У ангела болели зубы…

– Сашка, мне все-таки пора…

Он кричит:

– Да подожди же ты!..

Он ловит меня за руку:

– Предавать нельзя, предавать нельзя!.. Нельзя прийти, а потом вот так просто – чудовищно просто! – потерять Бога. Потому что Бог умирает молча. А ты – человек! – не понимаешь, что с тобой происходит. Ты смеешься и радуешься, а Бог умирает, ты злишься или любишь, а Бог умирает. Ты думаешь, что ты живешь, но твоя вера уже перестала быть твоим дыханием… Нужно уметь иначе. Нужно жить совсем иначе!.. Помнишь, помнишь, как воскликнула та женщина: «Куда вы положили Господа моего?» Бог был мертв. И я не могу найти трагедии большей, чем эта! Когда человек ищет Бога и не может предать его даже после того, как тот был распят и умер. Нужно только так, иначе Бог не воскреснет. Понимаешь?.. И нельзя предавать, как Иуда. Слышишь, ты?!.. Нельзя!

Я уже рву руку из жарких ладоней Сашки. Я злюсь… И я удивляюсь собственной злости.

– Саш, уйди!.. И пошел ты к черту. Сам ты Иуда!

– Я не о тебе, Лешенька.

– А почему ты так смотришь на меня?

– Да я же на вас всех так смотрю!.. На всех, понимаешь?

– Ах, ты ж поросенок несчастный! – и я уже готов ударить Сашку. – Что ты других судишь? Ты на себя лучше посмотри. Какой ты сам!.. Что, в святого поиграть решил, режиссер?

Я отступаю спиной к вагону. На шаг, еще на шаг… Сашка опускает глаза. Я вижу только его пухлые, бледно розовые щеки.

– Сволочь же ты, Сашка!.. Тоже мне, судья нашелся!

И я плюю под ноги.

6.

Ночью я долго не могу уснуть… Я люблю дорогу, люблю стук колес и позвякивание ложки в стакане. Так проще думается. Но сон не приходит.

Сашка приезжал к нам с Наташкой тогда… Давно… Пять лет назад. Любопытно, но я почти ничего не помню из тех трех дней… Кроме последнего вечера, когда Сашка напросился проводить меня на работу.

О чем мы тогда говорили с ним?.. Нет, я не помню даже намека на смысл нашего очередного спора. И была просто отвратительная погода!.. Конец ноября – то снежный, то дождливо мокрый – плодил лужи и порождал тьму прямо из земли. В конце концов, мокрый, тяжелый снег пересилил дождь.

Сашка шел рядом. Если бы я не придерживал его за руку, он шагал прямо по лужами… На его высокий, раздраженный голос оглядывались редкие прохожие.

Потом я остановился и сказал:

– Сашка, мы пришли.

Сашка удивленно посмотрел мне в лицо и спросил:

– А где твой храм?

Я улыбнулся и сказал:

– Ты уже стоишь перед ним. Пойдешь со мной?..

Сашка испугано смотрел на купол православного храма едва видимый во тьме. Он помрачнел, попятился и отрицательно покачал головой.

– Ты хотя бы согреешься, а потом я немного провожу тебя.

– Нет!..

Это «нет» прозвучало как выкрик.

– Как хочешь…

Толстая фигура Сашки была похожа на мокрого снеговика. И я ушел…

А через пять минут я стоял в правом притворе храма и смотрел в окно… Фонарь во дворе освещал киоск напротив, маленькую площадку перед ним и ворота на половину их высоты. Шел сильный снег. Ажурные, кованные ворота, облепленные снегом, серебрились черно-белыми, фантастическими бликами.

Я пил горячий чай из термоса и смотрел на фигуру Сашки. Он все еще стоял там, за воротами…

«Вот дурак! – подумал я. – Ну, и стой, если хочешь».

Я усмехнулся. Сашка не уходил… Я видел, как он тронул рукой ворота, видел его руку, но не видел скрытого темной лица.

Мне нравится удивительная церковная, ночная тишина. Она обрывает все, и даже самые жгучие желания, мысли и чувства. Ничто так не спасало мне как эти ночи, даже когда они становились мучительно длинными и бессонными.

Бог прекращает игру?..

Да, это так… Бог прекращает любую игру, какой бы азартной она не была. Потому что нельзя стоять перед Богом и прокручивать в голове бесконечные варианты своего или чужого прошлого и будущего. В храме нет ощущения времени. Бог выше времени, и Он прекращает игру.

Я смотрел и смотрел на Сашку… Он не уходил. Темная фигура «снеговика» за воротами почти не двигалась. И я снова усмехнулся. Нет, я не злился… Я не мог злиться. Но я снова повторил про себя: «Дурак же ты, Сашка!..»

Потом я вдруг понял, что если буду смотреть на Сашку и дальше, то не выдержу, выйду на улицу и попытаюсь затащить его в храм силой. Но это невозможно… Нет! Этого просто не нужно делать с Сашкой по кличке «БогаНет».

Я сказал про себя: «Уходи!»

И Сашка ушел.

Утром он уехал домой… Сашка не дождался меня. А Наташка, улыбаясь, долго рассказывала мне, каким вернулся Сашка. Он был таким мокрым и несчастным, что Наташка тут же накричала на него. Моя жена уложила его спать в кабинете, укрыла двумя одеялами и принесла кружку горячего чая.

Но Сашка не перестал быть несчастным… Он пил чай, смотрел в пол и молчал. Я не сомневаюсь, что моя жена говорила без умолку, но, наверное, Сашка ее просто не слышал. Потом он лег и отвернулся к стене…

– Он водил по обоям пальцем, а потом принялся отрывать их по кусочкам. Иди посмотри! – Наташка рассмеялась. – Ребенок… Нет! Толстое и глупое дитяти.

Потом Наташка сказала, что когда она уходила, Сашка все-таки подал голос. Он жалобно попросил не тушить свет в коридоре и оставить дверь открытой.

– Темноты боится. И он долго не спал. Я слышала, как он ходил по коридору, как открывал входную дверь на кошачьи вопли Джеймса, а потом он, по-моему, споткнулся о стул…

Утром Сашка попытался написать мне записку, но порвал ее.

Я выслушал жену молча и когда она замолчала, спросил:

– Это все?

Наташка пожала плечами:

– Да… Но Сашка, кажется, заболел. Утром у него было красное лицо и хриплый голос… – жена немного подумала и добавила. – А еще он плакал ночью.

7.

Теперь я слушаю стук вагонных колес и думаю о Сашке… Я улыбаюсь и мое раздражение давно, бесследно прошло.

Я люблю Сашку… Но это чувство почти невыразимо! Я не могу описать его словами: это и жалость, и теплая нежность… Это и стремление простить ему все – все до последней капельки! – и почти мгновенное раздражение на любое его замечание.

Сашка – нелеп. Он словно выложенная из кубиков фигура – почти бесформенная, почти фантастическая – которая вот-вот должна рухнуть… Но что-то держит кубики вместе. Даже не кубики – саму Сашкину жизнь. Какая-то незримая, удивительно добрая – в тысячи, в миллионы раз добрейшая меня! – сила хранит Сашку в своих теплых ладонях.

«Иудой меня обозвал, балбес, – я улыбаюсь своим мыслям, – а за что?!..»

Я снова вспоминаю, как смотрел на Сашку, когда он стоял там, за церковными воротами.

Я снова улыбаюсь своим мыслям и думаю: Господи, дай мне сна, пожалуйста!.. Я устал и завтра у меня очень много дел. Да, я виноват перед Сашкой. Но не тем, что там, в церкви я молча смотрел на него и не тем, что не попытался затащить его в церковь силой, а тем, что ни разу не молился за него… Ни разу!

Я открываю глаза и смотрю на тьму перед собой.

Ни разу!..

Мне становится холодно. А ведь я, в сущности, хуже Иуды, Господи… И поросенок совсем не Сашка, а я. Правда, да?..

Я снова и снова вспоминаю потерянное и жалкое Сашкино лицо.

«…Нельзя предавать, нельзя предавать! Нельзя прийти, а потом вот так просто – чудовищно просто! – потерять Бога. Потому что Бог умирает молча…»

Когда моему отцу перевалило за семьдесят, я хотел подарить ему цепочку и крестик. Отец сказал, что не возьмет крест. Я спросил почему… Отец сказал, что не хочет отвечать за это… Наш разговор оборвался. Отец не стал объяснять, за что именно он не хочет отвечать, но я понял все. Отца учили не верить всю его жизнь тысячи умных людей… Тысячи умных Иуд. И он не умел верить. Отец не умел верить, потому что в нем вытоптали и извратили само понятие веры.

Но отец все-таки сказал эти слова… Главные слова! Он не хотел, чтобы принятый им Бог – умер. Но тогда как же будет судить его воскресший Бог? И осудит ли Он таких людей, как мой отец и Сашка?.. Или Бог осудит таких хладнокровных мерзавцев, как я?

Я слушаю стук колес и не могу уснуть.

Я думаю о том, что доказательство существования Бога можно найти даже в Его отрицании… На самом дне человеческой души. Потому что дно человеческой души – ее высвеченная человеческой и трагической искренностью первооснова – всегда Бог.

Четыре фотографии

Фотография первая: пляж, 15 июня 1990 года

Еще ночью, в город пришла тяжелая гроза и притащила за собой хвост мрачной, долго висевшей над горизонтом тучи. Гроза ломала деревья, топила в мутных потоках улицы, словно силясь смыть остатки одуряющей, надоевшей всем духоты. Треск грома и воинственный шум дождя задержал утро, но, в конце концов, тишина и редкая капель за окном победили грозу. Она ушла, оставив после себя чистые дома, вдруг ставшие похожими на кукольные и полный живительной энергии воздух. Город начал жить с чистого листа.

Если бы не гроза мы с Сашкой остались в городе. Мы не обратили внимания на шум бури, но оба почувствовали волну пропитанного свежей влагой воздуха, потому что двери подвала были открыты.

– Черт знает что, – недовольно проворчал Сашка. – Какая-то есенинская тоска одолевает… Словно хочется сладкой клубники с веточки, а в холодильнике только квас с хреном.

Я отбирал нужные для работы доски, а Сашка сидел на огромном столе и смотрел в мутное окно под потолком.

– С чего это вдруг тоска? – отозвался я.

– Жить скучно.

– Умрешь, веселее станет?

– Я еще не пробовал. А ты?

Я ничего не ответил.

Сашка помолчал и тихо сказал:

– Все, я больше не могу.

Наверное, тогда я не чувствовал ничего, кроме… я не знаю… легкого… туманного… необъяснимого?.. чувства раздражения. Немного странно, но «туманного» подходит больше всего. Я видел только спину Сашки и стены нашего подвала. Они были серыми и тусклыми как цвет спирали перегоревшей лампочки.

Я в сердцах бросил доску и коротко сказал:

– Поехали.

– Куда? – безнадежно спросил Сашка.

– На пляж. Покажу тебе полуголых девочек, может быть и повеселеешь.

На этот раз промолчал Сашка, а в его глазах мелькнула тень самой настоящей черной тоски…

Мы промолчали всю дорогу до турбазы «Березка». А о чем нам было говорить? О столах, шкафах, деревянных лестницах и прочих заказах? Они остались там, в подвале. Нашей работе нужны умелые и сильные руки, а не черная меланхолия. В последнее время мы могли говорить с Сашкой только о работе, и за день наши диалоги не набирали и трех десятков слов.

– Сашка, скоро финиш.

Я сказал это только потому, что нужно нарушить молчание. Чертова дорога, а что б тебя!.. Такое ощущение, что мы едем по куску черного масла. Дорога похожа на след от гигантской двузубой вилки, она – две узкие и глубокие колеи на фоне полегшей травы. Встающий, казалось бы, из-под земли пляжный пейзаж – засыпанная желтым песком баскетбольная площадка и кабинки для переодевания – кажутся чем-то привнесенным и чужим.

– Словно гроза пропахала, – говорю я про дорогу.

Правая колея мокрая и глубокая, левая – выше и суше. Машину сильно кренит в сторону.

«…Двумя пальцами пропахала – указательным и большим», – думаю я и неожиданно для самого себя я спрашиваю Сашку:

– Сашка, а Бог есть?

Сашка молчит.

Я ору что есть мочи:

– Сашка, скотина, Бог есть или нет?!

Еще секунда и я просто взорвусь от ярости. Это чувство нельзя назвать ненавистью, но нелюбовью возведенной едва ли не в абсолютную степень все-таки можно. И я спрашиваю Сашку не о Боге, а о нем самом, потому что у него глаза больного теленка. Он чуть ожил, когда мы вырвались из города, но только на пару фраз, а потом снова замолчал. Это просто космическая тоска какая-то!..

На секунду я ловлю его взгляд и мне снова, как там, в подвале, становится не по себе.

Сашка усмехается, отворачивается и глухо говорит:

– Бога нет.

– Почему нет?

– А кому он нужен-то?

На первый взгляд речной пляж возле «Березки» кажется не очень уютным: его разрезает надвое идущая вдоль реки проселочная дорога, а неширокая полоска желтого песка только там, у реки, и она едва видна. Пляж покрыт низкой, вьющейся по земле травой. Он диковат, не очень-то уютен и кое-где видны разбросанные пустые бутылки и следы костров.

Я останавливаю машину в небольшой, редкой рощице, метрах в пятидесяти от реки. Тут уже собралось три десятка машин, и я не без труда протискиваю наши старые «Жигули» между березками и багажником мрачно-черной «иномарки».

Мы выходим из машины. Я вдруг понимаю, почему мы приехали на пляж. Здесь тоже пахнет водой, пусть иначе и пусть к этому запаху примешивается запах осоки и болотца, но это… Это большая вода! Это дикая и свободная вода, и она, не усмиренная и невыделанная человеческими руками, не пахнет так, как пахнут в кружке, ванной или бочке ее плененные сестры. Вода никогда не может ассоциироваться с тоской, потому что она – вечна и не боится времени. Теперь я понимаю, что это гроза напомнила нам о реке.

– Сашка, ты баран, – я бодро улыбаюсь.

Зачем я это сказал?.. И почему я улыбаюсь? Демонстрирую оптимизм? Ну, это вряд ли. Наверное, я все еще хочу разозлить Сашку. Он болен и уже давно – депрессия. Сашка может работать, но это значит только то, что он может выполнять чисто механические, бездумные движения. Если его ни о чем не спрашивать, он будет молчать весь день. Три дня назад я случайно разлил в нашей подвальной мастерской йод, и сильно запахло больницей. Сколько может держаться в помещении запах йода?.. Час, два или десять? У нас он оказался неистребимым и не исчезает уже неделю.

Через пару минут мы с Сашкой ложимся на травку. Мир вокруг состоит из ярко желтого солнца, зеленой травы и чистого, настоянного на запахе реки, воздуха. Никакого йода и никакой больницы.

Сашка жует травинку и рассматривает отдыхающих. Я переворачиваюсь на спину и глазею облака. Приятно полежать вот так, глядя в небо, и ни о чем не думать: ни о перспективах доморощенной столярной «фирмы», ни о срочных заказах, ни о себе, ни о Сашке. Это – свобода. Она совсем крошечная и может уместиться на ладошке.

Сашка сердито ворчит:

– Вот идиоты…

Я переворачиваюсь на живот и прослеживаю взгляд Сашки. Не так далеко от нас группка девчонок – шесть юных особей лет восемнадцати-двадцати. Вокруг них вьются молодые ребята. Даже парочка взрослых мужиков лет тридцати пяти или даже сорока, сменила место, чтобы быть поближе к девушкам. Пляжный флирт бездумен, смешлив и невесом.

Я смотрю на пожилых «донжуанов» и спрашиваю Сашку:

– Ты о них, что ли?

Сашка сплевывает травинку:

– Отстань.

Он закуривает и снова смотрит на девушек. Я вдруг понимаю, на кого глазеет Сашка – не на «донжуанов», а на двух чернявых южан. Они стоят чуть дальше, рядом со светловолосой девушкой в голубом купальнике. Южане зовут ее поиграть в волейбол. Девушка смотрит на них, смеется и ее лицо становится почти детским. И глаза у нее тоже детские: наивные, влажные как у олененка и простодушно ласковые. В них нет никакой эмоциональной напряженности девушки на выданье.

В конце концов, южане отходят в сторону, и светловолосая девушка остается одна. Она осматривается по сторонам, рассеяно улыбается и поправляет бретельку лифчика на хрупком плече.

Я говорю Сашке:

– Очень похоже на первый бал Наташи Ростовой. Можешь не ревновать, к ней больше никто не подойдет.

– Почему?

– Потому что так всегда бывает. Ты «Войну и мир» читал?

У Сашки каменное лицо. Он молча курит и смотрит на «Наташу Ростову». Проходит минута. Я тоже рассматриваю «Наташу», но вскоре мое внимание привлекает другая девушка – красивая брюнетка в красном купальнике с высокомерным и энергичным лицом. Она сидит чуть правее и ближе к реке. Она лет на пять старше «Наташи», красивее и гораздо ярче ее. Брюнетка курит и с любопытством смотрит на Сашку. На секунду мы встречаемся с ней глазами. Девушка невесомо усмехается и переводит взгляд на Сашку. Потом она возвращает взгляд на меня, и я вижу в нем явную заинтересованность.

«Ты, понимаешь, меня?» – без слов спрашивает меня красавица в красном купальнике.

О пляж, пляж!.. Как там в песне? «Люди встречаются, люди влюбляются, женятся…» Я на секунду представляю себе солидную свадьбу на пляже, – все, включая жениха и невесту в купальниках – и мне становится смешно. Кстати, а в каком купальнике невеста, в голубом или в красном?

Я зову:

– Саш, а Саш!..

– Что?

Я все-таки не сдерживаю смешок:

– Саш, а давай, мы тебя женим, а?

– На ком?

– Лично мне это все равно. Просто женим и все.

Сашка болезненно морщится:

– Хватит, уже нахлебался.

– А если на ней? – я показываю глазами на «Наташу Ростову». – Тогда ты станешь Андреем Болконским. Ты уже повидал жизнь, ты – мудр и разочарован… Тебе сколько лет?

Сашка смотрит в землю и говорит:

– Двадцать восемь.

– Ну и нормально. А «Наташе», наверное, всего восемнадцать. Я уже вижу, как после трудной работы ты ешь борщ, а «Наташа» стоит рядом. Она режет хлеб и рассказывает тебе всякие глупости… Например, о том, как она ходила в магазин. Ты что на землю, как бык уставился? Подними очи долу и живи дальше.

– А что дальше?

– Сашенька, ты спрашиваешь так, словно тебе осталось жить не больше недели.

Сашка смотрит на «Наташу»… У него снова больные, страдающие глаза.

«Наташа» улыбается, близоруко щурится, оглядываясь по сторонам, но она не видит нас. Она, конечно же, не как энергичная брюнетка в красном и она не видит уже открыто глазеющего на нее Сашку. Удивительно милая девушка, она сама распахнутость и незащищенность.

Мы молчим…

Полгода назад Сашка застукал свою красавицу-жену с ее коллегой по работе. Потом он отсидел месяц в КПЗ за жесткую драку и превратился в вечно хмурого и неразговорчивого старика. Единственный человек, которого он еще согласен терпеть рядом – я. Рабочий день Сашки – четырнадцать часов, еще два часа на еду и восемь на сон. Практически Сашка не бывает дома. Он спит в нашей мастерской, в крохотной комнате с диваном и телевизором.

– К черту все! – говорит Сашка.

Он опускает глаза и принимается рассматривать траву. Шикарная красавица в красном упрямо «гипнотизирует» Сашку. Когда она снова переводит взгляд на меня, я мгновенно опускаю глаза.

– Сашка, тебе нужен борщ, женское целомудренное внимание и домашний уют. К черту коварных красоток. Посмотри на «Наташу». Ну, посмотри же, кому говорю!..

Сашка отвечает, не поднимая глаз:

– Она – дура.

– Почему?

– Потому что она не столько «Наташа Ростова», сколько Снегурочка на выданье. Помнишь, Снегурочке дали волшебного варева, и она влюбилась в первого встречного?

Я думаю… Потом усмехаюсь и отворачиваюсь, чтобы скрыть усмешку. Сашка прав: «пришла пора – она влюбилась». И все!.. Когда человек влюбляется только потому, что пришла его пора или потому что ему дали волшебного варева в этом есть что-то… нет, не нехорошее, а… не знаю… что-то обреченное, но это обреченное видно только со стороны. Ну, как воздушный танец бабочек в свете костра. А что потом?..

Но я не сдаюсь:

– Саш, а тебе какая разница? У всех так бывает. Ну, с этой… с порой, когда надо влюбляться.

Сашка рассматривает землю под своими локтями. У него темнеет лицо.

– Мне просто противно. Примитив. Тошнит уже от этого.

– Ты просто засиделся в подвале. Пойдем, я познакомлю тебя со Снегуркой по имени «Наташа Ростова».

– И что дальше?

Я начинаю злиться и резко говорю:

– А ничего! То есть так все живут. Ты чего хочешь-то?!..

Мы снова молчим. Проходит минута, две, три. К «Снегурочке Наташе» действительно никто не подходит. Но, по-моему, она не понимает и не чувствует своего одиночества. Потому что это одиночество еще не женское, а детское.

– Хлопает глазищами, как сова, – с неприязнью говорит Сашка.

Ага, значит, он все-таки снова смотрел на «Наташу», хотя со стороны кажется, что он рассматривает только землю под локтями. Ох, и глуп же ты, Сашка!.. Сова – хищница и она знает, чего она хочет. Тут, Сашенька, наверняка есть и такие, например, одна красавица в красном купальнике. Эта «сова» смотрит на тебя, как на беззащитного зайца. И она не беззащитная «Наташа».

Сашка закуривает очередную сигарету.

– «Снегурка» тоже знает, что она хищница, – он кивает на «Наташу». – В ней программа заложена… Ну, как в компьютере. А в программе часики: тик-так, тик-так.

– А в тебе не тикает, да?

– Уже нет. Не нужно мне это…

Я открываю рот, чтобы возразить и вдруг снова ловлю взгляд красавицы в красном купальнике. Этот взор нетерпелив и осуждающе строг.

«О чем ты там болтаешь? – говорят мне женские глаза. – Ты что, сюда языком трепаться приехал?.. И разве ты не понимаешь, что стоит мне мигнуть глазом, и возле меня тут же окажется любой, кого я здесь выберу?» Не знаю, насколько я точно «перевел» взгляд красавицы в красном, возможно слишком грубо, но суть все-таки верна.

Живут же люди, а?!.. Никаких сомнений и душевных терзаний. Все просто и ясно – «я хочу!» и все.

Я приподнимаюсь на локте и смотрю на Сашку. Я вдруг понимаю, почему он понравится девушкам: у Сашки твердое, мужественное и удивительно привлекательное в этом спокойном мужестве лицо. Сашка похож на античного героя. И вместе с тем, он ни черта не собирается предпринять.

– Слушай, Саша…

Я уже готов взорваться от внезапно нахлынувшей злости. Потому что мне все надоело!.. Какая там, к чертям собачьим, из меня нянька?! И к черту все эти философские рассуждения о женщинах, ведь Сашку все сильнее и сильнее тянет к водке. Утром, в его «кабинете», я все чаще нахожу пустые бутылки, а пепельница всегда забита ворохом окурков. Какой-то идиот сказал, что одиночество убивает? Нет, все значительно хуже: оно растворяет человека в пустоте. У Сашки уже крыша едет, а я что могу сделать и как я могу ему помочь?

– … Я давно тебе хотел сказать, дорогой мой…

– Поехали, нам пора! – обрывает меня Сашка.

Он встает. Я мгновенно теряю свой боевой задор.

– Подожди, мы еще не купались.

– Поехали!

Сашка идет к машине. Я поднимаюсь на ноги и с бессильной ненавистью смотрю на широкую спину Сашки. Ну, сволочь такая, подожди же!..

И я кричу на весь пляж:

– Девушки, кто замуж хочет?!

Пляж мгновенно замирает. Все смотрят на меня.

Я показываю пальцем на Сашку:

– Сдается в пожизненную аренду работоспособный бугай-производитель. Умеет молчать, работать, есть и спать. Не требует особого ухода.

Красавица в красном смотрит на широченную спину Сашки и громко смеется:

– А бабла у этого бугая много?

– Как у любого работяги – не очень, но на скромную жизнь хватит.

Красавица понимающе кивает:

– Это как в монастыре, что ли?

– Примерно, а что маловато будет?

Красавица делает серьезное лицо:

– Подумать надо. Ведь на всю жизнь!..

Все смеются, кроме «Наташи». Только она ничего не поняла и, близоруко щурясь, она высматривает не Сашку, а что-то там, дальше, за ним.

Сашка ждет меня в машине.

– Все сказал? – он курит и не смотрит в мою сторону.

– Заткнись, – я завожу машину и зло рву ручку переключения передач. – Ты про Митюню Грека слышал?

– А что случилось?

– Ужрался водкой. Три дня назад влетел на своем пижонском «Вольво» в пустой киоск рядом с постом ГАИ. Менты заходят в киоск, а там, на прилавке, сидит Митюня Грек с бутылкой водки. Грек лакает из бутылки и говорит: «Хорошо, как в раю».

Сашка лениво усмехается:

– Это Грек может… Откупится.

– Он-то откупился! – ору я. – А другие? Один милиционер в этом чертовом киоске чуть от перепоя не умер. Утром «скорая» забрала, еле-еле отходили.

– Это называется кушать водку на халяву.

– Никакой халявы нет. Нормальному человеку просто опасно находится рядом с таким, как Митюня. Как и с тобой!..

Наши «Жигули» выбираются из рощицы и тут же ныряют в другую. Дорога – как после артобстрела.

– Когда ты на пляже орал как резанный, «Наташа» тоже смеялась? – вдруг спрашивает меня Сашка.

– Нет.

– Правда?

– Зачем мне брехать-то? Хотя посмеяться, конечно, есть над чем: приехали, полежали десять минут и ушли. Клоуны на арене цирка дольше выступают.

Сашка смотрит на сигарету и трет ногтем ее горящий кончик.

– Забавно.

Я снова ору:

– Что забавно?!.. Шо, блин, действительно в цирке, что ли?

Сашка вдруг бледнеет и сдавлено говорит:

– Останови машину.

– Зачем?

– Останови, говорю.

Я торможу. Сашка выходит и резко хлопает дверцей. Он как-то боком пятится в сторону и, резко обернувшись, припадает грудью к ближайшей березе. Его рвет… Рвет так сильно, словно выворачивает наизнанку.