Голоса на обочине

А тут – нате вам! Ко мне с арестом. Будто мы засеяли сверх нормы, и теперь зерна не хватает. Моя вина, агронома! Начали разбираться, я стою на своём: всё по норме. Парни за меня: вместе, мол, развешивали зерно, тогда всех нас арестовывайте! Коллективный документ написали. Провели органы обыск. И нашли у нашего счетовода припрятанные мешки с зерном. Всё открылось. Счетовод получил по заслугам. А дружки-то остались, с которыми половину зерна он успел пропить…

Заведующий отделением, фамилия-то у него какая была – Молотов, стал сживать меня. Подсунул сначала такой мотоцикл, что я вся измучилась с ним на полях. На себе таскала.

Это бы ладно. Вижу, делает явные приписки в нарядах на вывоз навоза на поля, мёртвые души в нарядах… Сказала ему – как уж извивается: мол, замотался, то да сё… А сам втихую воюет против меня.

Когда мотоцикл стал совсем никакой, выделили мне лошадь.

Да такую норовистую! Несколько раз она меня сбрасывала. Лежала я без сознания. Я потом домой с полей приходила пешком, еле живая. Сказала директору о приписках, не выдержала. А об издевательстве с мотоциклом и лошадью – молчок, не говорю. Гордая была. Думаю, как-нибудь утрясётся.

А он мне:

– Бери моего Вороного, остальным я позанимаюсь. А то совсем убьёшься, с кем мне работать? С этими «молотобойцами»?

Оказывается, он видел творившееся безобразие. Терпел до какого-то им определённого момента.

А Вороной! Слов нет! Чёрный! Носочки белые и звёздочка на голове белая. Высокий такой. Когда подходила садиться, он сам приседал. Так мы сдружились! Я его и не привязывала. Сяду в седло, на пробу, ребята кнутом машут, а он ни с места, пока я знак не дам! Никогда сам в галоп не переходил. И ни разу не уронил меня.

Ревела я, когда уезжала работать в другое село. От людей такой доброты не видела.

Выбор

Мама моя против была, чтоб я за Алёшу замуж выходила.

Тракторист всего-то.

А Андрей! С высшим образоанием, агроном! И умница! Заслал он сватов, а я ни в какую. Упёрлась!

Мать корила:

– Смотри, девка, против судьбы идёшь! Что с того, что твой Алёшка и высок, и голубоглаз? С лица воду не пить!

…Прошло столько уж лет!..

Мой Алёша как трактористом был, так им и остался. А Андрей стал мэром города, а потом и главой всего нашего района. Он у нас наполовину сельский, район-то. Когда перемены начались, Алёшке моему пахать нечего стало, слесарем в ЖКХ устроился. Потом попивать начал… Пошло сокращение…

Тут уж мама моя есть меня начала:

– Говорила тебе! Теперь вот близок локоток, да не укусишь!

Недосягаемая вершина, – это она про Андрея. – А твой-то даже в слесарях не удержался…

А мне беспокойно как-то стало, не по себе. Уж больно богатеть быстро стали некоторые. И Андрей богатеньким стал, тоже так быстренько. Мой Алёшка-то попивает, вроде как ущербный какой стал. То почести, уважение – лучший механизатор района, а то – никто?..

…А тут сначала старшего сына мэра нашего убили, он весь в бизнесе был. И маслобойка у него, и пекарня, и землю всю по паям этим скупил. Стал на ней зерновые сеять. Но это ладно: на этой, его теперь, земле были когда-то нефтяниками закрыты буровые. А когда открыли их заново и принялись нефть качать, начали платить аренду ему за землю. Деньги задарма потекли вместе с нефтью… Много чего этот вёрткий его сын крутил. Докрутился вот…

А потом Андрея, главу нашего района, посадили.

Вот тебе и судьба.

Все злорадствовали по поводу Андрея. А мне жалко его было.

Тужила и об Алёшке, и об Андрее. Ведь оба какие были, а? Неиспорченные… Один красавец, другой умница. Комсомольским секретарём был. Родители его – чтоб чужое взять? Да никогда! А вот что получилось…

Вышла бы за Андрея, может, у всех судьба была бы другая?!

И у Алёшки… Он знал, что Андрей сватал меня. На его глазах вырос до начальника всего района, видел. Переживал молча…

Хотя, что я плету: судьба другая! Кто я?.. Что я могу изменить?..

Говорят: «Кому что суждено». В такое времечко жить довелось…

А всё равно тягостно, вина какая-то на мне…

Барсик

Звонит мне сестра из Богородского и говорит:

– Помер у нас тут бомж, остался от него один котёнок, чёрный с белым. Может, привезу тебе, у меня-то уж три?

– Ну, привези, – отвечаю. – Скучно одной-то.

Она и привезла: как с концлагеря. Худющий – ужас! И грязный. Отмыла, расчесала я бедолагу. Понесла в туалет, сказала: тут писать, тут другое делать. Строго так распорядилась, а сама не особо верю, что в пользу. А, батюшки! Он так всё послушно и начал делать, как велела!.. А от бомжа! Я обомлела прямо…

…Хозяин звал его Душманом. А я стала называть Барсиком.

Спит и спит! Настолько, видать, настрадался при бомже-то. Отъедается. Но я слежу: постепенно чтоб… Тёпленькой водичкой пою. А он поест, попьёт и под ванну спрячется. Там коротает своё время, я не помеха его режиму.

Пришло время, стал он хоть куда. И мурлычит, и лижет меня.

Куда я, туда и он!..

Последнее время недомогала я, а тут ноги ещё! И гудят, и немеют…

И вдруг замечаю: силы ко мне возвращаются. Откуда? От него?! Приехала я в Богородское. Отец Дмитрий жалуется:

– Крысы одолели. Так много их, помоги найти хорошую кошку.

А где её такую найти? Чтоб против крыс! Не всякая…

…Когда засобиралась снова в Богородское, нечаянно подумала про Барсика. Он такой исполнительный! Попробую. А он уж вырос, мышей начал гонять вовсю.

…Несу его в сумке через плечо в Богородское. Замяукал жалобно. До конца я сумку распахнула, он на обочине сходил в туалет и опять – прыг на место, в сумку. Диву даюсь! Умница какой! Кому расскажи – не поверят, что у меня такой кот-товарищ!

Принесла его к батюшке и говорю Барсику моему:

– Вот теперь твой хозяин, послужи ему! Чтоб не стыдно было мне за тебя.

Говорю, а сама думаю: что калякаю, нашлась приказчица!..

В уме ли?

А Барсик сидит смирненько и внимательно смотрит на меня…

Безобидный такой!

Уехала я, а в Богородском началось!..

Батюшка звонит мне:

– Кого ты мне привезла? Дикого барса! Он таскает крыс мне прямо к кровати. Беседу провёл с ним, начал приносить к порогу! Со всего прихода несёт…

…Месяца два Барсик пробыл в Богородском. Лисы всех кошек поели, а его не тронули. Он сильнее их оказался!.. Как порядок навёл, я и забрала его опять к себе.

Белые сапожки

Как набралось у меня чуть поболее пяти тысяч, поехала в город на барахолку. Сапоги надо было купить к зиме самой, да внучке куртёшку какую. Большая уж, двенадцать скоро, а из одежонки ничего путного нет…

Присмотрела у одной сапоги. Беленькие такие, кожаные. Понравились мне. И совсем почти не одёванные. И просит вроде недорого. Сама-то, похоже, не от хорошей жизни продаёт. Видно, что не торгашка. Глаза грустные-грустные. Стала мерить я сапоги-то, а сумка мотается, мешает. А положить куда? Тут ещё жмутся рядом какие-то ребята, лет по пятнадцать…

– На, – говорю ей, – подержи сумку, там деньжат на трое твоих сапог! – и отдаю ей, неумёха.

А сама копошусь, копошусь… Левый сапог в подъёме малость жмёт… Носки на мне толстоватые… Так-то, может, ничего?.. «Возьму», – думаю.

Поднимаю голову, а её нет с моей сумкой-то. Как ветром сдунуло. Умыкнула мои денежки. Ах, батюшки! Туда-сюда… Ребята эти ржут надо мной!

…Всю дороженьку до дома сама не своя была. Неужто так как она можно поступать! Такая на вид своя, а воровка?!

Приехала домой. Вхожу в избу, а муж Алексей, жив был ещё, говорит:

– Что ж ты, голова, на рынок-то без денег поехала?

Смотрю, а мой кошелёк на столе лежит. Забыла его, так я торопилась. Показываю с глупым видом мужу сапоги, а он ничего понять не может. Пришла в себя, рассказала, как дело было.

И не по себе так! Это ведь я нагрешила, я сунула ей в руки пустую сумку, а сказала, что с деньгами. Она и соблазнилась… А не сунула бы… У неё глаза-то добрые… Как это всё вместе?.. Сильно опечалена она была, что-то прижало крепко её…

Алексей-то помалкивает мой. А пришедший Василий, шабёр напротив, в своей манере шутит:

– Катерина! Не прикидывайся овечкой. Жалеешь её. А она знаешь, как про тебя думает?

– Как? – спрашиваю.

– Матёрая ты, думает она, аферистка! А кто же? За так, вернее за старую холщовую, причём совершенно пустую сумку, получила сапоги! Добытчица ты! У тебя всё отработано было. Название этому – махинация!

Мне так не по себе, а он ещё тут…

Вытолкала его во двор, он только лыбится… Его-то спровадила, а сапожки стоят. Нарядные такие. Радоваться бы… Но… как укор.

Поеду, думаю, на рынок, отвезу сапоги ей, может, передумала продавать. Либо деньги отдам. Всякое в жизни бывает. Коль беда у неё – теперь ещё горше ей…

И у меня были денёчки… Чужое не брала, а не доведись кому такое…

…Два раза на рынок ездила. Нет её! И не видел её никто больше там. Спрашивала я. Как сквозь землю провалилась.

Неужто я её подвела под новую какую беду?..

Голубенький платочек

Как я с будущим моим мужем познакомилась? Обыкновенно.

Это была моя первая посевная после окончания техникума. В Усманке. Жила я тогда у бабы Зои. Вдвоём квартировали с девочкой зоотехником. Ещё моложе меня была, Варей звали. Баба Зоя так хорошо нас кормила! И приглядывала за нами, как за своими дочками.

Послали сына нашей хозяйки сеять пшеницу. Он трактористом был. Лёшей звать, год как из армии пришёл. Жил он с матерью в другой половине пятистенки. Думаю, дай-ка проверю, как у них там в поле дела. Самой всё хотелось видеть, знать, потрогать… Я как агроном – первая в ответе.

…Пришла на место-то, а они и не начинали сеять. Лёша – никакой, спит пьяный на мешках с семенами. Трактор по одну сторону дороги, сеялки – по другую. Две сеяльщицы истомились ждать, когда он проснётся. Не знаю, что делать. Ах, батюшки ты мои!.. За день надо засеять четырнадцать гектаров по норме. А тут клин в девятнадцать гектаров. И уже вторая половина дня! Попыталась разбудить Лёшу. Куда там…

– Что с ним случилось? – спрашиваю. – Вроде парень-то ничего…

– Девчонка его Зинка, – говорят, – связалась тут с одним приезжим, он узнал вот только сегодня…

Ситуация!

Мы в техникуме трактор немножко изучали, даже катались чуток. Взяла и завела. Не с первого раза. Я – в кабинку, бабы по моей команде – к сеялкам.

…Засеяли мы за ночь все девятнадцать гектаров! Я всё старалась в конце загона на поворотах поаккуратнее, чтоб огрехов не было, ровненько чтоб… И чтоб трактор, миленький, не заглох. Радость-то какая! Сама!

Лёша только под утро проснулся. Извиняться начал.

А я каждое утро потом на этот клин у дороги бегала: взойдёт пшеничка или нет? На седьмой день всходы появились. И огрехов особых нет. Чудо! Сеяла-то впервые, да ночью ещё…

Я про Лёшину пьянку никому не сказала. А то бы его выгнали с работы. А тут премию объявили в колхозе за самые хорошие посевы. Лёше дали первую. Он купил и подарил мне платок. Хороший такой, голубенький! Так мне нравился голубой цвет… И молодая, и всё моё ещё впереди!..

Никто ничего так и не узнал о нашей с ним посевной. Лёша потом часто мне помогал. Безотказным оказался.

И настало время, когда он пригласил меня в клубе на танец.

А потом впервые проводил до дома.

Варя смеялась:

– К себе домой провожает! Чудно!

…А в сентябре мы сыграли свадьбу, стали с Алёшей мужем и женой…

…Я на днях ездила в район. Не утерпела, попросила свернуть…

Сходила на свои первые поля и на этот клин тоже… Прошлась в бурьяне по пояс…

Вернулась к машине, а меня спрашивают:

– Ты что, бабуль?

– А что? – говорю.

– У тебя вся куртка в репьях и лицо в слезах?..

Чилижные веники

Овдовела я в середине девяностых. Как всё случилось, спрашиваешь?

У мужа Мити ни работы, ни пенсии нет. Что-то надо делать?

Вспомнил он давнее семейное ремесло. Родители его, кроме работы в рыбацкой артели, жали и вязали чилижные веники. Продавали в городе на разных предприятиях. Но то было раньше. А сейчас? И заводов-то тех, которые работают, – раз-два и обчёлся… На боку всё. Не до веников.

Съездил он туда, сюда. На две машины веников договорился.

Мол, купят… Тридцать рублей за веник… деньги!..

Ну вот.

Всё лето мы жали чилигу за Самаркой. Напротив Песков. Чилига – ой да ну! Её ж там никто не трогал лет десять…

Люблю я работать на природе, с детства люблю. Это от родителей моих. Особенно, конечно, летом люблю. Река и небо летом! Разве это не чудо?!

Я часто мучаюсь, что не умею сказать то, что чувствую. Митя-то, мужик, много не говорит. А я и хочу сказать, и нету у меня нужных слов…

После избы, двора, вечных забот: то огород, то то, то сё…

И вдруг: река! Мне всегда казалось, что не будь рек, не было бы людей. Люди часто забывают о реках, о родниках. А для меня едино всё.

И небо! Как будто само по себе свободное от всего! И в то же время оно – всему основа! Самое главное – оно, небо высокое! И ты под ним становишься больше: оно тебя поднимает.

Я Мите сказала разок об этом. Он назвал меня чудачкой. Я и не стала больше говорить…

Так вот про веники.

Работалось в охотку.

Договорился-то Митя на две, а взяли одну машину. В сентябре отвёз он машину веников. А вторую – ни в какую… Пообещали взять весной только.

Куда деваться, весной так весной…

Остались наши веники зимовать в лесу за Самаркой. И в голову мы не брали, что с ними что-нибудь случиться может. Кому они нужны?

Приходим весной, ещё по льду через Самарку, а веников и нет.

Куча золы вместо них.

Кому же это так они мешали? Неужто не видно: труд какой?

И не может быть, чтоб ребятишки похулиганили. Нету их, ребятишек, теперь в лесу. В селе-то нет.

Жалковали мы с Митей сильно.

А тут Клавдия, старшая сестра Петянихи, говорит мне:

– Есть у меня особая молитвочка. Дам тебе её. Читай на ночь месяц, каждый день. Виновник и объявится.

– А как он объявится? – удивляюсь.

– Сама увидишь, – отвечает.

Чудно вроде. А послушалась я.

Начала читать каждый день молитву эту. Интересно. Больше месяца прошло. Я и верить перестала. И читаю уж через раз, когда спохвачусь только.

И тут случилось!

Явился ни с того ни с чего дальний, седьмая вода на киселе, родственник Мити – сын Коли Комулятора – Степан. Они одногодки с моим.

Я во дворе была. Митя возился в мастерской своей. Как стоял посредине двора, так и сказал, разведя руками, Степан-то:

– Ты того, Настя, прости меня.

– Чего это, – спрашиваю, – вдруг?

Невдомёк мне было, о чём он.

– Чего-чего? Уж догадалась, чай, давно! – громко так вскричал. Его будто изнутри закорёжило.

– Стёпа, скажи, зачем пришёл-то? – спрашиваю. А сама думаю: перепил, что ли, вчера? Сто лет у нас не был.

– Я это, того… – бормочет втихую. А потом как брякнет на весь двор: – Ну, я! Я поджёг эти ваши веники! Будь они прокляты! От зависти всё! Сорвался…

– А, батюшки! – я и рот распахнула. Обомлела. Онемела. – Как жеть, свой же? Родственники…

– Замучился я с собой. Прости!

Митя мой слышал всё из мастерской-то. Вышел он. В руки ему черенок от лопаты попался. Как хлобыстнёт, эдак как-то быстро черенком по голове Степана. Тот и брыкнулся на землю. Сам не ожидал Митя такого от себя. Стоим оба растерянные.

И началось тут.

То да сё…

У Степана сотрясение мозга, да какое-то особенное. Лежит в больнице в райцентре.

А мово Митю под суд было отдавать хотели. Но Степан бумагу подписал, что прощает его. Опять же – родственник, Степан-то. Учли и это.

Степан лечится. А Митя запил. Я истерзалась вся. Никогда такого не было. Напасть словно какая. Хужей нет пьющего в доме. Один лежит в больнице, а другой пьёт напропалую.

А тут из города один мужик привёз водку. Дёшево быстренько с машины продал. И уехал. Не из того спирта водка оказалась. Четверо померли. Мой Митя первый.

Всё порушилось у меня без Мити. Слов нет. И хотя дочь уж взрослая, замужем, а жизнь моя никакой стала.

Бесповоротно всё пропало.

Мужа похоронила, а Степан – вон он, живёхонький. Возненавидела я его. Всё моё поломал он.

…Через год, как у Степана жена умерла, пришёл он ко мне свататься. Вот что удумал!

Я, говорит, всю жизнь тебя люблю. Просто Минька опередил меня после армии. А тут я оказался свидетелем при вашей росписи. Куда мне деваться? Тогда первый раз не выдержал.

Я и вспомнила, как он напился на свадьбе нашей. В дым!

А потом вывалился из-за стола и в баньке у родителей выстрелил себе из ружья в висок. Промашка вышла. Шрам только на всю жизнь оставил. Говорили тогда: «Чего только по пьяни не бывает».

Забылось всё как-то. Свадьба пела и плясала!

А потом денёчки, года заплясали-замелькали! Как листочки на кухне от календаря.

– Неужто, правда? – говорю. – До седых волос не забыл.

– Нет, – говорит. – Наоборот даже. Терзало меня всё это!

Я Митю уважал даже. Но своя-то жизнь? Я на отшибе оказался…

– А Маруся твоя? А дети?

– А что они? Дал зарок забыть тебя. И пошло потом механически всё. Я слово держу своё… Женился, нарожали… Но жизнь-то моя! Как снятое молоко она! А теперь? Марьи нет, Мити нет. Светлая им память. Неплохими людьми были… Дети твои и мои взрослые. И те, и эти живут отдельно. Мы с тобой – как вольные студенты. Заново можно начать! Решайся!

Гляжу на него и диву даюсь. Как так можно говорить, думать даже об этом?..

– Что ты, говорю, Степан? Ошелапутил? У нас детям по двадцать лет. Стыдно!..

– Одно другому не мешает, – говорит. – У них своя теперь жизнь, у нас своя будет. Может, мы и родим ещё ребёночка, не старые ведь.

Меня от такого его разговора аж в жар бросило. Слов не стало.

Столько изуродовано, а он про любовь свою какую-то!

– Уходи! – говорю. – С глаз долой уходи! Со своей любовью.

Тороплюсь так говорить, а сама глаза его вижу. Печальные. Не злые. Виноватые глаза…

А всё равно остановиться не могу:

– Над нами тут смеяться будут. Никчёмная твоя любовь. Никому от неё добра нет. И не будет! В Воронеж зовёшь, уехать отсюда. Не по годам нашим это.

Он грустно так смотрит на меня… И ничего не говорит…

А я себя виноватой начинаю чувствовать. За что мне всё это, за какие грехи? Не понять мне… Успокоюсь… Не виноватая я!

…А тут ударило в голову: я ему жизнь искалечила. Из-за меня в его жизни многого не доставало.

Он потом, когда ещё раз приходил, всё также грустно смотрел на меня. И слушал молча…

А мне уж, чувствую, жалко его стало.

…Боялась: ещё раз придёт, не выдержу его молчания.

Не пришёл. Продал он всё и уехал, не попрощавшись. В Воронеж к сыну.

И зачем уехал?

Говорят, будто не хуже там, в Воронеже. Не как у нас, теплее…

Но ведь чужая сторона?

…А может, нашёл там сын ему какую?.. Вот бы…

Так легче мне думать.

Больше недели без лёгкого

Не любитель я по врачам бегать. А тут вышел на пенсию. Не прошло и года, и… как мешок развязался: одна болячка за другой. То это, то другое… Раньше не было такого…

Подался к участковому терапевту.

– Голубчик, – говорит он мне, – а что же вы флюорографию два года уже не проходили? Непорядок!

Дал направление мне.

Пошёл делать флюорографию. Делов-то, думаю… Вон Сергеичу, он на год раньше меня ушёл на пенсию, так ему шланг глотать приписали и ещё кое-что такое, о чём говорить не хочется. Гемоглобин понизился… Лицо стало серое…

Пришёл. Сделали снимок.

– Сегодня, – говорят, – после 14:00 в карманчике на стене в коридоре будут результаты. А лучше приходите завтра.

«Не пожар, – думаю, – по два раза бегать на день в поликлинику».

Явился на другой день, а в кармашке-то на стенке на мою букву «к» бумажки про меня и нет.

«Вот те на, – думаю, – то заверяют, что после 14:00 будет готово всё, а то «после дождичка в четверг»?

Захожу в кабинет, объясняю, как умею.

Врач говорит:

– Сейчас выйдет к вам медсестра, подождите в коридоре.

Жду.

Нескоро медсестра вышла, но я не возмущаюсь. Неудобно. Кто я? Пенсионер всего лишь! Всем кажется, времени у таких как я – прорва! А его совсем не хватает, времени-то. Поскольку все дела начали делаться медленнее, чем раньше, раза в три. И сам не пойму, почему это так… Ну ладно, это другая тема…

Выходит молоденькая такая медсестра, востроглазенькая.

Смышлёная на вид-то. И говорит мне:

– И давно так у вас?

– Как? – спрашиваю.

– Ну, правое лёгкое ваше – сплошное тёмное пятно.

– Нет, – говорю, – в первый раз слышу об этом.

А сам заволновался. Сплошное тёмное пятно! «Ничего себе, – думаю, – вышел на пенсию, дождался заслуженного отдыха?!»

Чувствую, вспотел аж.

Молчим оба.

– Вы присядьте, – говорит. – А то у вас лицо изменилось.

– Да постою я, – говорю. А сам в какой-то невесомости трепыхаюсь. Как подвешенный за одно лёгкое.

И тут она задала такой вопрос, который враз всё поставил на своё место:

– А левое лёгкое когда у вас вырезали? – запросто так с моей грудной клеткой обращается.

Опустился я из невесомости на твёрдое. Враз понял, что меня с кем-то перепутали. Даже юмор у меня прорезался. Говорю:

– Девочка моя, мне никогда операций на лёгком не делали. И напивался я, чтоб не помнить себя, только два раза. Когда в училище ещё был. Не могли вырезать, чтоб я не знал, не в памяти находился.

Она плечиками так значительно пожимает. Личико серьёзное. Я ей:

– А давайте посмотрим! Шрамы должны остаться.

Нашёлся. Тоже мне.

И начал задирать рубаху.

– Ясненько, ясненько с вами, – говорит. – Подождите. Я скоро вернусь.

И ушла в кабинет с поджатыми губками.

Вышла ко мне сестра уже возрастом постарше.

– Знаете, – говорит, – можете прийти дня через два? Мы разберёмся с вами.

– Чего разбираться-то? – спрашиваю. – Вот он я! Вот мои лёгкие. Дышу нормально. Сделайте ещё раз снимок. И все дела!

Задумалась сестричка:

– Нет, у нас свой порядок, – говорит внушительно так, не грубо. Наоборот, как-то ласково даже. Будто я в психбольнице и меня как пациента давно уже здесь все знают, свой я у них.

Выждал я эти два дня. Спокойно выждал. А что волноваться-то? Лёгкие на месте у меня! Вот, правда, затемнение в одном, но это же наверняка ошибка! Они же ошиблись с другим лёгким: его мне не вырезали. А с другой стороны, думаю: вырезать-то не вырезали, но пятно-то могло и появиться. Мало ли таких случаев было…

Пришёл снова к кабинету флюорографии.

Долго ко мне не выходили.

Потом всё же вышла. Та, которая постарше и позадумчивее.

И говорит прямо с ходу, не дав мне поздоровкаться:

– Знаете, у нас батарею отопления прорвало. Бумаги затопило. Приходите через неделю. Мы тогда разберёмся.

Опять это «разберёмся».

И смотрит в упор. Глаза бесстыжие. Видно, что придумала с батареей.

Я направился в кабинет.

– Вы куда?

– К врачу, сколько можно?..

– Он на пятиминутке.

– Правда, что ли? – чувствую, начинаю заводиться. – А батарея на месте? – интересуюсь.

– Какая?

– Как какая? Та, что лопнула! – говорю.

– А что, проверить хотите? Тоже, инспектор!

– Не инспектор я, а сантехником работал, – отвечаю. Но вижу: не прорваться.

Махнул я рукой. И вышел.

Как хорошо оказаться на улице, на свежем воздухе! Где нет монотонных белых халатов. Где всё пестрит жизнью!..

Прожил я, если верить врачам, ещё неделю без одного лёгкого. Ничего, выдержали нервишки.

Прибыл в больничку. Вышел ко мне уже сам доктор.

Протягивает мне бумажку:

– Извините, товарищ Коровин, неувязка получилась. Перепутали тут малость. С лёгкими у вас всё нормально.

А мне и говорить-то ничего не хочется. Молча сунул бумажку в карман – и на улицу из этой клетки.

Там посмотрел. И ещё раз подивился. Уже написанному.

Они дали мне ту бумажку, в которой было отмечено, что у меня одного лёгкого нет, а в другом – затемнение. То есть ту же самую. Только всё прежнее в ней перечёркнуто жирно крест-накрест. И штамп красуется с угла на угол: «Изменений в лёгких нет». Не удосужились даже переписать.

Стою и думаю: «Неужели они не понимают, что выдали свидетельство своей такой неряшливой работы? И не стыдно? И не боятся выглядеть такими?»

Это свидетельство о глупости я с усмешкой вклеил в свою медицинскую карту.

Как положено, так и сделал!

А вообще-то ей место в соответствующем музее…

Огурчики с пупырышками

На свою дачку я обычно добираюсь по дороге вдоль Волги.

В свой сезон здесь на обочине пожилые люди торгуют кто помидорчиками, кто огурчиками, земляникой, малиной. Песчаная почва, обилие света, справа дыхание Волги, слева – огромный массив озёр!