари своими нервно-нежными движениями по спине не остановила его, дав понять, что он сделал все правильно, и ему, конечно, не о чем волноваться и испытывать чувство вины.

– Лев, я, конечно, не хотел бы чем-то задеть тебя, да еще и при всех… Но, по-моему, это дерьмо какое-то.

– Спасибо, Томас, твое мнение, хочу заметить, чертовски важное, засчитывается.

– Это даже не дерьмо… Нет, я передумал, нет, не дерьмо. Нет, это плешь, – сказал Томас, и на зал обрушилась гробовая тишина, все ожидали, что он скажет дальше.

– Что, прости?

– Думаю, это плешь. Да-да, сам погляди, этот круг – это голова сверху, эти вот… линии – это волосы. Это чертова плешь, говорю тебе.

Томас вышел из круга и приблизился к полотну, будто принялся тщательно его рассматривать, и если бы Лев не встрепенулся и не остановил его (все еще влажные краски), Томас бы поддел ногтем особенно жирный мазок, но таки остановил себя и вперил в Льва вот этот убивающий наповал взгляд, которому научился, по-видимому, у Эль или же наоборот, она у него научилась, но уже неважно. Важно было только то, что этот взгляд возымел эффект.

– Томас… – к нему подошла Берта, чуть приобняв его. – Томас, ты же знаешь, что Льву нужна…

– Это гребаная плешь и все тут. Это ты хотел услышать? Поздравляю! Ты нарисовал чертову плешь на башке Ахматова! Сморщенная старческая плешь на его башке, так и вижу ее. Ты каждый раз рисуешь ее, эту плешь, у тебя ничего другого не выходит, как бы ты ни пытался. Это плешь, вот она, плоская сшитая задница, что называется плешь, смешно даже, до безобразия.

И Лев как-то нездорово покраснел, оперся о кирпичную стену, всего секунду-две посмотрел на нас таким диким взглядом, что глаза выпрыгнули из-под пенсне, и проехался по стене затылком, судорожно цепляясь рукой за полотно, повалив его вместе с собой. Девушки не на шутку перепугались, разве что кроме Эль – та лишь устало вздохнула и сделала всего пару шагов навстречу распростертому телу, тогда как Берта с Мари уже вовсю кружили над Львом и пытались привести того в чувство.

– А что я?! – не унимался Томас. – А что он хотел или чего ожидал? Чертова плешь, смотри же! Разве вы не видишь?

– Нет, не вижу, – холодно сказала Эль.

– Что ты? Что ты сказала? Постой, а что ты тогда видишь?

– Томас, тебе нужно остыть.

– Нет, что ты видишь на этом полотне, ты скажи мне! Ты думаешь, этот сукин сын приперся сюда, и ты можешь со мной вот так разговаривать? Да я вас обоих выпру из своего салона!